***
Выведенная на щеке четверка пульсировала и тянуще ныла, то и дело торкая разрядами на покрасневшей коже. Он слабо помнил, как Рико сел на его бедра, как в комнату вошел мужчина с чемоданчиком, и как ему, в полубреду из-за полученных и кровоточащих шрамов, поддерживая голову для более удобного нанесения, набили клеймо принадлежности. О сопротивлении, буйстве, или криках даже речи быть не могло — не тогда, когда распоротое мясо горело жгучим пламенем. При каждом повороте в боку стреляло, растекаясь раскаленным магматическим извержением. А еще он запомнил добродушный хлопок рукой Рико чуть ниже места выведения клейма и удовлетворенный оскал малолетнего ублюдка: — Прекрасно смотрится, Веснински. Мои вещи не должны бродить без знака принадлежности. Не так ли? Челюсть свело судорогой, вынудив подчиниться: — Да… Король… Рико торжественно разулыбался, чувствуя сладость собственной победы над упрямцем Веснински. Его и только его четвертым номером. — Ты мой! Моро и Одьен мои! Никто из вас не уйдет и вы трое сделаете все, что я скажу! Ты будешь со мной, четыре. До конца своих дней, вещь! — его голос заложил уши и врезался в мозг. Рико горел липким, гадким безумием, что раз засев опухолью на границе сознания, лишь мутировало. Спесь и претенциозность потонули в слепящей ярости от ранней невозможности получить желаемый ответ от упрямца Веснински. — Даже если я скажу оттрахать тебя до потери пульса, даже если разобью твое лицо, даже если сломаю обе руки, ты будешь здесь, на своем месте! Вы — не Кевин, вы никогда не станете Кевином…! Этого было достаточно, чтобы понять. Побег Дэя уничтожил последние зачатки благоразумия и оставшиеся тормоза: теперь Рико, раз потерпев неудачу, глубоко уязвленный фактом потери собственности, переносил ярость на оставшихся — Натаниэль, Эдит и Жан принимали всю тоску, муку, зависть, ненависть и груз потери второго номера, во вспышках ярости капитана. Он постоянно внушал Натаниэлю этот факт, словно боясь, что тот забудет, что тот проснется от зачарованного сна на нижних уровнях преисподней, что вспомнит о жизни «до», когда в коре головного мозга должен существовать лишь капитан и его идеальный корт. Он укрощал любые зачатки неповиновения, а затем кропотливо доказывал, что чего бы он не сделал, как бы далеко не зашел, в какую бы кашу не превратил грудь Натаниэля, как бы не позволил Джонсону и Ричеру его трахнуть, он и Моро никуда не денутся. Что они — не Дэй, — и они привязаны к месту, и они будут выносить все, чего бы он не выгрузил на их раболепно согнутые спины. Вот что имел в виду Жан. Подчинение самостоятельно, или грубый слом — когда Рико понял, что Натаниэль и без того слишком изломан, чтобы бояться за себя, он нашел другой способ заставить его склониться и молить. И у него получилось. Натаниэль не был силен. Мать была сильна, и она поддерживала его. Но теперь ее больше нет и он разлетелся карточным домиком. Поэтому, когда все закончилось, его вывернуло в унитаз, а затем скрутило на полу, в приступе недостатка кислорода. Жан ударил ребром ладони между лопатками, возвращая ему воздух. Он держал руки Натаниэля, предотвращая попытки расцарапать плечи в кровь и смиренно слушал сдавленные рыдания ему в коленку. Веснински содрагался под невыносимостью грязи на теле, даже когда всё-таки был унесен в душ, даже когда натирая мылом до покраснения и продолжил сидеть дальше, пытаясь мучительно холодной температурой вернуть себе остатки самообладания. Не вышло — Жану пришлось вытаскивать его силком, сушить, но из ванны они двое так и не вышли, обессиленно рухнув у стены. Лежать на ледяной плитке было знобяще холодно, но сейчас иного телу Натаниэля было и не нужно. Он вспомнил ночи в дороге, помнил руль и трассу, помнил короткие моменты передышек в убежищах и дешевых мотелях. Все как тогда: жестковатые пальцы, резь иголки, которая шьет и перешивает изувеченное тело. Жан, возможно, относился к нему даже бережнее матери: штопал быстро, чтобы не причинять лишней боли, лепетал французские утешения, гладил по немногим здоровым участкам в знак сострадания, прикладывал холодные полотенца, лишний раз не теребя уже нанесенные бинты и швы. Если закрыть глаза и отстраниться можно представить продуваемый всеми ветрами мотель, заляпанные пивными разводами столик и зеркала, приглушенный свет, а еще Мэри: обкромсанные каштановые волосы, твердые ладони, британские Хэтфорские скулы и поджатые губы, пережимающие иглу. А если задержать глаза закрытыми еще немного чувствовалась гарь, заполняющая легкие, чувствовался жар, а еще паленый запах человеческой кожи. Жар съедающий, поглощающий, скрывающий и на веки хоронящий кости того последнего существа, что он любил, и что любило его. Этот жар раздувался в его глазах — их все еще жгло, возможно от остроты иглы, возможно от рези в животе, возможно от груза воспоминаний. Натаниэль моргал, моргал и моргал. А его голова покоилась на колене Жана, который все еще плотно оборачивал бинтами запекшиеся раны на его груди. — Зачем…? Зачем ты сделал это для меня? Разве ты не понимаешь, разве еще не понял, что каждый за себя…? — шептал Жан. — Разве тебе так нравится быть мучеником? Но это мой крест, британское проклятие… Это моя плата, а ты взял то, что принадлежало мне, одному мне, все это время… мне… Моро уже не мог держаться: сумбурная смесь вины, страха, благодарности и непонимания впились в каждую жилку, опустошая его до основания. Натаниэль закрыл его своим телом так, как никогда и никто не закрывал. Натаниэль страдал по его вине так, как никогда и никто не страдал. — Так они… творили это с тобой, верно, Жан? — слабо просипел Натаниэль, устроив руку на влажной щеке партнера. Почему она такая влажная…? Конденсат? Он уже знал ответ, без слов и подтверждения Моро: видел в затягивающих пустой, смиренной и болезненной безнадегой в серых радужках, видел в конвульсивном подрагивание кисти, видел в крепко пережатых полоской губах и лобному нерву, пульсирующим с новой силой. Жан просто и тяжело, будто каждое движение причиняло ему нестерпимую боль, качнул головой нелепым болванчиком — вверх-вниз, — заставив сердце Натаниэля сжаться и упасть на дно желудка. — Тебе было так больно… Но не было никого, чтобы зубами перекусить нитку и затянуть расходящиеся кожные покровы. Не было никого, чтобы налить скудных остатков алкоголя из запасов Кевина, для притупления агонии. Не было никого, кто протер бы подсохшие разводы мокрой тряпкой. Не было никого, кто придержал бы голову над унитазом, позволяя обильно опорожнить желудок. И так же не было никого, кто бы на следующее утро силком натянул на обессиленное тело форму и волоча на себе, притащил на корт. Для него не нашлось своего Жана Моро, каким он стал для Натаниэля. — Сколько… Он подавился своими словами. — Пять… — неразличимо пробормотал Моро. Натаниэль сглотнул ледяной ком и задал следующий вопрос в пустоту: — А вода…? — Десять… — Пальцы? — Ш… шесть… Фразы выходили рваными, дыхание сорванным, а голос треснувшим, словно прошедшим по весне льдом. При каждом слове Жана грудь Натаниэля щемило и сжимало как в раскаленных тисках. Словно желудок с каждым его словом наполнялся булькающим гноем. Этого хватило, чтобы наполниться чавкающей гнилью до краев — прозреть и с трудом, с нежеланием, с величайшей агонией признать. Все то, через что он прошел сам, все прикосновения Рико, чиркающее лезвие, а еще руки, что делали его тело грязным. Только Моро мог в полной мере понять и разделить его боль и так же он лучше всех понимал его отчаяние. — Ты истыкан пулями как канапе… — заметил Жан. — Восемь. Это были люди отца… — с той же искренностью ответил он. — А ожог…? — Один. Утюг отца. — Попытался разгладить твой дурацкий ершистый характер? — покривил губой Жан. — Да, но моя дьявольская британская защита не позволила святому орудию дотянуться до злобного нутра… — кивал Натаниэль. — Как грустно… Так они и считали до утра, каждый шрам, каждый крик, каждый срыв и каждое падение, деля одну рюмку, притащенную Жаном, на двоих. — Шанс, что ты не покончишь с собой к выпуску? — когда вопросов совсем не осталось, задал последнее пришедшее на ум Натаниэль. — Ноль… — Просто ответил Жан, с убийственной и мучительной честностью. — Не правда. — Хрипло посмеялся Веснински. — Я дьявольщина, проклятие на твою душу. Так просто от меня не сбежать. Теперь я не успокоюсь, пока шанс не будет равняться ста. — Да с тобой этот шанс давно ушел в минус, проклятие! — Фыркнул Моро, но уже весело — на искусанных губах появилось то, что Натаниэль мог назвать искренней, почти детской улыбкой. — Ты знал, что я тебя ненавижу, островное безобразие? Натаниэль отрывисто рассмеялся. — Взаимно, французский ублюдок.***
К концу испытательного срока Тецудзи, проанализировав потенциал нового человеческого материала, сменил его позицию. Натаниэль постепенно привыкал к роли нападающего: носился по полю, учась работать в связке с основным составом. Пусть сам Натаниэль раньше считал нападающих охотниками за славой, что ради дешевого пафоса стремятся лезть на передний план. Сам он внимание никогда не любил — сказалась жизнь в вечных тенях, когда они с матерью сливались с серой массой, а самовыражение и чужие взгляды были смерти подобны. Однако когда двери закрывались, когда начинался отсчет, когда в руках клюшка, а впереди мяч — все что имеет значение, — он неожиданно это полюбил. Скорость, ветер свистящий в ушах, а еще стук мяча в сетке клюшки — забрать который было равносильно оборвать ритм сердца. Экси — его убежище, монастырь, его единственный дом. С клюшкой в руках, вечным и надежным Жаном за спиной и отчаянной Эдит на воротах, он на самом деле живет — он не то неудачливое подобие человека, каким являлся на самом деле, без надежд и перспектив. Экси — все что у него есть. Пока он в игре — ничего более не имеет значения. Он существует. Все хорошо. Когда он гнался вперед внутри просыпалось что-то неудержимое и яростное — вся скопившаяся боль, все сожаление, все горе и страдание, — обращалось напористым нечто, следующим по его пятам и вынуждающим бить сильнее, обтекать случайные препятствия подобно реке (ведь они не имеют значения), изворачиваться словно буйному потоку и лететь, лететь… Рико неоднократно заезжал по Натаниэлю клюшкой, толкал и ставил подножки, чтобы посмеяться с того, как забавно перевернутый Веснински пытается подняться на израненных и гудящих ногах. И как бы случайно собственнически прикасался к нему, чтобы напомнить о произошедшем (как будто Натаниэль, шугающийся от любого кроме Жана и лихорадочно трясущийся при виде самодовольных морд Джонсона и Ричера, мог забыть). Некоторые другие, подражая, а может пытаясь за счет Натаниэля подлизаться к королю, так же не стеснялись делать гадости, повторяя что он не достоин четвертого номера в идеальной свите. Джонсон и Ричер, что несколькими ночами ранее взяли и выпотрошили его тело, кидали сальные комментарии, когда не слышал тренер. — Шлюха, так тебе понравилось? — Ждешь продолжения, Веснински? Натаниэль не представлял как Жан раз за разом возвращался на корт, после всего того что переживал. И как раз мысли о Жане за спиной, что прикрывал его и ограждал от лишнего внимания помогали ему держаться на ногах, не броситься на старшеклассников с клюшкой и сохранять так важное в его тактике спокойствие. Тщательно, с холодной яростью, воспроизведя разученные на ночных тренировках партнерские связки с Жаном, Натаниэлю даже удалось забить несколько голов: впервые за долгое, очень долгое время они не оказались посмешищем и грушей для ударов тростью хозяина. Жан даже потрепал его по взмокшим волосам, когда дрожащий от восторга Натаниэль стянул шлем и зажмурился, принимая прикосновение человека, который его прикрывал. Но их удача соответственно была уравновешена неудачей нового козла отпущения. Тецудзи Морияма не мог без показательной порки, чтобы держать остальных в страхе оказаться следующим. На этот раз хуже всех справилась и потому расплачивалась Эдит. За каждый пропущенный гол хозяин избивал ее — согнувшуюся перед мужчиной на четвереньках, — тростью по спине в двойном размере от пропущенных мячей, пока остальные молча смотрели за наказанием девушки. Затем ее оставили убраться на корте и в раздевалке. Кажется, с момента появления Натаниэля с его вечными промахами, Эдит не оставалась после тренировок одна на такой продолжительный срок. Что-то в сжавшейся и по-звериному подобравшейся Эдит Натаниэлю сразу не понравилось: слишком затравленной и отчаявшейся выглядела девушка, и ранее привыкшая к уборке. Обычно на немного осложнившуюся, но уже порядком обыденную задачу реагируют раздражением, злостью и грустью, но не сбитым дыханием, дрожащими губами, трусящимися коленками и крепко сцепленными кулаками до вмятин от ногтей. Эдит напоминала лик ангела на церковных скульптурах: белая как смерть со все более отчетливыми черными вселенными на галактике тела, с астероидами сосудов под покровом кожи. Она была потеряна. Что-то с ней было очень не в порядке. Натаниэль хотел подойти к ней, однако Жан, шикнув, силком уволочил его, ведь они были освобождены вместе с другими игроками. Проблемы кого-либо кроме твоего партнера — не твои проблемы. Это и есть основной закон гнезда, ведь сентиментальные здесь долго не живут: их давят и перемалывают. Вступиться за Эдит — привлечь внимание на сей раз безразличного к ним хозяина и напроситься на новую порцию ударов по и так саднящим шрамам, к еще одному вечеру без крошки в желудке, к еще одному изнурительному натиранию корта, со слезящимися глазами и сбитыми костяшками. — Эдит не справилась — это ее вина. — Шепнул по-французски Жан. — Не вини себя в том, к чему не имеешь отношения. Все мы выживаем как можем. Уверяю, будь она на нашем месте, то поступила бы так же. Натаниэль осознавал — это правильные слова. Но менее гадко от этого ему не становилось. Жизнь в замке Эвермор по суровым законам вороньей стаи постепенно вытравливала из тебя все человеческое, учила давить ненужные эмоции и притупляла чувства. Он давно начал замечать как пусто и безразлично другие вороны наблюдали за чужими несчастьями, и как наказуемые, унижаемые и уничтожаемые, уже даже не искали в глазах других тени сострадания, не молили о помощи и даже не кричали — ведь даже если услышат, то воспримут вечным фоновым шумом. Когда кому-то плохо — закрой глаза и отойди в сторону, иначе плохо станет и тебе. Пусть Натаниэль сперва дивился всякому отсутствию эмпатии окружающих — и Жана в том числе, — но постепенно начал понимать, когда раз за разом получал тростью, когда его трогали грязные руки Джонсона и Ричера, когда Рико с садистским удовольствием превращал его спину в разрезанный фарш: это не подлость, а банальное желание жить. Возможно они все не всегда были такими безразличными и отстраненно-равнодушными. Все будто было так долго поражено неким скрытым недугом, что эти люди совсем забыли: какого это — быть здоровыми. Это и являлось отражением трагедии детей вороньего подземелья. Они привыкли к своему недугу, с болью: плетью и тростью, — позабыв о времени, когда были здоровыми, ведь память о годах света при любом проблеске огнива задувалась и стиралась Рико и хозяином. Ведь для капитана и хозяина — довольных положением, — их память о свете была опасна. И он ушел вместе с Жаном, оставив испуганную Эдит одну. Он услышал треск — словно с этим шагом подальше оборвалась еще одна Буддистская ниточка, соединяющая его с поверхностью. Земля над ним стремительно смыкалась, погружая в вечное истязание слепца. Из минусов долгожданного отдыха — помимо задавленной совести, — пришлось принимать душ с другими, а не привычным Жаном в единственном виде, но все были настолько вымотаны, что едва скользили по Натаниэлю взглядом. К шрамам и увечьям воронам было не привыкать — чуть более богатое разнообразие узоров Веснински было удостоено лишь мимолётной заинтересованности, быстро распадающейся в снег. — В кое-то веке проведем вечер как нормальные люди… — грезил Жан. — А то с появлением этого британского недоразумения я забыл, что такое отдых… — Увольте, месье, ваше средство досуга, традиционно включающее в себя поедание тварей квакающих и отрубание голов, мне не по вкусу… — язвил Натаниэль, так же робко радуясь шансу посмотреть экси-каналы в компании напарника. — Зато в вашем британском вкусе заливать в себя чай до посинения и уничтожать последние мозговые извилины крикетом… Он поздно заметил отсутствие Джонсона и Ричера, ведь по обыкновению старался не смотреть в сторону стола Рико и его вечной паствы. Когда же обратил внимание на подозрительную пустоту, особенно тихих Жасмин и Роуз, и неприятно довольного Рико, отсылающего Бергера в раздевалку… Раздевалка — обязанность Эдит. И последние несколько раз она прибирала раздевалку, пока Жан и Натаниэль горбатились на корте. Каждый раз после подобного она появлялась дерганной, а на поле справлялась все хуже и хуже. Натаниэль, эгоистично занятый собственным выживанием совершенно выпустил это из виду: ведь доля оскорблений предназначалась и ему, так что когда часть внимания перенаправлялась к Эдит, он не особо об этом задумывался. Но теперь, словно опрокинутым чаном с кипятком, его до костей пробрало тревожащее гнойными волдырями осознание: все сальные комментарии Джонсона, все усмешки Ричера, все якобы мимолетные прикосновения к цепенеющей и на глазах сереющей Эдит, всю дрожь тела девушки, и на корте, но особенно — под самый конец, когда ей раз за разом приходилось возвращаться в закрытое пространство, где могло произойти все что угодно. Особенно сейчас — когда срок ее наказания продлился в виду отсутствия Жана и Натаниэля. Особенно сейчас — когда за стеной не осталось ни одной живой души… Осознание пришло тяжело, но неотвратимо — внезапно, словно прицельным выстрелом в висок. И оно обожгло ранее давимой моралью. Младшие номера подвергались жесткому третированию, особенно от шайки Рико, но даже там им приходилось держать себя в каких-то рамках. Однако у собственности: Эдит и Жана (и Натаниэля соответственно), — не было никаких прав, никаких защитников, или точек, когда следует остановиться. Тецудзи Морияма смотрел на все сквозь пальцы, даже когда им двоим выворачивали пальцы, избивали, или отправляли кубарем с лестницы. Эдит и Жан с момента как взяли в руки клюшки не пропустили ни единой тренировки, по словам того же Моро — когда он пытался привести в чувство потрясенного и уничтоженного Натаниэля, — даже загибаясь от боли, стресса и недоедания. Но Эдит сдавала много быстрее Жана. Наверное потому что… оказалась девушкой…? Ведь ублюдки Рико предпочитали женское тело, а за неимением другой собственности женского пола (Дженкинс была девушкой Рико, а Рассол стервой, каких поискать), Эдит стала главной целью издевательств. Он не помня себя подорвался с места, даже не дожидаясь возвращения Жана, отошедшего за крепким чаем им двоим, чтобы провести освобожденный от начищивания корта вечер за записями матчей воронов. Натаниэль обязательно попросит у него прощения за то, что такой проблемный. За то, что не понимает доносимые до пустой головы уроки. За то что не может смириться и смотреть. А еще за то, что оказался худшим напарником из всех, что только можно себе представить. И что француз был чертовски прав всякий чертов раз, когда говорил, что по его — дурного британца Натаниэля, — вине они двое обязательно пострадают. Он бежал, едва не наворачиваясь, едва не валясь с ног, боясь только одного — не успеть, — зная, что Жан имеет полное право его ненавидеть, но сам Натаниэль будет ненавидеть себя гораздо сильнее, если позволит сделать это с безвинной Эдит Одьен. Он понимал, что лишние привязанности лишь вредят, и он должен наплевать на всех, помимо партнера Жана, ведь это напрямую касается его выживания. Но сильная, безумно сильная Эдит слишком напоминала его мать Мэри: она разламывалась по кусочкам, блекло улыбалась, у нее были мозолистые и твердые ладони, а еще она всякий раз поднималась на ноги, как бы сильно над ней не измывались. Он не хотел, чертовски не хотел, чтобы она сломалась подобно его матери, не хотел больше видеть остывшего и окоченевшего тела, не хотел вязкости крови на своих руках, не хотел остекленевших радужек, не хотел чувства естественного гниения ее застывшего тела, не хотел душной гари в легких и пламени вечным отпечатком на границе сознания. Натаниэль не хотел видеть смерть Эдит Одьен. Вода все еще бежала из душевой, когда он влетел в раздевалку. Шкафчик раскрыт. Более никого нет — только вода, что безостановочно бьется о влажную плитку душевой. А еще странный, дискомфортный шум будто мокрого тела по стенке, словно кто-то поскользнулся и все не мог подняться как бы не старался встать, одурманенный влагой помещения. Натаниэль бы обязательно подумал так, если бы помимо топотка по стене, не слышалось ругательств, мычаний и, задушенных бесконечно льющимся потоком, криков. Натаниэль уперся взглядом в плотно прикрытую дверцу и, подхватив оставленную вместе со сложенной экипировкой вратарскую клюшку, плечом распахнул дверь. Пар хлынул наружу, а когда он сделал шаг, под ногами затрещал звук разбитого стекла — оно разлетелось вдребезги, возможно в пылу грызни. Словно в ритуальном танце, вспотевшие и влажные тела загоняли нагую и совершенно беззащитную девушку в угол. Эти чёртовы бесчеловечные твари, эти животные, эти ублюдки что хуже последних животных, распластав тело миниатюрной Эдит на полу, вдалбливались в нее, воспроизводя болезненные и кровавые фрикции. Возвратно-поступательные движения одного ублюдка, сопровождаемые массивными руками на запястьях Эдит, что уже почернели до непередаваемого состояния. В ответ на каждый вскрик девушки ее наотмашь ударяли по лицу с такой силой, что Натаниэлю казалось еще немного и выбьют зубы. Зрение Веснински расфокусировалось, а по венам полилась чистая ярость когда он налетел сзади и не думая, вдарил клюшкой по спине урода, что причинял боль Эдит. — Не тронь ее, мразь! — сорвал горло Натаниэль, чувствуя себя больше зверем, нежели человеком. — Убери от нее руки, тварь! Второй удар пришёлся по животу того, что держал Одьен, грязно надрачивая — оказался не готов, что радость от унижения слабой девушки прервется невыносимой болью в паху. Натаниэль замахнулся и туда, так, что безоружным старшеклассникам со спущенными штанами пришлось бежать, спотыкаясь на битом стекле, поскальзываясь на растекшихся лужах. Как бы они не пытались вдвоем противостоять одному разъярённому Веснински — наличие клюшки в его руке многое решило. Он — используя собственную маневренность, — а так же прекрасно умея действовать в замкнутых пространствах и самых неподходящих ситуациях (спасибо жизни в бегах), умело наносил удары по коленным чашечкам, по бедрам, позвонкам и протянутым к нему рукам. Поскольку не мог сконцентрироваться на одном, а страх навредить Эдит оставался, замахнуться и серьёзно что-то сломать он не мог, зато синяков ублюдкам наставил до черта. Они убегали, осыпая угрозами и сверкая спущенными штанами. — Ты пожалеешь, Веснински! — Мразь, жди нас этой ночью, отдеру как последнюю суку! — Король будет счастлив тебя проучить, падаль! Клюшка выпала из дрожащих рук, стоило двери хлопнуть, а звукам шагов стихнуть. Кровь заледенела в жилах и покрылась трещинами, стоило ему увидеть во что эти звери превратили ранее миловидную Эдит: синеющее лицо, распухшая губа, разбухающий синяк на месте глаза, чернеющие гематомы на посеревшей, будто прозрачной пленке, коже и выпирающих костяшках, кровь стекающая по бедрам и в мясо израненные руки, которыми она вероятно пыталась отбиваться. Но наверное самым ужасным было то, по чему волей-неволей прошелся Натаниэль, оставляя красные разводы подошвой кроссовок. Ранее растрепанные и густые каштановые волосы Эдит, которые он сам неволей ассоциировал с матерью, были выдраны с клоками, и грубо обкромсаны под мальчишку. Теперь они опавшими листьями разметались по душевой, хрустя под ногами. Конечно Эдит и раньше стремительно седела. Натаниэль иногда замечал в ее волосах белые пряди, собственно, как и у Жана. Но изредка, стоило им неаккуратно мотнуть головой. Однако теперь, после произошедшего с ней кошмара, все стало особенно плохо: скудные остатки волосяного покрова торчали побелевшими, а сама Эдит безграничным отчуждением и опустевшими радужками мало напоминала человека. Все еще бьющая ледяным дождем вода размывала кровь, струящуюся по мокрой плитке и разбитому стеклу зеркала. Эдит была тиха. Натаниэль, поняв что происходит, молниеносно подлетел к Эдит и выбил из ее рук осколок. Слишком поздно — она уже сделала надрез по запястью и через распоротую кожу заструились ручейки крови. Пришлось замотать их теми лоскутами, что ему удалось отодрать от собственной футболки. — Идти можешь…? — Натаниэль осознал глупость которую сморозил. Ответа он не получил — девушка все еще смотрела в одну точку и сбившись в комок судорожно дрожала, срываясь на нервный смех. Плюнув на приличие, Веснински накинул на Эдит случайное полотенце и просунув одну ладонь под согнутые колени, а вторую уложив на лопатки, с усиленным рывком поднял сокомандницу на руки. Возможно не будь Эдит так изнурена, он — такой же едва живой и чудом держащейся на ногах, — в жизни бы ее не унес, а может быть все дело было во взыгравшем в крови адреналине. Ей нельзя возвращаться в комнату — вот и все. И Натаниэль знал, что есть лишь одно место, где он может укрыть Эдит… — Какого черта ты на ночь глядя непонятно где колобродишь и без напарника, британское ты… Святая Мария, Натаниэль, что это…? — подавился привычным бухтением Жан, с долей искреннего ужаса наблюдая за свернутым комочком девушки в окровавленном полотенце на руках Натаниэля, которую тот еле тащил и уже грозился уронить. — Жан. Прошу тебя, присмотри за ней, — Натаниэль всучил едва ли что-то осознающую Эдит на руки такого же оцепеневшего Жана, не боясь запачкать его форму. — Ничего не спрашивай, просто сделай все, чтобы помочь ей. Если все критично — просто придержи кровь, я придумаю как доставить ее в больницу… Пусть это и запрещено. Хозяин не позволял выносить травмы из гнезда. — Да на ней нет живого места, бестолочь! Что с ней бога ради, произо… Эй, стой! — обессиленно пролепетал Моро, заметив что Веснински явно не планирует задержаться, развернувшись на пятках. — Я сейчас. — Ты куда собрался?! — крикнул Жан в спину стремительно рванувшего назад Натаниэлю. — Я… вернусь, — дал сомнительное обещание он вместо ответа, не позволив Жану возразить или попытаться его остановить, что бы он не кричал вслед. Он знал, что Рико так просто не оставит расправу Натаниэля над его ублюдками и что с минуты на минуту нагрянет в комнату, где осталась обессиленная Эдит и ничего не понимающий Жан. Натаниэль не мог допустить, чтобы они вытряхнули их двоих и окончательно разломали то, что сам Веснински трепетно собирал по кусочкам. Он не мог допустить, чтобы эти монстры окончательно сломали Эдит. Идти прямиком в руки садиста было страшно до сухости в горле и пота по спине, но страшнее, куда страшнее был тупой, животный ужас Жана и кукольная, нечеловеческая апатия Эдит. Когда они двое вставали у него перед глазами весь мир замирал, опрокидывался вверх дном, а затем разлетался на мельчайшие осколки. Такой мир — ужасный мир, жестокий мир, несправедливый мир, — не заслуживал существования. Мир, где эти безвинные люди уже мало напоминали людей, был гнилым и подлым, был аморальным и бессмысленным. Возможно его попытка — лишь средство успокоения кипящей в нутре морали, возможно утоление чувства жгучей вины перед оставленной им Эдит и вынужденным наблюдать Жаном, или способ доказать самому себе, что он все еще способен сделать хоть что-нибудь. Что тьма и тлен — не все, что у него осталось, и что он сам не в конец безнадежен. Что он — погребенный под толщией земли, — все еще помнит наружний свет постепенно выбеливающейся отсутствием солнца кожей. Что эта потусторонняя яма, этот душащий мрак и пыль, изживающие из тебя все человеческое — вовсе не его конец, что он — существо имеющее душу, — все еще может созидать. Что он не пустой наблюдатель трагедии, и что в нем что-то живое все еще осталось и все еще бьется под ребрами. Что он еще здесь. Остановившись перед капитанской дверью черного крыла он наконец перевел дух и постарался успокоить сбитое дыхание. Он знал, что от промедления не будет толка и либо он зайдет сам, либо зайдут уже они, но к Жану и Эдит, что не смогут защититься в своем состоянии. Потому он, выпрямив спину и оставив всякую гордость, постучался и дождавшись ответа, преодолел порог капитанской комнаты. — Натаниэль, а мы как раз тебя вспоминали, — сложил руки на груди Рико, что словно только его и ждал. — Как здорово, что ты приполз сам. Чем обрадуешь? — Я… пришел принять наказание. Я провинился перед своим королем… — склонил голову Натаниэль, стараясь сдержать скопившийся яд и презрение к этому подобию человека. — Даже так? — расхохотался Рико, и его гогот поддержали столь же удивленные Джонсон и Ричер, и присоединившиеся к ним Уильямс и Бергер. Бугаи Рико во всю наслаждались унижением Натаниэля с подачи щедрого на зрелища короля. — Рад что ты это осознаешь, четвертый! Конечно амнистия полагается всем добровольно сдавшимся, но я придерживаюсь политики кнута, чтобы в будущем неповадно было восставать против хозяев. Понимаешь, Веснински? — Разумеется, король. Покорность Натаниэля явно очень льстила ублюдку. Морияма лениво спрыгнул со столешницы, на которой сидел и вальяжно прошествовал ко все еще склонившемуся Веснински. Не самая критичная разница в росте в несколько сантиметров сделалась ощутимой, стоило Рико подойти вплотную и перехватить скулы провинившегося. Рико — всего на пару сантиметров выше Натаниэля, — предстал перед ним вековой скалой, давящей одним своим присутствием и подобно змее гипнотизирующим тьмой в радужках. Посмотрев в глаза Натаниэля, словно пытаясь найти хотя бы тень непокорности и бунтарства (то что ему так чертовски нравилось ломать и давить), Морияма раззадоренно ухмыльнулся и отработал мощным ударом колена по животу, заставив Веснински с приглушенным вздохом опуститься на колени. — Так что мне мешает сейчас отправить этих поразвлечься с Моро и Одьен, а самому преподать урок тебе, а? — он опалил горячим воздухом ушную раковину Натаниэля, у которого от предложения Мориямы по спине холодным потом осыпалось битое стекло, а сердце болезненно упало. — У нас целая команда. До твоего появления, вещь, эти уже пускали по кругу Моро, думаю он будет рад поделиться с тобой опытом. Рико замолчал, все еще удерживая голову Натаниэля поднятой: он должен был видеть минутный испуг, неудержимо пламенеющий в глазницах, должен был видеть скорбные морщины и дрожь посеревших губ. — Я приму все за себя и Эдит Одьен. — Стараясь не сорваться и не позволить голосовым связкам задрожать, ответил Натаниэль. — Если вы позволите, король, я бы хотел искупить наши грехи самостоятельно, каким бы суровым не было решение. Я знаю, что король жесток, но справедлив и надеюсь на милосердие моего короля. — Умница, рад что ты осознаешь своё место, вещь, — похвалил его Морияма так, как хвалят послушных собак за выполненную команду и поданную лапу. — Я твой король. Следующим жестом он опустил Натаниэля лицом в пол, под улюлюканья наблюдающих за представлением членов команды. — Встанешь на четвереньки… и оближешь мою обувь, тогда я помилую вас двоих, Веснински! — В ответ на ужас Веснински он оглушительно рассмеялся, раздражая барабанные перепонки. — Я не собираюсь долго ждать. Ты выполнишь приказ своего короля и будешь благодарен. Иначе платить будете вы трое — во все щели, всю ночь, для всей команды. Неужели тебе так хочется обслужить каждого, Веснински? Или мечтаешь посмотреть как более опытные шлюхи Моро и Одьен справляются с задачей? Его замутило от осознания, на что придется пойти, когда Морияма подцепил его подбородок носком кроссовка, призывая к действиям. Но образы опухшего и посиневшего лица разбитой Эдит с выдранными клоками волос, и глаза затравленного Жана, лучше любой неоновой вывески проносились перед глазами. Он накрепко зажмурил веки и сглотнув вязкий ком, опустился на колени и руки, упершись как раз между ног рассевшегося на постели Мориямы. — О, собака выполняет команду! — внимательно следил за представлением Ричер. — Как жаль, а ведь мы все надеялись, что Веснински вместо Одьен развлечет нас этой ночью. — Спопугайничал Джонсон. Он провел языком по подошве, вычищая слюной редкую пыль и грязь, скопившуюся за день. Язык высох и словно превратился в наждачную бумагу, уже после пятой воспроизведенной мокрой дорожки. Вскоре он перестал считать, перестал чувствовать, даже перестал думать, все повторяя и повторяя идентичное действо, стараясь не глотать, не замечать насмешек и не чувствовать пальцы Рико в своих волосах, вынуждающих его вылизывать каждый сантиметр кроссовка. Рот наполнился кислотой, а за желудок будто бы уцепился огромный железный крюк, оставивший Натаниэля в подвешенном состоянии. Но унижение, измывание, вытирание ног о его гордость — все было ничего, пока до полусмерти избитая Эдит получает помощь от Жана в комнате несколькими рядами дальше, так далеко, что этим ублюдкам не достать. И Натаниэль позволит измываться над собственной гордостью — пусть делают с ним все что захотят, — но он не позволит и пальцем тронуть тех, кого решился защитить, впервые со смерти матери. — Раз собака хорошо справляется с командой, стоит наградить ее брошенной костью. Одьен отдыхает. — Кинул отмашку Рико, пнув Натаниэля вылизанным носком обуви. — Хороший мальчик! Десна, щеки, опухший язык перекрывший гортань — все загудело. Натаниэль пытался заставить себя не сплюнуть скопившуюся желчь, лишь бы не спровоцировать ублаженного его покорностью ублюдка на новые действия. — А пока пусть Моро подлатает ее и вернет Джонсону… — Не нужно подселять ее к Джонсону. — Немного опомнившись от упоминания Эдит, шепотом взмолился Натаниэль. — Прошу вас, король… Пусть Одьен будет нашим партнером…! — С чего ради, Веснински? — хмыкнул Морияма. — Мы все собственность клана Морияма, разве не будет легче, если ошибки будем делить на троих, мой король. Впредь ошибки Эдит и Жана — мои ошибки. Рико серьезно задумался, перебирая в пальцах спутанные волосы Веснински — словно гладил любимую собаку, — пока не впился в них до того сильно, что у последнего едва искры не брызнули из глаз. — Так и быть, просто потому что ты настолько мило просишь. Тебе стоит чаще становиться на колени, четыре. — Рико потрепал его по скуле, как раз по вытатуированной четверке, а Натаниэль проглотил вязкий ком унижения, крепче пережав губы. В животе словно взыгралось цунами, грозясь разворошить нутро. — Можете оставить девчонку себе, раз она вас двоих так удовлетворяет. Считай подарком за послушание. Видишь, иногда стоит просто попросить своего короля и он ответит милостью! Рико грязно посмеялся, к омерзению едва не скривившегося Натаниэля, что в жизни бы не посмел так отвратительно воспользоваться девушкой. — Я ценю щедрость моего короля. Не передать словами как я благодарен, за оказанную милость. — Твоего короля. Более никогда не забывай, кому ты принадлежишь, четвертый. Джонсон с глубоким внутренним садизмом, подал капитану ту клюшку, которой Натаниэль отбивал уродов от Эдит. — Сколько раз он вас ударил? — Пятнадцать, король. — Тогда разрешаю изукрасить его в два раза больше… Все кроме лица, мне нравится его молящая мордашка! — Ответил Рико. — Идеальный четвертый номер наконец на своем месте. Замечательно, не находите…? Когда он на шатающихся ногах вышел из комнаты и едва дверь в ближайший туалет за ним закрылась, его вывернуло в раковину остатками ужина и всем тем слизанным с кроссовка коронованного ублюдка. Только сполоснув лицо холодной водой и продышавшись, он позволил себе вернуться к напарнику. Синяки от клюшки саднили, но не критично — ходить можно. Он слишком привык к постоянным гематомам — одной больше, одной меньше, какая разница? Важнее другое — те, кто остался в комнате… Натаниэль покачнулся и придерживаясь за стенку побрел вперед. К его приходу Жан уже заканчивал обрабатывать увечья все еще опустевше смотрящей в одну точку Эдит. — Какого черта ты вернулся, я надеялся что капитан призвал тебя обратно в ад… — выдал Жан, однако Натаниэля было не обмануть — нотки беспокойства и облегчения в его тоне слышались слишком отчетливо. Моро волновался, безумно волновался, но исполнял единственную просьбу Натаниэля — позаботиться об Эдит так же, как заботился о нем самом. — Увы, от меня так просто не избавиться. Даже команды экзорцистов не хватит. Натаниэль шагнул ближе, окинув взглядом девушку, которую оставил на руки Моро. Все еще коротко остриженная, но после ножниц Моро гораздо ровнее, чем тот феерический кошмар, что оставили после себя Джонсон и Ричер: короткие побелевшие волосы не торчали ужасными огрызками, а приглаженно и более-менее ровно лежали, насколько хватало скудной оставшейся длины. Уже не те прекрасные каштановые косички, а грубая мальчишечья прическа, но все же лучше чем было в душе. Жан явно искупал Эдит: исчезли следы крови и подтеков спермы, а сама она, вместо подвернувшегося под руку полотенца, была завернута в одну из черных футболок Моро, что висела на небольшой девушке мешком. На запястьях наконец красовались нормальные, свежие и плотные бинты, а не огрызки футболки. — Что с ее рукой…? — задал тревожащий его вопрос Натаниэль. Он знал, насколько опасны бывают порезы. Вдруг Одьен резанула слишком сильно? Вдруг понадобится капельница и переливание? Вдруг заражение? Хватило ли у Жана дезинфицирующих средств? А если все ужасно, то позволит ли полоумный и совершенно апатичный к здоровью игроков тренер, дать Эдит профессиональную помощь? Справятся ли они вдвоем, если нет…? — К счастью все не так страшно, как выглядит, — успокоил напарник. — Слава богу, вена не задета, вероятно она не успела. Но сильно поранила руку об осколок. Пришлось наложить швы — как раз закончил, пока британский идиот играл в героя, — пояснил Жан, наматывающий свежий бинт на ладонь. Старый лоскут ткани, пропитавшийся кровью, был отброшен в мусорный бак. — Что за проблемный ребенок, как неаккуратно резала…! — Это… Хорошо, — слабо кивнул Натаниэль. — Спасибо тебе…! — Не принимаю благодарности от британских идиотов, боюсь воздушно-капельным путем заразиться глупостью… — буркнул француз, повязав симпатичный бантик на кисти Эдит. — Не обязательно было… — он на миг замолк, будто его ударили в живот, выбив кислород, и процедил сквозь пережатые челюсти, — становиться мучеником, дурень. Жан отдаленно понимал, чем Натаниэлю пришлось расплатиться за унесенную из душевой Эдит. Но Натаниэль ни о чем не жалел, а у Жана не находилось нужных слов чтобы как следует его отругать. Но это и не важно — сейчас Натаниэлю нужен только лед, чтобы приложить на синяки и возможно мази. Он знал, что напарник непременно займется им, сразу после Эдит. Такой уж он, ворчливый и раздражающий французский идиот, а еще его надежный напарник — Жан Моро. — Британский дурень, британский, — гордо покривил Натаниэль. — Мы гордые и благородные. — Ты имел в виду чопорные и идиоты? Натаниэль только фыркнул, обратив внимание на тихую девушку. Все еще опасно тихую — ни следа слез, срыва, или истерики. Пугающая арктическая пустота. — Эдит, — Веснински позвал Одьен по имени и вратарь мгновенно задрожала, забившись в дальний угол, — тебе не нужно возвращаться назад. Теперь ты наш партнер. Впредь мы с Жаном в ответе за тебя и все будем делить на троих, — успокаивающе объявил Натаниэль и непонятно зачем утвердительно добавил. — Мы позаботимся о тебе. Эдит недоверчиво осеклась, а опешивший француз мгновенно взбеленился от подобного заявления: — Теперь ты усыновляешь детей, не спросив меня! Что за безответственный британский дурень… — по привычке пожаловался Жан, но без злобы. Он все еще с родительским участием обрабатывал гематомы на коленях и бедрах Эдит. И ясно, что гнать ее из комнаты в разверзшуюся пасть ублюдков он не планировал. Однако не ответить не мог из врожденной вредности. — Не брюзжи, мамочка, будет кому подать чаю на English Afternoon Tea в five-o`clock к нашей старости, — с ужаснейшим британским акцентом, словно по учебнику иностранного языка, изрек Натаниэль, к раздражению Моро. — Да я бы тебе даже кактус не доверил, а ты притаскиваешь к нам живого ребенка, при чем не для своих демонических ритуалов, а на проживание и прописываешь в партнеры! Я тут недовольное колебание воздуха, или что? Почему мое мнение, кажется, последнее что тебя волнует? — Жан набрал в грудь воздуха, явно собираясь выдать нечто величавое и Натаниэль не прогадал. — Презренная британская недальновидная дьявольщина! — И как ты все это выговариваешь…? — подивился Веснински. — Клинически необразованная дьявольщина… Эдит, что, на минуточку, была ровесницей Натаниэля, только хлопала ресницами. Веснински, сменив Жана и получив из рук в руки все ватки и дезинфицирующие средства, присел перед ней на колени, взяв ладошки девушки в свои руки. Он осознавал в каком состоянии Одьен пребывала на данный момент и помнил что увидел в душе: разбитый осколок, потекшая разлапистым цветком кровь, осыпанные осенними листьями когда-то красивые, роскошные и густые пряди. — Послушай… Я знаю, что тебе очень больно, но прошу, не надо хоронить в себе эти чувства. Только не замыкайся в себе, Эдит. — Внушал Натаниэль, нежно проводя пальцами по сбитым костяшкам и изгрызенным под ноль ногтям. — Кричи, плачь, злись… Ты имеешь право плакать, понимаешь? Тебе горько, гадко, омерзительно, обидно, страшно… Натаниэль аккуратно взял в ладони распухшие от синяков щеки Одьен, стараясь не причинять ей лишней боли, только привлечь внимание. — Я знаю о чем говорю, Эдит… Сейчас он как мог скопировал нежный взгляд матери — тот единственный, что он получил когда-то очень давно, но запомнил на всю жизнь. Тот, что утешил его сердце и рассеял страхи хотя бы на одну ничтожную ночь. Он надеялся поделиться этим теплом с Одьен — хотя бы частью этого тепла, от женщины, что всегда его защищала, до женщины, которую он очень хотел защитить. — Когда меня… Когда меня взяли эти ублюдки я… плакал, — тихо и неохотно признался он и Эдит вздрогнула, широко распахнув веки. — Бесполезно, но горько плакал. Я рыдал и разодрал плечи в кровь. Я терся мылом до красных пятен и сидел в душе под ледяной водой до окоченения… — До состояния печальной вымоченной британской губки, — покивал Жан. — А мне пришлось выжимать и сушить, никакой благодарности от грубых островитян. Но в целом, он прав, как бы мне не было неприятно это признавать… — И я не сдерживался. Поэтому и ты плачь когда хочется плакать, Эдит. Рыдай так громко, чтобы все слышали и знали, потому что это не стыдно, Эдит. С тобой обошлись бесчеловечно и ты имеешь полное право их ненавидеть, а еще рыдать от боли и унижения. — Внушал Натаниэль, все надеясь пробиться к окоченевшему сердцу девушки, разодранному вклочья. — Это нормальные, закономерные эмоции, доступные каждому. Ведь ты все еще человек, что бы тебе не говорил Рико, ты не обязана терпеть… Понимаешь? Тишина давила на уши. Когда Одьен заговорила, ее голос скрипел словно ржавые дверные петли: — Я…? Разве… я могу…? — одними губами пролепетала рассеянная и рассосредоточенная Эдит. Ее взгляд наконец сконцентрировался на Натаниэле, что сидел у нее в ногах, терпеливо дожидаясь ответа или его отсутствия. Веснински только кивнул, зная насколько важен этот нелепый, глупый, неуклюжий, непонятный и попросту горький вопрос. То, что Эдит не могла найти в себе (больше не имела никаких сил, настолько была изломана и уничтожена) он постарался дать ей сам — подтверждение ее существования. — Да, ты человек. И тебе очень больно. Натаниэль понимал, что одних слов недостаточно. Понимал, что все его потуги — бесполезное сотрясание воздуха и ни черта не решение проблемы, что уже давно пустила корни ядом по венам и впилась в кровь. Что Эдит так просто не раскроется, тем более, кому? Незнакомцу. Сам бы он раскрылся, не будь рядом напарника Жана, вынужденного терпеть его проблемность? Нет. Так глупо ожидать неисполнимого от глубоко раненой Одьен, вознёсшей осколок над рукой в последнем жесте неповиновения, доступному собственности без права голоса, мнения или недовольства — уход со сцены. И не ему, точно не ему, представляющему через что Эдит прошла, отговаривать ее и молить задержаться там, где только боль и страдания, без гарантий, без обещаний, без веры в будущее. Он не имел права напрасно обнадеживать этого несчастного ребенка. Он и защищать ее не имел права — ведь не мог защитить даже самого себя. Бесполезно. И как же никчемно. Все никчемно. Какой же он никчемный. Он не мог никого и ничего спасти. Он не мог принести счастья этим несчастным людям. Он не мог стать спасением для мамы, хорошим напарником для Жана и лучем надежды для Эдит, потому что он сам по себе — одна сплошная ошибка и форменное разочарование. Он даже не мог спасти самого себя. И как разбитая девочка может поверить кому-то вроде него, если он даже никчемнее ее самой — по крайней мере ей хватило силы попытаться все закончить, а он все еще нелепо хватался за надуманную надежду. Оставь надежду, всяк сюда входящий — закон Эвермора. Тогда будешь меньше страдать. Уничтожь в себе человека. Тогда не о чем будет переживать. Избавься от лишних привязанностей. Это лишь балласт. То, что выучил Жан через кровь и горькие слезы. И то, чего до сих пор не понимал Натаниэль… Натаниэль медленно отнял дрогнувшие руки, желая освободить место подле девушки для Жана с его антисептиками, когда Эдит… Заплакала. Он сам не поверил, когда поднял взгляд, решив что бредит, и принимает желаемое за действительное. Но все же Эдит плакала. Сперва тихо и боязливо: слезы прокатились по впалым щекам, пока девушка старательно вытирала их костяшками, явно с удивлением осознавая мокрую влагу на коже. Затем ее спину содрогнуло, она согнулась пополам, как на лютом морозе, а из полуоткрытых губ вырвался жалкий всхлип. Еще один, еще — теперь морось окропила и слепила ресницы, а соль каскадом заструилась по щекам. Лицо искривилось в нечеловеческой муке: скорбные складки, дрожащие губы, помутненные радужки. То, что оно выражало было не передать словами: боль, гнев, отчаяние, ярость, и гадкое, гадкое чувство собственного бессилия. Одьен осознавала давно похороненные эмоции, она словно достала из глубокой могилы каждую частичку, что оторвала от себя, лишь бы более не страдать: унижение, растоптанная гордость, омерзение, попранное самоощущение. Эдит плакала. Чем больше она плакала, тем яснее осознавала произошедшее, тем ярче проживала каждое унизительное и подобное смерти действо, тем острее чувствовала болезненную и чувственную человечность, которой пытались лишить собственность. Когда всякие кропотливо выстроенные баррикады дали трещину, согнулись и проломились, выпуская наружу всю боль, ненависть и несправедливость плач стал неудержимым. Это был вырвавшийся из груди вопль горя и отчаяния — крик боли навеки запертого в ее груди существа, сотканного из невыплаканных слез и несказанных проклятий. Это была Эдит Одьен. Не бесчувственная вещь, не собственность, не мебель для использования, а глубоко раненный человек. Она громко рыдала, уткнувшись мокрым носом в ткань испачканной кровью и изорванной футболки Натаниэля. Он не возражал. Проводя рукой по голове девушки, содрогающейся под невыносимой ношей, сам тихо и обреченно заплакал. Возможно оплакивая Эдит, возможно Жана, или погибшую мать, может всех разом, а может и самого себя. Все то, чего лишился и был лишен, все свои надежды, свободу, мечтания и даже душу. Возможно оплакивая все те несчастные души проклятого подземелья, что так и не сумели выбраться за стены и оказались навечно привязаны к земле. Жан, смотрящий на это коллективное слезоизвержение, подсел ближе, уложив руки на головы двух несчастий. Будто все они были сломанными птичками, что сбились кучкой в одном гнезде, отчаянно пытаясь укрыть друг друга драными крыльями, от бури и ветров. Собственно, так оно и было. Натаниэль чистосердечно и совершенно бесхитростно скорбел: и этот жест доверия — возможность разрыдаться и показать собственную уязвимость, — до боли прищемило засаднившее сердце француза. Радужки — смиренные и холодные, — умилосердились и потеплели. Вместе со слезами Натаниэль сам процеживался от той грязи, что увидел, что испытал, что глотал вместе с пылью подошв кроссовок. Мир фильтровался вместе с чистыми слезами рыдающей девушки, наливаясь поблекшими красками. Конечно слезы не могли решить их проблем, но были способны сделать их немного более выносимыми. Или же чуть более выносимыми их сделали теплая рука надежного Жана на голове и крепкое объятие маленькой, доверчиво льнущей к нему Эдит, на его израненной груди…? Натаниэль не мог дать ответ.***
Жан тем временем достал из запасов Кевина виски и подлил небольшую рюмку Одьен, вместо успокоительного, которого у них не водилось. Она выпила с наперстка, но хватило с головой — уже начала клевать носом и засыпать на плече Натаниэля. После воспроизведенных Жаном над Натаниэлем медицинских процедур — мазь, йод, холод, лед, — они стали решать, что делать с новой напарницей и куда бы ее разместить с наибольшим комфортом для всех и без вреда для спины. Все равно никому не было дела до внезапного переселения Одьен на ночь глядя, а выходить из комнаты сейчас Натаниэлю не хотелось совершенно. Только не сейчас, только не в миг, когда усталая девушка наконец выпустила все скопившееся горе и свернувшись в клубок прилегла на его подушку. Да и ясно, что Рико наверняка захочет ради перестановки мебели как-либо унизить просящего. Играть роль покорной псины этого ублюдка сейчас, чувствуя дрожь избитой Эди, ему не улыбалось совершенно. Но едва он думал взять небогатые пожитки да прилечь на пол, предоставив девочке кровать, Одьен почти панически схватилась за его руку. — П… Пожалуйста… Не оставляйте… — едва слышно, сорванным и охрипшим голосом, всхлипнула она и Жан выразительно кивнул своему горе-напарнику, мол: «Сам завел, вот сам теперь и возись!», будто бы Натаниэль действительно был неразумным ребенком, притащившим с улицы блошивого котенка. Предварительно обговорив все с самой Одьен и прийдя к решению, Натаниэль улегся на кровать, а Эдит доверчиво прижалась к нему следом. Она знала, что не интересует Жана и Натаниэля в физическом плане и что они не посмеют воспользоваться ее слабостью, потому могла их не бояться. А Натаниэль, привыкший спать с матерью за спиной, вместо напряжения чувствовал успокоение: Эдит весом за его спиной была ее тенью, с ее маленькими руками и равномерным дыханием за ухом. Она была маленькой и грела его, как котенок: жара от нее было как от печки. Почему-то присутствие девушки утешало. — Дурень. Чертов дурень… — жаловался Жан, что поправлял на Натаниэле, обездвиженном спящей Одьен, одеяло. — А как же поцелуй на ночь, мамочка? А сказка? — гадко хмыкнул Веснински, зная, что Жан не полезет его калечить, пока тот бессовестно прикрывался щитом под названием Эдит. — Я тебя сейчас в мусорное ведро выкину! — взбесился Моро. — Верну домой, так сказать! А затем расскажу ребёнку сказку о презренном британском мусорном мешке, что наконец вернулся в стены родной помойки. — Бессердечный французский чурбан, ребенок ведь только заснул… — укоряюще протянул Веснински. Сонная Одьен повозилась рядом и носиком уткнулась в плечо, умилительно засопев. И правда, совсем ведь ребенок. Натаниэль подумал, что мама выглядела так же трогательно: давно, до жизни в бегах, когда она еще могла мирно спать по утрам, нежиться в постели, а затем ласковыми прикосновениями будить своего Абрама. — Ладно, не сейчас, но на утро точно, — пошел на компромисс собеседник. — Точно-точно? — уточнил Натаниэль. — Перед тренировкой. А пока отсыпайся, горе, вы двое это заслужили… — Жан сдвинул свою постель ближе, практически на расстояние вытянутой руки. Они договорились периодически просыпаться и посменно проверять состояние Эдит, чтобы вовремя сбивать температуру и менять прохладную тряпку на лбу. Ранее ему не получалось расслабиться в спальне воронов: он подскакивал во сне и непроизвольно рыскал в поисках, а затем долго осознавал невозвратную потерю матери, ее присутствия за спиной. Жан, поняв причины его проблем со сном, даже первое время пытался спать с ним, создавая ощущение прикрытой спины, но ему было тяжело терпеть чужое присутствие в постели — сказались годы издевательств. Натаниэль не мог эгоистично просить Жана жертвовать своим комфортом, потому появление девушки вдруг стало для него благословением. Она замерла вместе с ним до утра, и казалось тоже чувствовала себя в большей безопасности с чьим-то присутствием. Так Натаниэль и Эдит наконец научились высыпаться в гнезде, что хорошо сказалось на их продуктивности утром. А еще одна кровать в комнату, что теперь делили трое, так и не потребовалась.