Повесть о последней весне

День ясный, июнь стоит на пороге. До обеда я играл в нарды, после пришла новость от Микасы: прибыл немецкий солдат и просит меня. Я встал с койки. Не совсем уверенно, но уже и без костылей. Без дурацкого гипса. Микаса так и тянет руки, дабы в случае чего поймать меня. Спрашиваю с ухмылкой: «Полапать меня хочешь?» А она меня обратно на койку толкает одним легким движением руки, мол за такие шутки будет пакостить мне в отместку. Иного я от неё и не ожидал. Я понимаю её рвение помочь, но пора уже отучать её от этого. Микаса и так слишком много для меня сделала. Чего только стоят пройденные с ней занятия, чтобы я снова начал уверенно ходить. В монастыре выделили отдельную комнату, в прошлом кладовую, со станками — специально для таких, как я. Там и стали проводить больше времени, нежели на прогулках. Микаса так старалась, как если бы не только моя жизнь от этого зависела, но и её собственная. Хотел бы, вспомнил то, как меня мама учила в младенчестве ходить, да только воспоминания эти слишком глубоки. Сердцем чую: Микаса, словно мама, также заботлива и внимательна. В особенности, необходимо было разминать колено. Ежедневное выполнение нескольких упражнений гарантировало быстрое выздоровление, но этого мне было недостаточно. Мне необходимо было вернуться в форму, а то дохликом прибуду обратно на фронт… Вернулись ли туда вовсе? Микаса вышла со мной на крыльцо. Стоило мне увидеть того самого немецкого солдата, я попросил её оставить нас. — Здравствуйте, капитан, — говорит мальчишка. Для меня навсегда мальчишка. — Здравствуй, Йегер, — отвечаю. За Эреном стоит автомобиль, но приехал он один. Только поглядите на него! Чистая форма германского солдата, «железка» играется с солнечными лучами, сверкая. В одной руке держит фуражку, в другой — письмо. Мытый, ухоженный, пришёл, как на бал. Я помню тебя другим, Йегер. Я помню тебя новобранцем, который валялся в грязи, сжимал уши в страхе и визжал, как девчонка. Я помню тебя солдатом в окопах, смирившимся с войной и привыкшим к пальбе, хлебу из опилок и страху. А сейчас ты стоишь передо мной, играя в предвестника несчастий. — Я с донесением от командира Шмидта, — сообщает Эрен строгим тоном, протягивая письмо. Ковыляю к солдату, выхватываю конверт и раскрываю его. И правда: письмо от Эрвина. С приказом о возвращении на службу. Когда-нибудь это должно было произойти. В письме много текста с подробностями о нынешнем положении, настолько мне Эрвин доверяет. Но мне это лишнее, поэтому читаю вскользь, лишь бы поскорее избавить себя от общества его посыльного: «Гер Аккерман… Ваше положение мне известно… Отправил капитана Йегера… Вы нужны на фронте… Планируем выдвигаться в сторону Реймса… Ваш отказ будет принят как измена Германской империи… Надеюсь, на Ваше скорое возвращение в наши ряды… Бог с нами…» Разорвав письмо, вручил куски Эрену. — Сожги потом, — приказываю я, направляясь к дверям госпиталя. — Но… — Йегер делает шаг вперёд, пытаясь нагнать. Я останавливаюсь у самого порога, оборачиваюсь и говорю: — Приезжай завтра. Мне надо собрать вещи. — Понял, — ответил Эрен, отступив назад. Надел фуражку, поправив, и на прощание сказал: — В таком случае до завтра, капитан. Солдат отдал честь — я махнул на него рукой и захлопнул дверь. Нет у меня никаких вещей, и откуда им у меня взяться. Я вернулся в палату. Соседи по койкам начали расспрашивать, в чем дело. Ответил угрюмо: возвращаюсь на фронт. Больше они со мной не разговаривали, а враждебно косились. Я их не виню. Вышел на улицу подышать возле пруда. Хватаюсь за последние мгновения насладиться видом. Запоминаю каждую травинку и веточку так, чтобы потом с тоской вспоминать. Послышались чьи-то шаги, едва ступающие по траве. Мне оборачиваться не надо, чтобы понять, что пришла Микаса. Она присела рядом со мной вплотную, умудрилась положить голову на плечо и сплела наши пальцы. Микаса идеально дополнит мои воспоминания. И вместе с тем опечалит их втройне. Я размышлял о том, что хотел бы сказать Микасе напоследок, но в этот момент все слова забылись. Тишина часто присутствует между нами — не так мы хороши в разговорах и до сих пор путаемся в языках. Учимся потихоньку. Микаса скажет, показывая на траву: «Le herbe» — я повторю на немецком: «Трава». Так частенько играем. Le soleil — солнце; les peupliers — тополя; le bleuet — василёк. И тыкаем по воздуху то туда, то сюда. Тишина тоже имеет право быть прекрасной, и её я желаю посвятить всецело Микасе. Умел бы, рисовал её портрет. Или сочинял стихи, царапая карандашом по исписанным черновикам. Я признался ей в этом. Микаса скромно посмеялась и ответила: — Не печалься, дурень. Я тоже ни черта не умею делать, — задумывается и добавляет: — Только и могу, что тряпочки менять, да молиться… Хочу попросить, чтобы не несла пурги. Но осекаюсь. В чем-то она права. Все мы, молодые, ни черта уже не умеем, залатали нас для войны. Но прошу. Молись за меня, Микаса, молись! Твой голос — мой ориентир. Ты не видишь, но мне-то известно, как твои слова спасли меня и других. Ты упряма и способна достать любого из могилы, поэтому я буду верить там, на фронте, что ты продолжаешь помнить обо мне и оберегаешь. Валькирия моя, позволь поцеловать тебя… Микаса позволяет, и мы сливаемся в поцелуе. В медленном, тягучем — в таком, чтобы на губах осталась память. Уже не пробуя друг друга, а вкушая сполна в жалких попытках утолить чудовищный порыв. Сквозь грудь проходит орда контрастных чувств. Хочется быть нежным, осторожным и, вместе с тем, бушует пламя страсти. Приходится мириться с тем, что нас не остановить. Пусть солнце наблюдает, а небеса благословят наш союз. Мы тремся носами, случайно улыбаемся и тонем в объятиях друг друга. Медленно скатываемся на траву. Как прекрасна жизнь…        На следующий день Эрен приезжает в то же самое время. Найдя для меня штатскую одежду, Микаса вручила мне конверт. В конверте белая рубашка, чёрные брюки, носки, ботинки. Неожиданно помимо этого в комплекте нашлось жабо. Я что, похож на француза? Переоделся и примерил жабо — выглядело не так плохо, как я предполагал. Микаса и вовсе обозвала меня аристократом. Я поспорил: для цельного образа ещё не хватает фарфоровой чашечки черного чая. Посмеялись вдвоём, и стало как-то легче на душе. Хотим пообещать друг другу писать письма, но осекаемся на полуслове. Знаем, что ни черта из этого не выйдет. В таком случае даем иное обещание: найти друг друга после войны. И Оньянкопона в придачу, а то опять обижаться будет. Эрен ждёт у автомобиля и курит. Приходит осознание: я действительно покидаю госпиталь. Перед самым выходом оборачиваюсь к Микасе. Краснющая, она держит в себе слёзы, но улыбается. Хочу попросить не плакать, но не говорю, зная её характер. Она же всё сделает в точности, да наоборот. Лишь дай мне посмотреть в последний раз в твои глаза. Я буду помнить их и по мерцанию двух лун искать тебя в непроглядной тьме. Пройду сотни ночных дорог, переступлю тысячу ям, обойду каждый город, но буду двигаться дальше. Потеряюсь не один раз, но найду нужный путь к тебе. Я научусь тебя любить. Мне без тебя не жить. Микаса крепко обнимает меня, неразборчиво шепча просьбы спастись. Я молчу. Вместо этого кратко целую. Оставляю одно общение на её губах: любить до конца. И ещё одно на безымянном пальце правой руки. Я выхожу за порог, до сих пор хромая, и меня встречает ветер. На языке уже оседает запах гари. Тело мое и сознание предчувствуют возвращение в типичную среду обитания. Напоследок смотрю на крыльцо прежде, чем сесть в автомобиль: Микаса до сих пор стоит, судорожно сжимая пальцы. Дура, уходи… Весна наша подошла к концу. Эрен завёл мотор, и я поспешил сесть в кресло. Продолжаю смотреть на Микасу. Сам дурак, даже не в состоянии отвести взгляд. Смотрю в изумлении: она выбегает на улицу, юбка вздымается от потока ветра. Эрен нажимает на педаль, и автомобиль приходит в движение. Микаса продолжает бежать. Я продолжаю смотреть на неё, искривляя спину. Автомобиль потихоньку разгоняется, проезжая тополя. Микаса что-то кричит, но из-за шума мотора я не слышу. И она всё отдаляется... отдаляется... отдаляется… Пока не становится чёрной точкой вдалеке, я не сажусь прямо. Весна остается позади. Я помню, как открыл глаза и увидел фронт.