Повесть о последней весне

Через неделю Оньянкопона выписали. Я уже стоял при помощи костылей. Провожать друга сердце не хотело, но знало: время пришло. Мы с ним были знакомы всего ничего, а казалось, прошли огонь и воду. Оньянкопону тоже нелегко было прощаться со мной и Микасой. Пошутил в своей манере, чтобы разбавить атмосферу: — Ну ничего, ребятки! Вы не успеете соскучиться, как в меня пуля попадет, и я вернусь! Микаса яростно залепетала что-то недовольное на французском, взмахивая руками, а я только хмыкнул, подразумевая: нет уж, приятель, живи, пожалуйста. Он сделал вид, что пальцем прочистил ухо, мол ничего не хочет слышать. Заулыбался во все зубы, посмеялся и крепко обнял нас на прощание, чуть не подняв с земли — я едва удержался на носочках. Не позабыл чмокнуть Микасу три раза в обе щеки и выслушать от неё коротенькую молитву. Затем впечатал меня в свою грудь, похлопал пару раз по спине и напоследок попросил у меня заботиться о Микасе, и я пообещал, что не подведу его. Я искренне верил в то, что нам ещё суждено встретиться, но уже после войны. Может быть, в ресторане, может, в парке или на небесах.        Так мы с Микасой остались вдвоём — наедине друг с другом. Микаса удивительна… В плане, её аромат меня одурманивает. Мы скрываемся под ветками клёна на расстеленной простыне. Микаса сидит и читает книгу, опустив спину к дереву. Я лежу, голова на её бёдрах, и смотрю на пруд. Снова в памяти всплывают картины Моне — кувшинок только не хватает. Прикрывая глаза, вслушиваюсь в щебет стрекоз, звон камышей и кваканье лягушек — такие песни поёт умиротворение. Листья дрожат от каждого дуновения свежего ветерка, пропуская солнечные блики. Те мешают, прыгая по моим векам и не позволяя сну завладеть мною. Неохотно открываю глаза и следую за бликами. Они пляшут по траве, плавают в воде, мерцая, и празднуют приближение лета. Надеюсь, с летом прибудет мир. И мне посчастливиться вновь встретиться с Оньянкопоном. Наблюдая за водными процедурами солнца в пруду, вдруг вспоминаю один случай, который с нами приключился.        Оньянкопон крепко держится за ручки инвалидной коляски, в которой я сижу. Рядом с нами стоит идентичная пара солдат: один — в коляске, другой её держит. Юнцы совсем, едва окончившие гимназию. Служили в одном батальоне, пробыли на фронте неделю новобранцами, и вот — теперь они здесь. Мы переглядываемся с ними, бросая вызов. — Don’t shit yourself, Оньянкопон. А то так напряжен от предвкушения предстоящей битвы, — посмеялся солдат с бритой головой, сидя в коляске. Звать его Конни. Получил пулю в голень и поздно спохватился, потому как дурак этот до потери сознания лежал в грязи и стрелял из пулемёта. Рана загноилась. Пришлось ампутировать. — Ха, ты имеешь что-то против моего говна? — усмехнулся Оньянкопон. — Я могу принять это на свой счёт, мой белый друг. — Ничего личного, приятель, — пожал плечами Конни, довольно улыбаясь. — Мы надерём вам зад в любом случае! Да, Жан? — Oui, bon ami! — воскликнул высокий русый юноша, который держал коляску. Жан — представитель истинной французской буржуазии. Получил пулю в плечо. — Всё говно обсудили? — поинтересовался я. — Может, уже приступим? — Да, верно, — согласился Конни. — Кто первый доберётся до конца коридора, тот выиграл. — На что спорим? — поинтересовался Оньянкопон. — Sur le baiser de Mikasa! — ответил Жан, щелкнув пальцами. — Губу закатай, малой, — я не заставил себя долго ждать с ответом. Вот возомнил о себе, фуфыр! — Предлагаю на сахар. Проигравшая команда три раза отдает свой сахар победителям. — Серьезная ставка — не могу поспорить, — взявшись за подбородок, промычал Конни и протянул мне руку со словами: — Идёт! Я пожал руку Конни. Ставки приняты. Пришло время большой серьезной игры. — Вы наконец-то договорились? — зевая спросил пятый солдат, сидевший на стуле у стены. Его мы назначили судьёй. — Могу начинать отсчет? Мы вчетвером одновременно кивнули. Раз. Я вжался ладонями в подлокотники, опустил корпус вперёд. Спиной почувствовал, что товарищ тоже склонился, на согнутых ногах правую поставил чуть вперёд, левую вытянул назад. Сжал ручки кресла. Мы — одна команда. И за сахар побороться уж готовы. Два. Впереди длинный коридор, который предстоит проехать на полной скорости — лишь бы обогнать юнцов, что стоят рядом и также настроены на победу. Представляю, как начинает рычать мотор, словно мы в автомобиле. Давай, Оньянкопон, не подведи. Три! Оньянкопон ринулся вперёд. Ветер свистит в волосах, и окна проносятся мимо. Конни ржёт и подгоняет Жана, тот ускоряется и бежит наравне с нами. Я смотрю за тем, как стремительно к нам приближается конец коридора. Поднажми, Оньянкопон, победа в нашей коляске. Колёса трещат по полу — хоть бы коляска не развалилась из-за наших гонок. Конструкция эта крайне ненадежная. Надеюсь, я не выпрыгну из коляски: трясусь весь и бьюсь задницей о кресло. Несмотря на это, мне искренне радостно от этих мгновений. Где-то в моей крови ещё дышит и живет юность, мчит к сознанию и правит им. Хочется смеяться — забыл только как. За последние несколько лет давно не испытывал такой безумной радости. И правда, безумство: носиться в коридоре госпиталя на инвалидных колясках за три кубика сахара. Осталось всего ничего, и я уже мысленно праздную победу. Но неожиданно в конце коридора одна из дверей распахнулась и в ужасе выбежала сестра. Жан и Оньянкопон резко притормозили, заскрипев пятками по полу. Кажись, даже пыль поднялась. Вот и погоняли… — Ах вы паршивцы! — заголосила сестра, бранясь по-русски. — Чего устроили тут?! Совсем сдурели, дураки! Лодыри! Всё, хана вам всем, хана! — Это Саша! Сматываемся! Go! Go! Go! — завизжал Конни. Жан повернул коляску в обратную сторону и ринулся к противоположному концу коридора, откуда мы начали, даже быстрее, чем во время гонки. Оньянкопон последовал его примеру и, взявшись покрепче за ручки, побежал за ним. Звон колёс, крики сестры Саши и смех Конни — сложно такое событие когда-либо забыть.        Я хмыкнул, вспомнив об этом инциденте. Микаса убрала книгу и вопросительно взглянула вниз. Наконец-то она обратила на меня внимание. Микаса улыбается мне, а я элементарно не могу налюбоваться ею, особенно без глупого апостольника, скрывающего её потрясающие волосы. Я протянул к ней ладонь, мазнул по молочной щеке и запустил пальцы в локоны. Микаса прикрыла глаза и склонила голову, играя с моей вседозволенностью. А зря, я и поцеловать могу. Хотя, что мне мешает? Приподнимаясь на локтях, я приближаюсь к ней. Микаса в недоумении хлопает глазами, но не отводит их, а смотрит прямо и ждёт. Всегда смелая Микаса… Я едва соприкасаюсь своими губами с её. Между ними ветер свистит. И между ними война. Я — немец, замаравший руки по локоть во французской крови. Микаса — моё отражение в параллельном измерении, поэтому мне так боязно коснуться её. А вдруг она раствориться в воздухе, подобно фантому. Я не хочу терять Микасу и не хочу забывать. Да, я жалок и слишком осторожен с ней, словно с фарфором. И не просто так. Единственное, на что я способен — это на уничтожение всего живого вокруг себя. Отстранившись от девушки, дёрнул в сторону челкой в презрительном жесте. Презрителен мой мир — презрен я сам. Микаса пошутила, что я совсем не умею целоваться «по-французски». Я фыркнул и предложил возвращаться в госпиталь. Девушка согласилась, хоть и с толикой разочарования. Не хочу, чтобы Микаса обижалась на меня, но так правда будет лучше. Она помогла мне встать, и я поудобнее устроился подмышками на костылях, пока сестра собирала в руки простынь. — Хочешь, научу? — спросила она внезапно, спрятав румянец в заляпанной в нескольких местах ткани. — А ты что, умеешь, сестра милосердия? — хмыкнул. — Ой, иди ты! — воскликнула Микаса и… кинула в меня простынь! Поймав ткань, я кинул её обратно. Получай, негодница! Это стоило мне того, что я чуть не потерял равновесие. Заметив это, Микаса ринулась ко мне, запуталась в ткани и повалилась сама, заодно меня за собой потащив. Мир перевернулся, ветки клёна закружились, и я снова оказался на траве. Да, локтям пришлось несладко. Болит и жжет — не задел ли там чего? Представляю, как со стороны выглядел, падая вниз оловянным солдатиком. Впрочем, моя балерина разлеглась на груди, упав между ног. Подняла свои огромные глазища, полные ужаса, и мигом вскочила с меня, взвизгнув. — О Боже, как твоя нога? О Господи милостивый, — залепетала Микаса, склонившись над гипсом. — Райвель, прости меня, прости-прости. Надо срочно возвращаться. Она мечется, теряется. Я наблюдаю за ней, будто меня это не касается. Жду несколько секунд, пребывая в раздумьях. Скоро и умереть можно, а губы так и не попробуют вкус мёда из роз. Приподнимаюсь, кладя ладони на траву, и говорю на усталом выдохе: — Бог с тобой, Микаса, учи своим поцелуям. Я выиграл во всех гонках на инвалидных колясках. Поймал её за затылок, потянул к себе и впился в губы. Сладкие, манящие губы Микасы. Не женщина, а ураган. Она не отстраняется. На коленях подползает ближе, возвышаясь надо мной. Пальчиками едва касается моего подбородка, приподнимая его к себе. Мои ладони ложатся на талию и водят то вверх к лопаткам, то вниз к бёдрам — ряса шуршит от малейшего к ней прикосновения. Микаса прижимается ближе. Её дыхание: дробное, тёплое, волнительное, — касается моей щеки. От переизбытка чувств обнимаю её крепко-крепко, хватая в кольцо. Губы шевелятся, сминая друг друга. Дыхание смешалось. Когда дышит она, когда я — мы сбились. Целуем друг друга мокро, скользко и горячо. Ни она, ни я не знаем, как надо: не будет по-французски, по-немецки, по-английски… Будет по-нашему — поцелуй внутри картины Моне, и пусть Вселенная захлопнется.