虚虚実実
[Kyokyojitsujitsu]
Остроумие, равное другому остроумию
Какаши за свою жизнь сделал много неправильного. Например, бежал от себя и в попытке этого бегства перепробовал почти все законные методы избавиться от разъедающей изнутри кислоты. Гай говорил, что нужно просто надраться пару раз, попробовать марихуаны и иметь симпатичных девочек, пока «яйца не скрутит от боли». Но ни обволакивающий язык терпкий скотч, ни густой сигаретный дым не способны были унять внутреннего ракшаса. У этого демона была очаровательная белозубая улыбка, каштановый волос и теплые глаза цвета свежемолотого кофе, он сросся с его личностью, стал неистовым и беспощадным. «Думаешь, сигареты убьют тебя? Нет, это сделаю я, Хатаке», — скалилось из полумрака бледное лицо Рин — его вечный призрак. Хатаке прошел почти все пресловутые стадии: от отрицания к торгу, но до последней, где он просто живет в смирении, так и не дошел. Алкоголь наскучил, сигареты надоели. Прошел год, второй, и боль притупилась, приняв удобоваримую форму. Одна работа сменилась другой, более грязной, и он как-то окончательно окоченел, превратившись в неподвижную статую. Жизнь крутила свое колесо, потеряв смысл, еда больше не приносила удовольствия, не радовали глаз старые храмы с красными крышами и торо, сакура в цветении, золотистые скользкие тела карпов в небольших прудах. Его рана оказалась несопоставима с жизнью, но он не смог безмятежно умереть, просто сгнил внутри, оставив после себя пустую оболочку, лишенную каких-либо эмоций и привязанностей. Сигарета в его пальцах выглядела для девушек как красная тряпка для быка. Они моментально залипали на то, как впадают щеки при долгой затяжке, как он запрокидывает голову, выдыхая в небо сизые клубы. Их взгляд ощутимо ползал по его лицу, закатанным рукавам, склонам плеч. Чаще всего они подходили, реже — ускоряли шаг, стремясь оставить его в своем прошлом как можно быстрее. Последний вариант устраивал Какаши больше всего. Ни одна из этих девиц не трогала его: он смотрел на них, как смотрит Колосс на мелкое чахоточное у своих ступней. Он не испытывал тоски по упругому женскому телу, по сладкому запаху и сливочной коже. До недавних пор, когда резкий хват потребности приволок его за шиворот, бросив к ногам сумасбродной девчонки. Мозг словно сбросил с себя настил оцепенения, начал требовать вкусной, не пресной еды, разговоров, событий, впечатлений — всего, что отличает живого человека от мертвого. Возвращаться в пустую, стылую квартиру больше не хотелось. Жить оказалось больно. Сейчас в озябших пальцах догорала первая за последние несколько лет сигарета. Осенний, почти зимний мороз выворачивал суставы, делая их негнущимися. Фитиль горел самоуверенной красной точкой, сжирая бумагу и табак, Хатаке смотрел прямо перед собой и не видел ничего, кроме худого ошарашенного лица с двумя плашками зеленых глаз. Он никак не мог избавиться от этого выражения: обиженного, словно у кота, которого ухватили за хвост злые дети. Почему у нее такие огромные глаза, и зрачки так быстро расползаются по сторонам, стоит ей взглянуть на него? Там, с самого дна, скребет по роговице одиночество. Оно сквозит в том, как вскидывается рука, собирая волосы в тугой пучок, как запрокидывается пластиковый стаканчик, и этикетка чайного пакетика бьет по щеке так настойчиво, что невыносимо хочется стать этим куском картона; он точно знал траекторию, по которой рушится вниз короткая прядь, когда голова склоняется над документами. И все эти ненужные знания копились в его черепной коробке, как яркие фантики от шоколада. Избегать ее было не так сложно, как казалось на первый взгляд. Проходить стремительно мимо, зная, что она все равно не оторвет своего хризолитового взгляда от документов. Или коллег. Или стены. Какаши хотел подчинить себе все, но для этого нужно было подчинить себя разуму, а он отключался, стоило Харуно замаячить на горизонте. Худенькая, острая, как лезвие ятагана, детектив вспарывала его самообладание, сбивала его с дао, выталкивая на какую-то совершенно неправильную стезю. Капитан Хатаке Какаши хотел эту женщину — очень живо, остро, по-настоящему. Сначала он испытал раздражение, дистанционно, видя лишь неудачную фотографию в личном деле. Затем это раздражение только множилось, но за ним как-то резко, без переходов нахлынуло непонятное чувство ответственности. Заботы. Гнева. И… желания. Беспощадного, густого желания — Какаши вдыхал его вместе запахом еще там, на крохотной кухне. Почувствовал отчетливо в первый раз в ее машине, где он плотно обступил со всех сторон, беря в плен. Хатаке почти поморщился. Харуно пахла гвоздикой, кедром, дубовым мхом и ледяной грушей. Неприятностями. Хмурая, вечно недовольная девушка, готовая в любой момент отразить нападку, почему-то задела внутри него какой-то рычаг, запустивший разряд тока. Она упорно не слушалась, гнула свою линию, сопротивлялась ему. От ее слов и действий закипала мерзлая кровь, он снова чувствовал, бесился, хотел прикасаться… Это раздражало и в то же время влекло. Он знал, что найдет ее именно там, на стрельбище. Разгоряченную, злющую, пропитанную отчаянием насквозь. От нее постоянно разило этим чувством, оно отдавало на языке привкусом чего-то пряного, с легкой горечью черного перца и аниса. Харуно не справлялась, и, в первую очередь, с собой. Люди продолжали умирать, а пистолет выбивать проклятые «шестерки». Миру было плевать на ее старания, на ее трагедию, на нее саму. Она стояла, тяжело дыша, с невозможно прямой спиной, и все окружение стрельбища словно бы пыталось ее раздавить. Хатаке должен был развернуться, выйти быстрым шагом прочь, но ноги сами понесли его вперед, к тонкой фигуре. Знал, что не должен, но все равно не сдержался. Он не планировал прикасаться к ней, просто указать на ошибки, отвлечь от случившегося, чтобы высокий лоб разгладился и глубокая морщина, которая появлялась каждый раз, когда очередное событие вонзало в нее свои когти, исчезла. Помог, как же. Ее тонкий стон и сейчас звучал в голове, податливое тело выгибалось ему навстречу, так нетерпеливо, словно она погибнет, если он не снимет с себя маску, не поцелует, не выдолбит из нее душу. Она так яростно терлась о него, двигая тазом, словно в бреду, и на секунду ему показалось, что они оба одержимы, что если она еще раз так вскрикнет или попросит взять ее прямо здесь, он молча развернет детектива животом к стойке и редкие отголоски сплетен о том, что они трахаются, станут правдой. От мимолетных мыслей о распаленной девушке в паху стало теснее. Сигарета тлела, холод лизал лицо, Какаши почти не чувствовал, как начинает болеть кожа. Зеленые глаза детектива перед его взором сохранили свой цвет, но волосы словно выцвели, стали длиннее, губы чувственнее, а черты лица — по-лисьи хитрыми. — Не думала, что вы курите, капитан, — образ детектива окончательно стерся мурлыкающим голосом блондинки. — Ино Яманака, старший криминалист. Наслышана о вас. Девушка уверенно забрала из его окоченевших пальцев останки сигареты и с удовольствием затянулась, глядя на него прищуром своих глаз цвета неспелых слив. В этом жесте было столько интима и мягкой, округлой сексуальности, что любой другой мужчина тут же повелся бы, готовясь совершить дионисийский ритуал обладания прямо здесь, несмотря на ледяной, пронизывающий ветер. Девушка выдохнула в его сторону дым, на фильтре остался кровавый след от ее помады. — По участку ходят слухи, что вы гей. Красивый рот растянулся в предвкушающей улыбке. Девица забрасывала крючок, который должен был изодрать глотку, но вытянуть его, бросив в ее, несомненно шелковую, постель. Провокационный выпад цели не достиг, капитан бесстрастно продолжил рассматривать ее красивое, немного кукольное лицо. Напряжение внизу, возникшее было от стонущей и прижимающейся к нему Харуно, начало понемногу отпускать. — Это не слухи. — О да. Полчаса назад он едва не содрал со своей подопечной джинсы, задыхаясь от запаха ее тела и одуряющей близости, и… гадство… еще чувствовал ее духи на себе. До прикосновения к ней он словно лишь гладил тени на стенах пещеры, а теперь мир вокруг ощущался невообразимо остро. Девушка рассмеялась. Немного хрипло, сверкая крепкими, до синевы белыми зубами. Высветленные краской волосы, алая помада — легкая искусственность органично вплеталась в весь ее образ, оставляя на губах послевкусие пластика. — Не знала, что вы умеете шутить. И так ясно, что капитан Хатаке Какаши натуральнее апельсинового фреша, а сплетни — лишь выдумка обиженных девушек участка. Ведь им не досталось ни капли вашего внимания. Она лукаво улыбнулась. — Так вы у нас своего рода детектив. Почувствовав, что ее наживки не работают, блондинка заинтересованно наклонила голову набок, словно примериваясь, как бы побыстрее решить эту задачку. Жертва на уловки не велась, а значит экземпляр штучный. Нужно было брать. — Вроде того. Мой внутренний компас совершенно точно нацелен на интересных мужчин. — Неужели. — Представьте себе, да. И направление у него сейчас только одно. Хатаке хмыкнул, глядя, как она приканчивает сигарету, отправляя ее в жерло мусорного бака. Девица наверняка косила головы мужчин пачками, отбирала сердца, пережевывая их на завтрак вместе с кукурузными хлопьями. — Учиха на четвертом этаже, если что. Хотя вы же идете по компасу, не должны пропустить. Ее лицо незаметно переменилось, улыбка сползла с губ, на лоб легла печать задолбавшейся устраивать свое счастье женщины. Сбить с нее спесь было так просто — найти и надавить на нужную точку. Он видел ее в почетом сопровождении младшего из Учих всего пару раз, но этого было достаточно, чтобы сделать выводы. Хатаке хотел уже уйти, оставив ее со своей маленькой драмой принцессы, никак не находящей своего принца, когда резкие слова пригвоздили его ноги к земле. — Ну как, поймали Призрака? — Усмешка отчетливо мелькнула в хрипловатом от сигаретного дыма голосе. — Нет. Упоминание убийцы свело челюсти. Все оказалось сложнее, чем он думал: паутина событий медленно опутывала липким коконом, сковывая действия, мешая. Обнаруженные улики, при всей их масштабности, не давали ничего, кроме мертвых изуродованных тел. Он с самого начала знал, что выманить маньяка будет непросто, понимал ход его мыслей, примерную последовательность его действий. Поэтому было так важно держать детектива подальше от расследования. Криминалист сложила губы бантиком, подметив его задумчивость. — Ну и как вам работать с детективом Харуно? Маленькой мисс «Я должна спасти весь мир?» Она как-то печально ухмыльнулась. Давние соперницы? Какаши задумчиво осмотрел стеклянное терракотовое пальто, в которое блондинка упорно куталась. Чисто декоративное: явно привыкла проводить на улице не более пяти минут, выскакивая из теплой машины в теплое помещение. — Сносно. — Она ведь особенная, вы знали? — Девушка достала из кармана собственную пачку тонких сигарет, изучая линию его челюсти, разлет бровей и форму губ. — Не заметил. Разговор о подчиненной заставил тело приготовиться, оно еще ощущало ее мягкость, податливость и жар… Такой всепожирающий, что сердце забилось почти до боли, разгоняя кровь по венам. Возможно, было бы проще воспользоваться неприкрытым приглашением блондинки, затащить ее в салон Субару или первый попавшийся пустующий кабинет и вытрахать уже Харуно из головы, но организм тут же отторгал эту мысль приступом легкого удушья. — Что, еще не слышали эту историю? Он подал ей огонь, глядя, как она порывисто раскуривает, избегая теперь смотреть ему в глаза. — Нет. — Удивительно. Здесь каждый столб знает, что бедняжку едва не изнасиловали лет в семнадцать. Тогда еще пришили какого-то копа. Минато Намикадзэ. Это был не «какой-то коп», а его учитель, наставник, почти отец. Девушка явно не вдавалась в детали, просто забалтывая неудачную попытку флирта. Яманака продолжала говорить, ежась от холода, время от времени застывая на нем взглядом. Какаши почти не слышал, что там она лопочет, смысл сказанного разворачивался внутри него стальной пружиной, пронзая мозг. Этого в ее деле не было. В голове начал складываться пазл, состоящий из обрывков давних рассказов Цунаде о девчонке, пытавшейся спасти его наставника. О том, как её пару раз приложили, кажется, даже было сломано ребро… Что-то о том, что она могла бы стать отличным врачом. Мир внезапно оказался так тесен, что приступ клаустрофобии подкатил к глотке. Все ее выходки, излишне идеализированные представления о профессии, пробивание лбом стен — вина, страх, ответственность, черт знает что еще она на себя там повесила, начинали показывать корни, и первопричина выбранного ею смысла жизни откликалась в нем пониманием. Несчастные глаза, полные слез, невидяще смотрящие в его бронежилет… Блондинка перед ним перестала существовать, он просто забыл о ней, когда направился на автопилоте обратно в участок с одной единственной целью: вжать Сакуру лбом в свою грудь, закрыть от всего мира. Спрятать. Сберечь. Объяснить, что она ни в чем не виновата.***
Организм исчерпал все свои ресурсы и вопил об этом тонким, противным голосом, но Сакура продолжала таращиться в пляшущие джигу строчки. Хоровод насильственных смертей перед глазами должен был продолжаться. Она только что разгребла завал донесений Хьюга, встроила цифры с тел жертв в ряд, отбарабанила в общем чате хлесткое сообщение, отвечая на бойкий вопрос Узумаки, чтобы тот катился уже в свой санаторий и поправлялся. И застряла. Тело ныло, глаза пекло, все ее естество молило о пощаде, но детектив была непреклонна. Она работала на чистой злости, на стопроцентном стремлении забыть горячие пальцы на своем теле, дыхание на шее, скольжение вверх по крепкой ноге. При малейшей мысли о том вечере хотелось застонать и пробить лбом деревянную столешницу. Как она могла такое себе позволить? Как могла почти оседлать бедро своего капитана, словно нимфоманка тереться о него, выстанывать, пытаться прижаться сильнее, забраться ему под кожу. Позор. Но больнее всего било по лицу его отторжение. Стремление все прекратить было разумным и правильным, но то, как он вдавливал ее в борт стрельбища, слало все правила к черту. Она искренне пыталась жить нормально, но после случившегося каждый день превращался в какую-то изощренную пытку, настолько искусную, что прорастающий сквозь твое, еще живое, тело бамбук казался щекоткой перышка. Она задерживалась допоздна на работе, не желая возвращать себя в квартиру, где уже был он: его незримый след читался в аккуратно задвинутом стуле, ровной стопке новых книг, сложенных на краю тумбы, размеренном тиканье часов. Сакура забивала внутреннюю агонию монотонными действиями, надеясь убить это чувство раньше, чем оно прикончит ее. Каждый вечер начинался монотонной готовкой ужина, а заканчивался тем самым хер-знает-скольки-ступенчатым-уходом. И причина была вовсе не в желании заполучить кожу цвета кокосового молока. Постепенное нанесение пенки, сывороток, крема, массирующие движения вдоль нужных линий делали ее нормальной. Она не пропускала совместные с коллегами обеды в кафе, не упуская возможности напомнить парням, что если питаться жареной картошкой каждый день, то к тридцати годам их сосуды превратятся в труху, на что Нара демонстративно вгрызался в очередной хот-дог, капая горчичным соусом на пластмассовый стол. — Ешь свой тофу молча, скучная женщина. — Бубнил Шикамару с набитым ртом. — Глядишь, вырастет парочка хвостов. Затем следовал длинный булькающий звук всасываемой через узкую трубочку мраморной газировки. — Я готов умереть в сорок, но насладиться всем по полной. А не щипать, как козел, травку и пить энергию солнца, чтобы прожить до ста лет и жалеть, что в своей жизни ничего больше не попробовал. — Ну, если ты считаешь, что хот-дог за двести йен с бумажной сосиской внутри стоит того, чтобы умереть, то я умываю руки. Внешне все оставалось таким же, как и было прежде, словно не происходило всего этого безумия на стрельбище. Детектив в очередной раз заставила себя остаться несмотря на позднее время и усталость — закончить, наконец, бесконечный разбор дел и приняться за забытые папки, изъятые из архива Кабуто. Настольная лампа жужжала сонной мухой, когда Сакура раскрыла первое из двух оставшихся досье. Женщина. Сорок семь лет. Две тысячи десятый год. Смерть от удушья. Маньяк использовал тонкий шнур как удавку, следов изнасилования не было, а вот связи с правоохранительными органами были. Женщина оказалась психологом при столичном управлении полиции. Детектив внимательно изучила экспертизу судмедэксперта, просмотрела отчет криминалиста, заключение, фото и едва не ахнула. На одном из снимков, на шее, чуть выше красной полосы от удавки виднелась выцарапанная цифра. Сакура жадно втянула носом воздух, всматриваясь в картинку до боли в уставших глазах. Вот оно. Еще один кусочек пазла встал на место. Она перелистала страницы назад, к дате, внесла поправки в нестройный ряд вытянувшихся по порядку чисел с тел убитых, по-прежнему олицетворявших собой бессмыслицу. Отгадать шифр маньяка не получалось. Девушка вернулась к досье, перечитала его еще раз, теперь добираясь до финала, и обледенела. Там, в самом конце, последней строчкой ярмом красовалось «не раскрыто» и ненавистное ей имя. Хатаке Какаши. Капитан. Увидеть его инициалы среди нераскрытых дел было удивительно, потому что этот человек — синоним слова «перфекционизм» — просто не мог не поймать убийцу, это было не в его характере. Однако Призрак уже сумел ускользнуть от него один раз. Сакура судорожно схватилась за вторую папку, внутри набирало обороты отвратительное предчувствие. Она сразу открыла конец, нашаривая то же самое проклятое имя, штамп «не раскрыто». Дата разминулась с предыдущим делом всего на полгода — две тысячи девятый. Это ничего, серийники делали между убийствами и куда большие перерывы, но связи с делом убитого психолога могло и не быть вовсе. Возможно, простая случайность. Мужчина, двадцать шесть лет, нож между ребер. Акадо Йорои, напарник Кабуто. Сакура задумалась, бессмысленно вглядываясь в пустующие рабочие столы коллег. Трагичную историю архивариуса знали все в участке, она была из разряда обязательных и показательных: Якуши вместе с Йорои внедрились в группировку Акацуки и успешно пропахали «кротами», поспособствовав поимке главаря банды — Орочимару был бичом Токио достаточное количество времени, чтобы замучить и жителей, и копов. На той миссии Кабуто заработал себе астенический синдром после того, как кто-то из Акацуки крепко приложил его по затылку. Вырубился на миссии, очнулся героем, потерявшим свою должность. Астения проявлялась не сразу, сначала в мелочах, а потом началось неочевидное нарушение двигательных функций. А затем случилась смерть напарника, и ссылка в пыльный архив стала единственным выходом — мужчина стал раздражителен, его пугала толпа людей вокруг, и ни о каком продолжении карьеры не могло быть речи. Астения — диагноз, несопоставимый с работой в органах. Выходит, Хатаке вел оба дела. Детектив вернулась к папке. Снова заключение, повествование Эдгара Аллана По, фотографии, на которых молодой мужчина распластался по грязному асфальту. Сакура суматошно перебирала кадры, но высеченной цифры на теле не было. Девушка задумалась, барабаня пальцами по губам. Неужели действительно совпадение? Два нераскрытых дела за Хатаке с разницей всего в полгода. Начал сдавать, не иначе. Сакура вытащила из ящика стола лупу, про которую так любил шутить Нара, и навела на распечатанные снимки. На руке убитого, на запястье виднелась мелкая татуировка, выглядывающая из-за рукава кофты. Девушка внимательно вгляделась в нее, уже понимая, что это всего лишь иероглиф, обозначающий цифру четыре. Смерть. Этой жертве преступник номер не присвоил, потому что она уже была пронумерована. Сакура откинулась на спинку стула, голова пульсировала, словно внутри поселилась сверхновая, которая вот-вот закончит свой век. Акадо Йорои стал первым. И капитан это знал. Числовой ряд снова изменился, переписанный уже в сотый раз. Всего тридцать шесть значений, тридцать шесть убийств. Два, видимо, пробных, в две тысячи девятом, девять произошло до прихода капитана в их отдел, двадцать пять голов найдены на территории старого завода. Тридцать шесть. Огромное число, пугающее до онемения кончиков пальцев. Не ясно, сколько еще таких тел может быть растаскано по Токио. И у полиции ни одного отпечатка, ни одного подтверждения, что это ублюдок-Тсукури. Возраст мажорчика вполне соответствовал психологическому портрету Чоджи, и дата убийств в две тысячи девятом ладно подходила под статистику убийств, совершенных впервые. Проблема была в том, что капитан также вполне соответствовал этим параметрам. В голове противно зашептал змеиный голос Тсукури, подталкивая ее к очевидному выводу: Хатаке не раскрыл два дела, он скрыл их существование от подчиненных, он единственный, кто был с Акане перед смертью… Дверь тихо хлопнула, и детектив дернулась, выныривая из размышлений. Она давно осталась в кабинете одна, махнув рукой на уговоры коллег пойти, наконец, домой. Черная тень Хатаке без единой заминки проследовала мимо нее в свою обитель. Наверняка он даже не заметил, что она здесь, все еще существует в рамках этого мира. — Эй, Сакура. — Чоджи пододвинул к ее столу свой стул, перевернул сиденьем к себе и уселся, сложив пухлые руки на пластиковую спинку. — Шла бы домой, нужно иногда давать себе отдохнуть. Иначе сдохнуть не долго. Она подумала, что сдохнет, если прекратит пытаться заткнуть в своей жизни огромную дыру имени Хатаке Какаши, в которую падала, как Алиса в бездонную яму, последние месяцы. — Спасибо, скоро пойду. И снова склонилась над стопкой отчетов судмедэксперта. — Сакура. Раздражение слабо царапнуло за ребрами. Она вздохнула и снова подняла на коллегу покрасневшие от напряга глаза. Психолог смотрел сочувственно, и это заставило подобраться. — Держись от капитана подальше. Девушка ничего не почувствовала. Ни удивления, ни ужаса — только усталость, вызывающую легкое онемение в конечностях. — Так точно, офицер. Предъявите заключение суда, на сколько там метров мне нельзя приближаться к бедняжке? — вяло съязвила и тут же поморщилась, недовольная выпадом. Мозг совсем отказывался функционировать. — Хочешь повторить опыт с Учиха? Вот это уже была заявочка посерьезнее. Харуно отложила в сторону отчеты, встречая лезвие проницательного взгляда. В воздухе, кажется, зазвенела сталь. — Что ты хочешь сказать, Чоджи? — сухо уточнила детектив, стараясь сохранить на лице маску отрешенного спокойствия. Совсем как треклятый капитан. — Я видел вас с ним на стрельбище. Внутри что-то сухо щелкнуло, словно кто-то наступил на сухую ветку, словно пустая фарфоровая ваза выскользнула из рук и стукнулась толстым дном о гладь паркета. На стрельбище было бесчинство — бесконтрольное, стихийное, от него сводило зубы и хотелось еще. Сакура думала, что сойдет с ума в своих четырех стенах без его рук, так по-собственнически изучающих ее тело. Сакура теперь прекрасно понимала тех, кто в системе, уж лучше героин по венам, чем все это. — И что же ты видел? — Если боги проявят сейчас свое милосердие, то она будет месяц медитировать, сидя лицом к стене. Чоджи накрыл ее поледеневшую ладонь своей пухлой сухой рукой. Внушительно похлопал, выражая свою бескрайнюю поддержку. Мягко заговорил: — Сакура, я вижу, что вас тянет друг к другу, но это не приведет ни к чему, кроме пиздеца. Поверь мне. — Она верила, потому что уже превратилась в жалкую развалину. — Такие мужчины, как Хатаке, как Учиха, просто не созданы для счастья. Они лирические герои, королевы драмы, лишние люди. Знают, как быть несчастными, и делают такими других. И если Хатаке все переживет, то ты — точно нет. Ты истощена, у тебя почти не осталось ресурса на себя саму, а ректор вытащит из тебя последние крупицы. Я видел, как он обучал тебя стрельбе. Поверь, это все нездоровое. Стресс, сексуальный голод, ваши психологические травмы, которые так идеально подобрались, что вам может казаться, что… — Хватит. Обрубила, яростно тряхнув головой. Она совершенно амбивалентна к капитану: он бесконечно раздражает, и в то же время единственное, чего детектив действительно хочет — это чувствовать жесткие пластины мышц под своими пальцами, дыхание на шее, губы, касающиеся ее кожи. Чувствовать его присутствие рядом. Постоянно. — Между ним и Тсукури не так уж много различий, на самом деле, Харуно. Они оба психопаты. Или ты думала, что он пошел в Анбу крошить бандитов из-за любви к тиру? Сакура угрюмо молчала, не собираясь вступать с ним в перепалку. К тому же психолог был прав. — Не позволяй ему совершить нечто большее, чем эти тренировки. Он и так разрешил себе слишком много. Сакура вскинулась, как пес, почуявший след. Неужели?! — Иначе в следующий раз все не ограничится простой корректировкой стойки. И вы оба сорветесь. Чоджи не видел их. Не видел этого унизительного, плебейского преклонения перед капитаном. Не видел ее фиаско, не слышал стон, летевший с ее губ и пойманный ртом Хатаке. Акимичи застал безобидный момент дрессировки и ушел, так не став незримым свидетелем их порочного падения. Сакуре захотелось рассмеяться, инфернально хохотать, запрокинув голову, как какой-нибудь диснеевский злодей. — Когда у тебя был секс в последний раз? Сакура выразительно закатила глаза, выдергивая свою ладонь из теплого плена пухлых пальцев. Когда Акимичи начинал такие разговоры, то тут же создавалось ощущение, что твоя дорогая тетушка решила рассказать тебе, что такое презервативы. — Я серьезно. Сколько вы уже не вместе с Саске? Полгода? — Восемь месяцев. — И ты ни с кем?.. Атака коллеги была поистине беспощадна. Акимичи шел напролом. — Нет, мам, я девственница, — Сакура сморщила нос, словно парень подсунул ей кучу навоза. — Давай ты не будешь переживать о моем либидо? — Буду. Я психолог, мое призвание помогать людям. — Себе сначала помоги, — фыркнула девушка, скрещивая на груди руки. — Возьми пример с Яманака, она, хоть и капризна к выбору мужиков, но о себе не забывает. Разговоры о высоком, конечно, важны, но иногда хочется простого человеческого потрахаться. — Какой ценный совет. Вы точно психолог? — Мы все ему не нужны, Сакура. Он здесь для расследования, у него даже нет потребности в нашей помощи. Помни, что это просто физическое, животное влечение. А ты человек разумный. Так иди, удовлетвори свои потребности с кем-то, кто не Хатаке, и все пройдёт. — Нет надобности в нашей помощи? Легкая эйфория, охватившая было ее тело, отступила. — Ты ведь знаешь, что мы не его команда. — Она кивнула головой, до крови закусывая щеку. — Сакура, он ведет собственное расследование, в котором нам нет места. Мы так, бесплатное приложение. Хатаке явно знает об этом деле больше, чем мы, но он одиночный игрок, как и все члены Анбу. Они, конечно, охеренная команда смерти, но каждый из них полностью автономен. Помни об этом. И она помнила. Хатаке уже был знаком с Призраком, он занимался его случаем тогда, но упустил, не нашел зацепок, а теперь Сарутоби снова привлек его делу, как тяжелую артиллерию. Она не успела понять, как оказалась перед его дверью, как яростно дернула ее на себя, врываясь следом на запретную территорию. Ректор резко обернулся, не успев добраться даже до своего стола. Вскинул брови, окидывая ее удивленным взглядом сверху вниз, слегка зацепившись за край юбки, но стремительность ее приближения, та неотвратимость, с которой она, сверкая злыми глазами, неслась ему навстречу, моментально вернула все внимание к лицу. — Детектив? Сакура остановилась в шаге, будто налетела на невидимую стену. Желтые папки комично ударились о его широкую, привычно затянутую в черную рубашку грудь, и так же комично плашмя шлепнулись на пол; он даже не предпринял попытки их поймать, просто смотрел на нее вопросительно, с легкой нотой любопытства и тревоги, разве что голову на бок не склонил, как умная хищная птица, изучающая копошащуюся среди травы мышь. Высоченная темная статуя посреди чистого и пустого кабинета, раздражающего до зубовного скрежета. Каждый раз, когда Сакура оказывалась здесь, внутри поселялось стойкое желание разбросать по комнате бумаги, свалить стулья, распахнуть шкафы… Потому что этот армейский порядок исполнял на ее нервах фламенко. — Объяснитесь. Его невозможно красивые руки привычно нырнули в карманы брюк, взгляд стал морозно-колючим, нос закололо, словно она выдохнула зимний воздух. — Вы объяснитесь. Внутри бушевала буря, застилая горизонт. Они все выкладывались тут на полную, жертвовали личными временем и здоровьем, чтобы поймать отморозка, а капитан просто утаивал информацию, даже не считая нужным рассказать им о том, что несколько лет назад маньяк впервые заявил о себе. Что в треклятой последовательности, которую они все пытались разгадать, по-прежнему не хватало чисел. — Какого хера вы не сказали, что уже вели его дело? Что он убивал ранее? Не сказали про перевод крупной суммы на счет охранника музея, о чем еще мы не знаем, капитан? Плечи мелко трясло от его невозмутимого спокойствия, касающегося ее разгоряченных щек. Он молчал, бесстрастно изучая раскаленные эмоции, так явно отпечатавшиеся на лице. Чем дольше капитан на нее смотрел, тем сильнее закипала от праведного гнева кровь. Хатаке выглядел измотанным и оттого еще более отрешенным. Во всей его фигуре появились какие-то ломаные, непривычные ему линии. Внутри неприятно царапнуло, но Сакура не собиралась проявлять возникшее внутри сожаление. — Я иду к Сарутоби. Пусть узнает, что лучшая специальная команда его участка сидит без информации. — Он знает. Она моргнула, глупо хлопнув глазами. Сарутоби знает и позволяет ему держать их в неведении? Едкое чувство уязвленной гордости начало пузыриться в крови. Сакура задохнулась, глотая слова, царапая ногтями ладони. Она не могла достать до Хатаке, как ни старалась, не могла задеть его так же сильно, как задевали ее саму все эти нечестные действия. Поэтому не оставалось другого выхода, кроме как предпринять самое безумное и нелогичное. — Пошло оно все. Пошли вы, пошел Сарутоби, в бездну идите! — Сакура хотела прокричать, чтобы голос, как у банши, сотряс стены и снес капитана, точно картонную куклу, но вместо крика с губ слетел сдавленный полушепот. — Я сейчас же иду писать заявление. Радуйтесь. Вы своего добились. Она развернулась, не в силах больше оставаться с ним в одной комнате, вцепилась в ручку двери, словно в спасательную шлюпку, но его низкий, размеренный голос ударил в спину волной, заставив замереть. Если закрыть глаза, то можно было услышать в нем бушующий океан. Бескрайний, глубокий, опасный. Накрывающий с головой: этой стихии невозможно сопротивляться, она утаскивает тебя на самое дно, темное, холодное, давящее. — Я не дам тебе уволиться. Ты будешь работать здесь, под моим контролем. Сакура рассмеялась. Почти искреннее, почти весело. Отпустила ручку, разворачиваясь к нему лицом и позволяя себе рассмотреть детально этот черный обелиск: изнуренный, как и у нее, взгляд, ворот рубашки, который обычно душил мощную шею, небрежно расстегнут, каждая складка одежды оповещает о том, что она в полной его власти. Качающий кровь орган дрогнул, сбиваясь с ритма. За эти недели Харуно окончательно свихнулась и продолжала терять рассудок вплоть до этой самой минуты, когда он снова запретил ей. — Да что ты, — недобро сощурилась, невольно сделала шаг вглубь комнаты. — С минуты на минуту сюда явится Сарутоби, мы не закончили с ним разговор. Иди домой, рабочий день давно окончен. — Мне плевать. Хотела взвиться коброй, но сумасшедшая идея замелькала вдруг на самой окраине сознания, кольнула, привлекая к себе внимание. Пальцы дернули первую пуговицу рубашки, ловко выковырнув белый пластик из петельки. Это жест тут же был сожран матовыми настороженными глазами. — Сакура. Пам-пам-парам. Пам-парам. Парам. Парам. Сегодня снова скончался здравый смысл, в честь этого — похоронный марш. Честно, он умирал в последнее время с завидной регулярностью, прямо как бедняга Кенни Маккормик. Растерянность и легкое напряжение в его голосе заставили ее торопливо приняться за вторую, затем третью. Белая ткань рубашки поползла в стороны, открывая росчерк слишком тонких ключицы. Она плохо ела, мало спала, и фигура ее стала совсем хрупкой, утратив последние крупицы пышности. Яманака бы просто рассмеялась в голос от этой жалкой попытки соблазнения. Уж ее-то третий размер выглядел куда убедительнее слабой двойки Сакуры. Взгляд капитана стал тяжелее, ощутимее, он едва уловимо втянул носом воздух, будто пытался почуять ее запах. Сакура сделала еще шаг, ощущая внутри застывшее предвкушение. Переиграть дьявола его же методами — безумно, но может быть вполне эффективно. — Детектив. Голос полоснул сталью, но Харуно лишь по-кошачьи улыбнулась, отчетливо представляя, как расширяются его зрачки и как наполняется искрами вокруг них пространство. — Останови, — она усмехнулась, разводя полы рубашки в стороны, ощущая прохладнее прикосновение воздуха к груди и раскаленное — его глаз. — Тогда у Сарутоби точно не возникнет сомнений, и меня с треском выгонят из участка. — Ты угробишь карьеру. Она лишь фыркнула в ответ, продолжая сближение. Устав запрещает подобные связи между коллегами. В особенности, между начальником и его подчиненным. Хатаке этот удар выдержит, все решат, что она просто свихнулась на своем капитане, что, в общем-то, было недалеко от правды, ее вышвырнут из участка вон несмотря на скромные заслуги, однако сейчас иного не хотелось. Раньше такой поворот событий вызывал бы внутри бунт и голый страх, но желание отомстить, сделать все наперекор, брало верх над амбициями. Если Сарутоби застанет ее в кабинете в таком виде, то скандала не избежать, и даже влияния Хатаке не хватит, чтобы «замять» это дело. — Застегни, — почти порычал сквозь зубы, угрожающе приближаясь, мельком бросая взгляд на входную дверь. — Ты просто… Он проглотил ругань, когда Сакура дернула ткань с плеча, обнажая черную бретель лифа. Его пальцы сомкнулись на ее руке, дернули, и тело послушно мотнулось к нему навстречу, волна такого хорошо знакомого запаха окутала ее непроницаемым коконом, запустив под кожей рябь желания. Боги, она поехавшая. Кладет на алтарь ненависти свою карьеру, всю свою жизнь, чтобы просто досадить этому невозможному мужчине. Мужчине, к которому ее влекло так, что уровень окситоцина в крови зашкаливал от одного взгляда. Хатаке хотел вернуть сползшую вниз рубашку на свое место, но горячие пальцы случайно проехались вдоль ключицы и замерли на обнаженной коже. Зрачки, почти неразличимые на фоне темной радужки, предупреждающе сузлись. Они оба застыли, пытаясь наперегонки удавить друг друга взглядом. Сакура никогда раньше не делала ничего подобного, все эти вызывающие игры были в духе Ино, а сейчас в затуманенном мозгу юлой вертелось только одно: выйти из очередной схватки победителем. Хотя бы раз одержать верх над этим исполином, разрушить до основания свою жизнь и успокоиться, наконец. «У тебя тяга с саморазрушению, Сакура. Ты ненавидишь себя так, что хочешь все уничтожить?» — прошептал внутри голос Чоджи. Очевидно, что да. Драгоценное время ускользает, но пальцы с плеча не исчезают, перемещаясь на шею, слегка задевая мочку уха, когда ложатся на затылок, порывисто притягивают ближе. Мотылек возникшего удивления сгорает сразу же, врезавшись в раскаленный шар света, когда прохладные губы касаются ее — горяченных и искусанных. Это обнаженное, неподвижное прикосновение причиняет почти физическую боль. И парализует, делая тело ужасно тяжелым. Замирают, слушая шум крови в ушах, глядя в глаза друг другу неистово, как таращатся друг на друга два диких зверя, скалясь в ожидании нападения. Сакура видит, как из глубин матового зрачка поднимается на поверхность что-то огромное, пугающее и вызывающее дрожь в коленях одновременно. Неподвижный рот плотно прижат к ее губам, без маски, в открытую, но она боится шевельнуться, чтобы не спугнуть. Щелчок двери оглушающе тихий, вслед за ним — голоса мужчин в их кабинете. Все происходит быстро: Хатаке исчезает, его пальцы ощутимо впиваются в ее предплечье, мелькает перед носом дверца высокого шкафа для верхней одежды, Сакуру бесцеремонно запихивают внутрь, и дверца захлопывается, отрезав их обоих… обоих! Шкаф был высок, но капитану все равно пришлось склонить голову, упираясь ладонью в стенку, по левую сторону от нее. Он навис над ней, пожирая ошарашенное лицо недовольным взглядом. «Тихо», — едва слышно произнесли губы, белеющие в полумраке. Дверь в кабинет капитана открылась, и мужские голоса прогремели совсем близко, возмущенные пустотой комнаты, встретившей их. — Проклятье, где Хатаке? — шершавый голос Сарутоби можно было узнать из тысячи, а вот второй, более молодой и гибкий, был девушке незнаком. Сакура вслушалась, стараясь не обращать внимания на тесноту шкафа, собственную распахнутость и близость ректора, нависающего над ней. Ему-то зачем было сюда лезть? — Видимо вышел. — Разминулись? — В лаборатории видел женское пальто… — И где они, по-твоему? — хохотнул начальник участка. — В шкафу? Точеные ноздри Хатаке дернулись, когда он глубоко втянул в себя воздух. Сакура рассматривала его ставшее в темноте шкафа мягким лицо и почувствовала, как внутри нее медленно начинает резонировать смех. Плечи мелко застряслись. Он заметил, предупреждающе качнул головой, одними губами произнес «не смей». И в голове детектива раздалось его рычащее «это приказ». Но безудержное веселье ширится внутри нее, Сакура закусывает нижнюю губу, до боли впиваясь в нее зубами, чтобы не рассмеяться. Всего слишком много: слишком много Хатаке, слишком тесно, слишком комично сидеть здесь с ним, точно школьники, улизнувшие в кладовку от завуча, чтобы тот не увидел, как они исследуют языками рты друг друга. Хатаке. Прячется. В шкафу. Тело дернулось, не выдерживая напор смеха, грудная клетка заходила ходуном. Он выругался и резко склонился к ней, ловя губами почти сорвавшийся хохот. Она тут же подавилась им, сердце шарахнуло о ребра, голоса за дверью стерлись, потому что припухшей нижней губы коснулся влажный, горячий язык. Сакура совершенно отчетливо ощутила, как внизу расползается уже знакомый свинцовый шар. Хатаке неслышно придвинулся ближе, и ее затопило жаром от его тела, запахом кожи и свежего лосьона после бритья, который вынес ей мозг едва ли не с их первой встречи. Неожиданно остро стала ощущаться оголенная кожа. Язык провел линию вдоль кромки губы, пальцы коснулись ее подбородка, требовательно надавливая, заставляя распахнуться навстречу, и она послушалась, позволяя ему проникнуть глубже, потянулась сама, желая ощутить его вкус. Медленно, невыносимо медленно, она чувствует своим языком его язык. Вкус кофейных зерен и горького шоколада. Вкус поражения. Ее рука ложится на тяжело вздымающуюся грудь, жесткая хрустящая ткань рубашки сотрясается под ней от дробящего сердца. Оно молотит еще сильнее, чем ее собственное, и кажется, что вот-вот выскочит прямо на ладонь. Хочется прижаться к нему, врастая, но их положение и теснота шкафа вынуждает держать скудную дистанцию, и от этого становится невыносимо. Сакура проводит вдоль ряда пуговиц, ощущая, как напрягаются под ее пальцами упругие мышцы пресса, язык замирает, прекращая осторожное исследование. Он весь настораживается, глядя на нее мутным взглядом сквозь завесь ресниц — хоровод проклятых они — Сакура может пересчитать каждую из них. Подушечки касаются среза на кожаном ремне, обжигает холодом металлическая пряжка. Ниже, опередить руку, которая вот-вот сожмется вокруг запястья, останавливая, и в этот раз Сакура быстрее. Хатаке отрывается от ее губ, глядя совсем ошалело, словно ему прилетело по затылку, словно они из этого шкафа рухнули прямиком в пушистый снег Нарнии, расцарапав лицо еловыми лапами. В ладонь бьет дикая пульсация, он вздрагивает под ее пальцами, ужасно твердый, с влажным, едва различимым пятнышком на ткани брюк. Возбуждение капитана настолько явное и тугое, что осознание бьет моментально: он залез сюда следом за ней, потому что уже был заведен. Она сделала это с ним, своими неловкими, но решительными действиями, распахнутой рубашкой, юбкой, которую так часто стала надевать в последнее время, чтобы ловить его мимолетный взгляд на стройных ногах. Ладонь прижимается сильнее, получая в ответ нетерпеливый толчок. Хатаке утыкается лбом куда-то ей в висок, до боли сжимая тонкое запястье, но не останавливает. Дышит сложно, рывками, Сакура чувствует, как беззвучно шевелятся его губы. Возможно, он проклинает ее до седьмого колена, но Харуно медленно проводит рукой вверх, вдоль ствола, затем вниз — простые движения, но Хатаке шипит сквозь стиснутые зубы, снова с трудом отстраняется от нее. Адреналин долбит по венам, как от передоза экстази. Едкий страх, что их обнаружат вот так, постыдно спрятанными в пыльном, пахнущем лавандовыми таблетками от моли шкафу, делает ее какой-то отчаянной. Кислород, которого и так мало, перекрывается окончательно, когда капитан вминается в ее рот, предупреждая появление тонкого, млеющего стона. Нетерпеливо, почти жадно, от былой медлительности не остается и следа. Кажется, что уже совершенно все равно, найдет их в этом шкафу Сарутоби или нет, есть только дикая пляска языков, сталкивающихся с какой-то неистовой силой. Хатаке гладко выбрит, но короткая пробивающаяся щетина все равно дерет подбородок наждачной бумагой. Ее рука набирает темп, став отчего-то очень уверенной. Пальцы капитана зарываются в волосы на затылке, стягивают их в кулак, заставляя голову запрокинуться, обнажая шею. Сакура подчиняется, подставляя кожу под неспешные поцелуи, пока огненная ладонь ложится на ее грудь, сминает тонкую ткань лифа. Сакуру выгибает дугой, снося крышу от разнообразия ощущений, сливающихся в один тугой клубок змей внизу живота. Язык на шее чертит влажную дорожку, Хатаке впивается то сильнее, почти до укуса, то скользит невесомо, сглаживая болезненность касания, и от этого контраста внизу между ног все плавится, белье вымокает насквозь. Пальцы находят бусину соска и слегка сжимают сквозь кружево. Капитан шипит ей в плечо сквозь стиснутые зубы, когда она в ответ усиливает напор ладони. — К черту. — Она вздрагивает от этого низкого вибрирующего рыка, открывает глаза, не соображая. А дверца шкафа распахивается, едва не слетает с петель, ноги заплетаются, голову кружит то ли от нехватки кислорода, то ли от еще черт знает чего. Кабинет пуст, но Сакура не успевает заметить этого, потому что кадры киноленты мелькают рвано, слишком быстро, и поцелуй Хатаке волчий, с привкусом металла от искусанных губ. Жесткие руки подхватывают ее под бедра, от чего задирается юбка цвета жженого тростникового сахара. Ледяная столешница ошпаривает. Сакура выгибается, стараясь обхватить стройный таз ногами, прижаться ближе, но Хатаке не нуждается в помощи, врезается пахом между ее ног, отчего под прикрытыми веками рассыпаются искры. Передышка совсем короткая, ей снова не дают дышать, заглушая жалобный стон, выедая воздух, пытаясь достать до колотящего сердца. Детектив совсем не чувствует где его руки: на бедре ли, на груди, прочерчивают горячие полосы на выгнутой спине, придерживают затылок, путая короткие пряди, и она сама ерошит его волосы — удивительно мягкие, скользящие между пальцами, словно вода. Кажется, что она сейчас закончится. Вымрет, как динозавры от прилетевшего по ним метеорита, вот только от ее костей не останется даже кучки пепла. Прослойка ткани между ними начинает ужасно раздражать, расстёгнутая рубашка, все еще частично заправленная в юбку, кажется самым неудобным, что только может быть в жизни. И лишним. Она совершенно отчетливо ощущает его возбуждение, и тело откликается, требует закончить со всеми этими формальностями немедленно: глубоко и больно, бесцеремонно, до срыва связок. Но. Ненавистное, назойливое. Оно возвращает ее назад, к словам Чоджи, к репликам Хатаке. Они пробиваются с трудом сквозь дымку, проступают, как чернила на пергаменте. Возвращаться не хочется, но Сакура приказывает себе открыть глаза. Ждет, пока зрение вернет фокус, рука слепо шарит по столу, падает стаканчик с карандашами, и они катятся, со стуком падая на пол. Девушка твердо сжимает один из них, как кинжал, заточку, которой заключенные делают друг в друге дырки. Размахивается. Глаза Хатаке обдолбанные, но в них медленно возвращается рассудок. Пальцы держат ее запястье аккуратно, но твердо. Карандаш висит в воздухе, так и не столкнувшийся с его шеей. Хатаке медленно поворачивает голову, осматривает зажатое в кулаке древко, возвращается к ее лицу. Сакура тяжело дышит, не в силах восстановить запас кислорода в крови, все еще распахнута перед ним, раскрыта, как препарированная лягушка в кабинете биологии. Видишь, как красиво трепыхается ее сердце? Видит, судя по тому, как искажается в ухмылке его рот. — Ты просил врезать тебе в таком вот случае, — голос звучит хрипло и слишком тихо, но капитан ее прекрасно слышит, отпускает руку, упираясь ладонями в столешницу по обе стороны от нее. И жрет, жрет глазами, перескакивая от глаз к распухшим губам и покрасневшей коже. Он растрепанный, как и она, распаленный поцелуем, в измятой рубашке, по-холодному прекрасный. Хочется сдаться и вернуть поцелуй, но она вскидывает подбородок, с вызовом глядя ему в лицо. — Врезать, но не пытаться убить. Она поерзала, ощущая, как влага едва ли не капает с нее на стол. — Бить кулаком в лицо из такого положения не очень удобно. — Зато вспороть артерию — самое то, — капитан выдыхает, окончательно приходя в себя. — Я знала, что ты поймаешь. — Очень самонадеянно, — почти смеется, но смотрит на нее так, что по коже идут мурашки размером с кулак, и душа разрывается от инсульта. — Я бы не ударила… — Знаю. — Очень самонадеянно. Никакого отторжения, никакой великой стены километровой высоты между ними. Хатаке наклоняется и снова целует. Осторожно, щадя раздолбанные им же губы. Совсем не так, как ей хотелось секунды назад. Она отвечает так же осторожно, нерешительно, словно они не без-пяти-минут-переспали. — Меня все еще ждет Сарутоби, — касается лбом ее горячего лба, на секунду прикрывая глаза. — Я уйду минут на тридцать. Приведи себя в порядок и только попробуй исчезнуть отсюда. Осторожно, словно она фарфоровая статуэтка, снимает ее со стола, одергивая край юбки. Сакура иронично щурится в ответ. Очень заботливо. Смотрит, как он широкой ладонью зачесывает назад волосы, но тонкая прядь непослушно падает обратно на лоб. Внутри противно щемит, когда Хатаке отворачивается, покидая кабинет.