***
Так потянулись будни в поте, бесконечных тренировках, а так же домашних заданиях, которые Натаниэль исполнял вместе с Эдит — их возраст, а значит и программы старшей школы совпадали. Натаниэль разбирался в языках. Он бегло говорил на немецком и довольно неплохо на французском, благодаря тем восьми месяцам проведенным во Франции и десяти в Монреале. Знания в отсутствие практики выветривались, как бы Натаниэль не читал иностранные книги и не смотрел каналы до плена Эвермора. Однако жизнь под боком с Моро здорово помогала наверстать упущенное: Рико, мягко говоря, не приветствовал их личные перешептывания, но, когда его не было поблизости, Жан и Натаниэль общались на французском. Особенно если они хотели скрыть какой-то разговор от взятой на попечение Эдит (чаще всего эти разговоры касались того, как бы им уберечь девушку). Потому он мог на пару с Жаном помогать Эди с ее французским: вероятно ей попросту надоело, что партнеры постоянно шепчутся и перетирают что-то между собой, при этом упоминая ее имя. Эдит же оказалась эрудирована по части музыки, ведь когда-то училась в специализированной академии. Проще давались гуманитарные науки. Натаниэль, в отличие от Жана, обожающего те же пьесы Шекспира, не мог долго выносить сухую классику, потому прикрывал глаза и задремывал, оставляя Эди чтение вслух. Конечно странно было внимать той же «Эпохи невинности» и заявлению о том, что ярлыки могут быть на предметах, но не на людях, являясь живой собственностью. Однако такое разнообразие как тихое чтение вслух скрашивало вечера и позволяло хотя немного, но все же слышать девушку: тихий, давно сорванный и вовсе невыразительный голос постепенно сменялся чем-то звонким и мягким. А иногда Эдит, заинтригованная книжками, входила во вкус настолько, что на время отстранялась от травмы и умиротворенно забывалась, читая и почти не замечая голову усыпленного Натаниэля на своем плече. Одьен, раз расплакавшись на плече Веснински, теперь расслаблялась лишь так: физическим контактом и чувством защищенности в его жестах. Натаниэль, скучающий по присутствию матери, тоже мог забыться и расслабиться, чувствуя плечо девушки виском, или макушку, уткнувшуюся меж лопаток. Короткие белые пряди часто щекотали ему нос, до желания хорошенько расчихаться, а сама она была маленькой и теплой. Такого комфорта он не мог достигнуть с другими, но никакого романтического подтекста в нем не было и быть не могло. Только при взгляде на красивых девушек Натаниэлю вспоминалась тяжелая рука матери. Жизнь в бегах исключала возможность завести дружбу, или познать радости первых влюбленностей. Стоило подростку-Натаниэлю засмотреться на девушку, со свойственной юношам рассеянностью, мать сильно колотила его и драла за волосы, наверняка надеясь выбить гормоны. Через год-другой подобной практики связанное с девушками приспособившийся к боли разум уже ассоциировал с чем-то опасным и недоступным. Он не чувствовал чего-либо к девушкам, а красивые женщины-вороны, Жасмин и Роуз, разве что вызывали то смутное ощущение запрета и боли. С Эдит все было по другому. Наверняка он попросту не осознавал ее принадлежности к женскому полу, воспринимая чем-то на подобие беспокойной младшей сестрички или малого ребенка. Обнаженное тело Эдит вызывало не смущение, а желание поскорее чем-нибудь ее укрыть и защитить. Прижимания и физический контакт — отголоски тепла матери. Одьен, шугающаяся мужчин, тоже делала исключение для него и Жана, может быть потому что в ту ужасную ночь именно они отмывали с нее кровавые разводы и латали дырявые раны. Эдит нужно было чувствовать присутствие Натаниэля, чтобы перестать дрожать и он позволял ей хватать себя за руку и ночью зарываться лицом в грудь — так им двоим становилось спокойнее. Для Эдит — уверение, что ее больше не тронут. Для Натаниэля — прикрытая спина. Иллюзорное ощущение безопасности. Эдит понемногу поправлялась. Волосы отрастали, пока не превратились в жиденькое, но совершенно бесцветное и жалкое подобие каре. Жану пришлось и дальше практиковаться в роли парикмахера, чтобы превратить вид внезапного свалившегося на голову ребенка во что-то отдаленно нормальное и приличное. Они все делали сами: стригли, расчесывали и принимали решение, как же она будет выглядеть лучше, ибо лично сама вратарь после произошедшего шугалась собственного отражения и явно только больше расстраивалась, когда осознавала, что больше никогда не сможет затянуть каштановые волосы в плотные косички. Отражение и обкромсанные пряди становились лишь напоминанием роковой ночи в душевой. Натаниэль с его личной паникой на почве зеркала не мог ее винить, а Жан, знающий о проблемах партнеров с восприятием себя, давно занавесил единственное комнатное зеркало черным полотенцем. Натаниэлю проще было вовсе не видеть себя, чем наблюдать лицо отца: льдистые голубые глаза вместо карих линз и рыжую копну вместо выкрашенной черной, — а Эдит не вспоминать собственное унижение — остриженные и поседевшие пряди. Так же, Натаниэль отмечал некоторые перемены, после присоединения в их партнерскую систему Эдит. Например Жасмин Рассол и Роуз Дженкинс (единственные девушки в команде помимо Эдит, по совместительству партнеры, а потому близкие подруги) внезапно потеплели по отношению к Жану и Натаниэлю. Еще в первые дни заключения, Жан провел для Натаниэля небольшую сводку по более менее вменяемым старшекурсникам: — Роуз Дженкинс — местная принцесса и официальная девушка Рико. Она вполне милая, но даже не заглядывайся на нее, она не твоего уровня. Жасмин Рассол безусловно талантливая, но стерва, она опекает Роуз. К ней не суйся тоже, если не хочешь получить между ног. Мартин Уильямс выбрал быть на побегушках короля. У Чарли Эскаля до черта своих проблем. Люк Энглс — красивый ублюдок. Мейсон Малькольм ебанутый на голову… Это все, что Натаниэль знал о местных, поэтому больших надежд на них не строил. Тем удивительнее было это потепление. Возможно роль сыграла женская солидарность, или же то, от чего они двое спасли Эдит. Девушкам проще было понять боль другой девушки, а так же ужаснуться унижению, через которое прошла несчастная Одьен — разумеется, обе боялись оказаться на ее месте. Не смотря на разногласия и вечную конкуренцию вороньей стаи, где каждый друг другу был врагом, Жасмин и Роуз, явно столкнувшиеся с домогательствами — пусть и не в суровой форме собственности Одьен, — в данном вопросе не имели права Эдит не поддержать и не посочувствовать. Они не хотели навлекать на себя неприятности от той же шайки Рико, или показать слабость сантиментами, потому сохраняли дистанцию, но не смеялись над их промахами на корте и не подставляли ради возвышения себя в лице хозяина. Не доставляли проблем. Дженкинс чуть улыбалась при встрече, даже желала доброго утра и спокойной ночи, а едкая и скандальная Жасмин не говорила о них гадостей. А как-то раз Натаниэль заметил под дверью упаковку таблеток успокоительных и обезболивающих, повязанных красной ленточкой Роуз, которую и передал Эдит. Это был подарок. Что-то доступное игрокам, имеющих жизнь за пределами Эвермора — людей, способных отправлять вещи и сама возможность выхода. Узнай хозяин, что девушки без его позволения носили передачки Эдит им бы очень не поздоровилось — ведь собственность не должна иметь связь с миром извне. — Спасибо, — чуть позднее кивнул Натаниэль, при встрече с Жасмин и Роуз в опустевшей раздевалке. Жан за его спиной так же благодарно кивнул. — Не стоит. Большего мы сделать не способны… — призналась с горечью Дженкинс. Она по наблюдениям Натаниэля всегда была мягче взрывной и стервозной Жасмин, которой палец в рот не клади — отцапает. — Но нам жаль Эдит. Очень, очень жаль. Она не должна была переживать весь этот кошмар… И если вы присмотрите за ней, мы будем… Роуз была трепетна и мила. Первая красавица Эвермора оказалась не той холодной, бессердечной принцессой, какой Натаниэль ее себе представлял. — Присмотрим и не дадим в обиду. — Твердо пообещал Роуз Натаниэль, видя как глаза девушки, полные глубоких угрызений совести, наполнились слезами. Девушка, своими чистыми эмоциями, вызвала парадоксальную симпатию. — А вы берегите себя. Жасмин тут же насухо вытерла слезы Роуз рукавом и прикрыла ее плечом, по-волчьи вперив взгляд в мальчишек, словно в опасных в чужаков. На контрасте с ангелоподобной напарницей, она была злобной и непримиримой: — Этим и займёмся, нам нахрен не сдались твои указания, четыре. И если услышу, что ты вякнул кому-нибудь о нас или передал хоть одной живой душе слова Рози, то я засуну твой блядский длинный язык в твою же костлявую задницу! — грубо выдала Жасмин, взяв подругу под руку и уволочив подальше, пока их никто не засек. — Идем, Роз. Не подходи к этим меченым. — Д… Да… — пролепетала трепетная Роуз. Не все вороны мрази — вот что извлек Натаниэль из этого знакомства. Роуз и Жасмин оказались единственными девушками в сугубо мужском контингенте, да еще и в гнезде — месте, где разделения и интимности не существовало в помине. Они столкнулись со всем, начиная от сальных комментариев, заканчивая сексизмом на почве пола и грубыми домогательствами. И постепенно учились здесь выживать, сформировав союз. Роковая красотка Жасмин: высокая (выше его самого на целую голову, собственно, Натаниэль и Эдит были самыми низкорослыми членами команды) статная брюнетка с видными, подтянутыми формами и стройным телом, — вела себя стервозно. Но, насколько видел Натаниэль, была мягка с Дженкинс: невозможно красивой, утончённой, как возвышенная принцесса, осенне-рыжей, постоянно печальной, с ее грустными улыбками и вечным сонным, словно отсутствующим видом, создаваемым за счет полуприкрытых век. Роуз была чувствительнее и непременно бы влезла в неприятности своими миротворческими попытками помощи, но стоящая за ее спиной Жасмин всегда удерживала ее от подобных поступков и создавала вокруг себя и подруги атмосферу недоступных статных особ. Умно — так их доставали реже, да и связываться со стервой Жас желали не сильно. У каждого ворона был свой метод выживания. Они простые вороны, не свита, а потому расходный материал. И потому они так рьяно ненавидели Натаниэля, Жана и Эдит, что неведомым им способом получили право находиться ближе. Разумеется не зная о подводных камнях купли-продажи их жизни и незримых кандалах на руках. Обычные вороны должны дышать экси, постоянно доказывать свою значимость, чтобы хозяин начал хотя бы во что-то их ставить. Чтобы достичь славы и признания. Потому они не имеют права на ошибку, на слабость, на жалость и сострадание. Они должны пройти через все, как проходили через боль и несправедливость, и не задумываться о том что делают. Реальность для них всех давно потеряла смысл. Однако за пределами защитной скорлупы некоторые воронята оставались людьми. Может быть поэтому Дженкинс тайно, но помогала Натаниэлю и Эдит с их математикой и подготовкой к основному (ясное дело дистанционному) экзамену. Вечерами, пока Жан жаловался на проблемных детей, Дженкинс пробиралась к ним в комнату и сидя на полу разбирала со школьниками программу. Такой — в черной повседневной вороньей одежде, с рыжими косичками и ручкой за ушком, — она казалась Веснински незнакомым существом. Он не верил что девушка-ворон, обычно бессердечно-апатичная в обществе других, может быть теплой и понимающей. Может быть любезной и милой. Роуз разжевывала формулы и задачи так интересно, что сам Натаниэль заинтересовался — вспомнил, что когда-то он любил этот предмет. Он любил все, что можно было расставить по формуле и подчинить логичному порядку — то, чего его сумбурно несущейся жизни так не хватало. А терпеливая и на самом деле приятная Дженкинс помогла вспомнить это чувство. — Спасибо, Рози, — робко пролепетала Эдит, когда девушка в очередной раз поправила ее уравнение и помогла найти верное решение. — Ты все решила верно! Умница-умница, собрала всю волю в кулачок! — Роуз протянула руку с невозможной осторожностью, зная, как тяжело Эдит даются прикосновения. Но Одьен подставила той голову, позволяя гладить себя по волосам. Натаниэль, видя, какой счастливой от похвалы выглядит Эдит, был готов на коленях кланяться теплой Роуз. Эдит было нужно общение хоть с кем-то, помимо напарников. — Спасибо… Хе-хе… — Эди неловко рассмеялась. Натаниэль, за ее спиной, показал Дженкинс два больших пальца. Роуз расцвела на глазах: — Знаете, дети, Жас может казаться той еще сучкой… но она отпустила меня к вам. А значит ей тоже хочется вам помочь. Какие мы студенты, если не помогаем своим младшим в таких пустяках! — улыбалась Роуз и на ее щеках возникали прелестные ямочки. — Я знаю как вам тяжело сейчас, но… Не все мы сволочи… Натаниэль проникся. Правда на тренировках все возвращалось на круги своя, превращая сочувствующую Роуз в безликую черную массу. Тренер Морияма держал команду в суровой диктатуре: любое неповиновение каралось взмахом трости с серебряным набалдашником, а показавший худшие результаты подвергался показательному избиению под конец тренировки. Так же, помимо партнерской системы — вынуждающих связанных тащить друг друга, — тренер поддерживал конкуренцию между парами: то, о чем Жан предупреждал в самый первый день и что он сам прочувствовал немного позднее — вороны-стервятники не гнушались кормиться с трупов неугодных и раз падших на начищенный корт. Все время соревнуясь в личном первенстве между собой, команда становилась единым организмом лишь в момент самой игры — ради победы и только. Здесь не было несерьезных тренировок, дружеских матчей и прочей недостойной великих ерунды. Проигравшие всегда наказывались голодом, тростью, уборкой и унижением — не было права на ошибку или передышку. К тому же каждый должен был овладеть восьмью сложнейшими упражнениями воронов на меткость. Преодоление одного значило продвижение к другому. Никто не допускался до игры (и соответственно более выгодного номера), пока не овладевал всеми ступенями и не воспроизводил элементы хоть в полубреду с закрытыми глазами: например сбить все шесть конусов в любой выбранной Тецудзи последовательности. Новички по несколько месяцев боролись за место в основном составе, шлифуя элементы. Каждый ворон знал, что пока он отдыхает другие совершенствуются и стремился превзойти конкурента. За нумерацию двузначных велись настоящие тихие войны и разумеется, все двузначные не теряли шанса лишний раз пнуть собственность с однозначным числом. Когда Жан, Эдит и Натаниэль сплотились то им стало немного легче выступать единым фронтом хотя бы против нижних номеров. Все же тренировки собственности происходили на совсем другом уровне, ибо хоть каких-то границ даруемых законным существованием у тех не было — тренер имел возможность выжимать из Жана, Натаниэля и Эдит все соки, чем пользовался невозбранно. Они должны были стать совершенством — вершиной, не просто догнать старшеклассников и основной состав, но и перегнать, создав ощутимую пропасть, стать лучшими из самых лучших. Оправдать свою жизнь и покупку. Завоевать уважение мастерством и превосходящей силой. Самый сильный защитник воронов Жан, оказавшийся в гнезде много раньше, справлялся лучше всех. Из Эдит готовили непроходимого голкипера — кажется так, как гоняли ее, не гоняли ни одного вратаря: каждый гол для девушки равнялся мощному удару трости. Новоявленный нападающий Натаниэль справлялся с переменным успехом, но все же роль подходила ему куда больше защитника. Он давно понял, что его преимущество в скорости. Изначально остальные были много сильнее и техничнее, а самому Натаниэлю сильно не хватало опыта. Промахов ему не прощали и за каждую неудачную тренировку сурово наказывали ударами тростью. Но из-за постоянных, практически круглосуточных тренировок, жизни в гнезде, где все подчинялось правилу: «Во имя экси, для экси и только ради экси», — и, разумеется, ради бесконечного желания Натаниэля — любовь которого к экси было не вытравить даже болью и кровью, — постепенно он начал догонять остальных. Его жизнь подчинялась экси, начиная с утренних, дневных, вечерних заканчивая самостоятельными ночными тренировками наедине с Жаном. Так же, в свободное время он много бегал, наматывая круги по стадиону и вверх-вниз по трибунам в компании того же бухтящего Жана, если тот случайно заставал Натаниэля намылившимся на предутренний заход. Его талант шлифовали, из него сами профессионалы (от лучших игроков сборной, до самого создателя игры как таковой и даже полоумного капитана) выжимали практически все что есть и доводили до крайних точек — до треска костей, шума в ушах и белых точек перед глазами. Он буквально падал замертво от усталости, но остановиться не мог — начал получать извращенное удовольствие, преодолевая собственный порог и выбивая успехами с лиц самодовольных утырков Рико извечные насмешливые улыбки. Но выносимое существование из экси и поддержания состояния Эдит не могло длиться вечно. Короткая передышка — вызванная то ли удовлетворившим Рико актом унижения Натаниэля, то ли призывом тренера к поехавшему племяннику немного подостыть, после того до какого состояния его ублюдки довели купленную собственность, — к сожалению Натаниэля подошла к концу. Выцепив его в раздевалке, Рико привалился к входной двери, не позволив ему присоединиться к уходящим Жану и Эдит. Джонсон, Бергер, Девиз, Уильямс и Ричер остались снаружи, блокируя побег Натаниэля и возможные попытки Жана и Эдит прорваться к нему: спустя мгновение, когда Моро и Одьен не дождались товарища, послышались взволнованные и испуганные голоса, а также глухой удар. Натаниэль сцепил зубы, надеясь что Жану хватит благоразумия не лезть на уродов с численным перевесом и не позволить им зацепить Эдит. — Выбирай, четыре. Один из вас, — он покрутил черную как оникс зажигалку в пальцах. — Удиви меня, назови имя Жана! Ну, или Одьен, кажется она достаточно восстановилась чтобы вновь развлекать меня. Его сощуренные глаза по-дьявольски сверкнули психоделическими прожилками. Не человек, а глубокая бездна — он собирал в себе весь ужас замка Эвермор, коронованный его кровавым венцом. — Я приму наказание сам, король. — Процедил Натаниэль, который не посмел бы отдавать на растерзание этому психопату остальных членов свиты. Наказание за игнорирование его персоны на тренировке — лишь предлог, на самом деле этому уроду не особо нужен повод. Проблема в том, что поводов излишне присмиревшая собственность не давала — вот и пришлось искать самостоятельно. Рико развязно прикусил фильтр, а ногтем небрежно щелкнул по колесику, создавая пламенеющую искру. Марка явно дорогая. Он медленно затянулся, зажимая неизвестно откуда взявшуюся в замке Эвермор, сигарету, меж костяшек пальцев. Сигарета медленно дотлевала, пока Рико подкрадывался ближе, жестким рывком опрокинув пошатнувшегося и свалившегося Натаниэля на скамью. Четвертый постарался не издавать лишних звуков боли, стукнувшись о сиденье макушкой и лопатками. Рико придавливал его будто железными тисками. Так же Натаниэль подавил ругательства, когда этот ненормальный задавил его бедра и силой стянул футболку. — Руки за голову, — бросил он и Веснински, поняв, что чем быстрее он начнет, тем быстрее закончит, подчинился. Запястья тут же были до боли стянуты его же ремнем, натирающим кожу. Сперва он осмотрел тело Натаниэля: старые и новые шрамы. Первые оставленные отцом и жизнью в бегах, а самые свежие — лично им. Осознание, что исполосованное его ножиком тело четвертого номера постепенно начало перекрывать старые шрамы — знак своевольности и жизни до своего короля, — явно ему польстило, взрезая на губах самую отвратительную из возможных улыбок. Только боги знают, как же Натаниэль хотел ему вмазать, лишь бы стереть гадкий самодовольный оскал. Рико провел жесткой ладонью по запекшимся и заживающим шрамам, по швам и оставшимся бинтам, наконец остановившись возле шрама на плече — отпечатке раскаленного утюга. — А вот этот всегда казался мне забавным! — поделился он, будто обсуждал новую серию любимого телешоу, а не уродливый ожог. — Как же ты так, Натаниэль? Притворная ласка не обманула — пусть тон изображал взволнованное сюсюканье, глаза Рико оставались подернуты пленкой безумия и холодны арктическими морями. Нечто неуемное и взрывоопасное — рванет, лишь дай искру неподчинения. И Натаниэль не имел права не ответить. — Мой отец, король. — Морияма, ожидающий подробностей, пальцем надавил на еще свежий, затянутый швами порез и Веснински, подавив вскрик, быстро продолжил. — В дом нагрянули федералы и я должен был вести себя тихо. Вероятно слишком много ерзал, за что отец и решил меня… Наказать… — Он подавился словами, тяжело переживая одно из самых ранних болезненных воспоминаний. — Он взял утюг матери и ударил. Он до сих пор помнил запах горелой человечины от собственного мяса. По отвратительности он сравнился только с тем, как с него в последствии сползали клочья обгорелой кожи. — Ха-ха! Вот они, методы Мясника. — Обрадовался Морияма, с интересом ребенка, на досуге безжалостно вырывающего крылья бабочке. — Больно было наверное, Натаниэль? — Да, король. — Смиренно ответил Веснински. — Тогда я сделаю гораздо больнее, чтобы перебить воспоминание. — Прошептал он, наклонившись ближе, чем вызывал по обжигающе холодному телу Веснински панические токи — близость с ублюдком напоминала обо всех тех кровавых вечерах и холодной стали его ножа. — Ты ведь не должен думать о чем-либо, кроме своего короля. Чиркнувшую пламенем зажигалку Морияма медленно, словно стараясь насладиться всеми оттенками ужаса осознания в глазах Натаниэля и смакуя этот миг, поднес к старому шраму на плече. Веснински едва успел задержать дыхание и приготовиться к будущей судороге… И Морияма прижег. Сперва было просто горячо и Натаниэль трепыхался, бесполезно пытаясь скинуть с себя намертво усевшегося и смеющегося над его потугами Рико. Кожа старого ожога мучительно плавилась, исходясь шипением. Он не мог терпеть, дергаясь и срывая горло от криков (он не хотел кричать, чтобы не пугать Жана и Эдит за дверью, но когда боль стала невыносимой никакие доводы разума ему уже не помогали), что только радовали малолетнего ублюдка. Рико не останавливался, оставив ожог — он явно что-то выводил, и Натаниэль, пытаясь отвлечься и сконцентрироваться на чем-нибудь другом, распознал линии римской: «4». Клеймо. Чертово клеймо. Это разбило остатки его стойкости и все потонуло в боли и черном смоге. Был смех Рико, был его собственный крик, а потом темнота и гарь. Натаниэль чувствовал солоноватый и едкий запах гари. Давящий и въедливый, забивающий легкие смогом. Натаниэль навязчиво и неизбежно втягивал яд в себя, забывая о том, какого же было дышать чистым кислородом. Болезненный и сладкий — от него глаза непроизвольно жгло, а пальцы саднило: вспоминался весь проделанный путь из Аризоны через Неваду в Калифорнию и проклятый золотой рай. Песчаный пляж с прозрачной водой и разгорающейся полоской заката. Дикое, девственное побережье — рай заблудших душ и лимб для матери, которую оставили последние крупицы сил. Он ведь не понимал, не успел вовремя понять, какую рану оставил ей отец в Сиэтле. Тогда они бежали. Бежали как никогда раньше, ведь отец, люди отца, буквально дышали им в спину. В Орегоне мать истекала кровью, но Натаниэль ничего не знал о внутривенном кровотечении, о пробитых печени и почке. Тяжелые повреждения внутренних органов не оставляли матери шанса на жизнь. Когда они пересекли границу Калифорнии она начала терять сознание. Когда они остановились в нескольких метрах у воды, ее хватило лишь на то, чтобы заставить сына повторить все те обещания, что он уже разрушил: не останавливаться, не оглядываться, не доверять, быть кем угодно кроме Натаниэля Веснински, и менять имена, менять внешность, менять места как можно, как можно чаще… Он подвел маму. А ведь ее прикосновение — вонзенные в кожу ногти, — фантомным напоминанием, горели на руке. Он помнил каждое нарушенное обещание так же как помнил ее твердый и раздутый живот, как помнил треск отлипающей присохшей крови от обивки сиденья, а ещё то как цепенел от ужаса. Даже тогда он не плакал, просто не мог плакать, даже когда смотрел на пожирающее машину пламя и когда выскребал обугленные кости. Ему удалось предать земле останки, сложив в ее же рюкзак и унеся подальше, закопать как можно более глубоко. Наверняка ошибка была в том, что пламя привлекло слишком много нежеланного внимания. Точно, он прокололся на такой глупости, а ведь тело матери едва успело остыть… Он брел, ничего не видя, не чувствуя и не ощущая. Возможно краем сознания он надеялся добраться до Сан-Франциско и в последствии Милпорта — том последнем, что планировал с матерью, ее прощальной командой, действуя скорее на автомате, чем действительно осознавая реальность. Но уже было поздно. Разуму, объятому пульсирующей болью и давящей безнадегой, было сложно сообразить, как скрыться от преследования. И он облажался, когда Лола и Ромеро вытрясли его из фургона, мощными ударами заставили едва ли не выблевать кишки и оставив несколько свежих шрамов, натянули на голову черный мешок. Натаниэль был уверен, что вредить сверх меры ему не стали, по причине все еще действующей сделки с тренером — от живого актива пока что пользы было больше, чем мертвого. Живой актив способен погасить долги и оправдать преданность Веснински… Жить и играть — все что ему оставалось. Прости, прости, прости, мама… Он, прижимающийся к теплому живому существу за спиной, хрипло закашлялся от фантомного дыма и тут же почувствовал ладонь на своей щеке… — Мама…? Но разумеется, это не могла быть мать. Ведь она мертва. Он очнулся в комнате, что делил с Жаном и Эдит, в своей постели. Распахнувшая веки Эдит посмотрела на Натаниэля с щемящей душу нежностью и тоской, не в силах хоть что-нибудь сказать: «Прости, но нет» — смотрелось бы ужасно грубо и безжалостно, но и поддержать иллюзию было бы так же жестоко. Натаниэль был благодарен за тактичность. Но поняв, что не может оставить ситуацию подвешенной в воздухе, а Эдит в неловком положении, он в знак оправдания жалко прохрипел (точно сорвал голос в криках боли): — Мы всегда спали спина к спине, не разлучаясь… Чтобы она ощущала меня спиной и знала что я в безопасности. Так к нам было сложнее подкрасться. — Вздохнул он. — Видимо я спутал тебя с ней во сне, Эди. Прости меня… Все же не каждому приятно сравнение с давно мертвым человеком. И то, что тебя, довольно практично, используют в качестве его временной замены. — Не извиняйся…! — испугалась Одьен, одернув его слабые лепетания. — Мне вовсе не сложно. Она кинула умоляющий взгляд в сторону как раз подошедшего Моро. — У него как коробушку переклинивает, все начинает мерещиться… — пришел ей на выручку Жан, поменяв холодную тряпку на лбу Натаниэля. — Вот проклятие… Веснински зашипел, когда попытался перевернуться — бок как будто укусило языком пламени, а обожженная плоть захрустела. — Натаниэль, не надо…! — прошептала Эдит и Веснински привычно вздрогнул. Девушка тут же стушевалась: — Тебе не нравится… имя? — заметила она, когда таки сумела перевернуть напарника в более удобное положение. — Так заметно? — блекло посмеялся Натаниэль, придерживая прохладную руку Жана на своем лбу вместе с тряпкой. Тот не возражал, все проводя пальцами по влажным волосам, в попытках утешить бедового напарника. — Ты каждый раз выглядишь будто не в своей тарелке, когда тебя называют так. — Тихо пояснила Одьен. — А еще часто запинаешься, словно оно тебе не принадлежит… Эдит была достаточно наблюдательной — отметил Натаниэль. Это было закономерно, ведь иначе вратарем не стать: важно уметь подмечать детали, быстро реагировать и подлавливать обманные маневры. Профессия нет-нет, да накладывает свой решительный отпечаток на личность, хочешь того или нет. — Наверное…? — Натаниэль задумался. До этого имени у него было двадцать два подставных, а мать всегда называла его Абрамом. Натаниэль, что вернулся к нему спустя вечность, был спрятан в поместье горя и вечного страха. Новый Натаниэль вернулся из детского ада в ад настоящий. Никогда имя, что было дано ему отцом, как продолжение его имени — дабы заклеймить и не позволять отродью даже думать о собственной индивидуальности, — не несло ему ничего кроме страданий. Рико, шепча и выкрикивая именно это имя, искусно разрезая плоть ножом, хватая за волосы и выкручивая суставы, только подтвердил неприятную ассоциацию. — Натан — имя отца… В детстве я ощущал себя его приобретением — чем-то неразрывно с ним связанным и тем, чем он мог распоряжаться. — Выдавил из себя Натаниэль, решив, что эти двое имеют право знать. — Поэтому я ненавижу свое имя. А с Рико возненавидел еще сильнее. Погано, правда…? Какое-то время все молчали, а Эдит задумчиво вертела в голове некоторую мысль. Наконец, она засветилась от радости и чуть подпрыгнула на месте: — Ниэль, — нежно назвала его Эдит. — Мне кажется это подходит куда больше… Тебе нравится? Эдит попросту вычеркнула часть, что ассоциировалась с отцом и пытками Рико. Натаниэль попробовал сокращение на вкус: не Абрам — связка с матерью, не Натан — клеймо боли и страха. Кажется его последнее имя, то, что он выбрал сам: «Нил», — отдаленно напоминает предложенный Эди аналог. Но что важнее — это был первый подарок, первый своевольный жест от замкнутой Эдит — самый драгоценный и значимый. — Мне нравится. — Улыбка на губах нападающего потеплела, а усталые мимические морщины разгладились. — Спасибо, Эдит. Девушка просветлела и раскраснелась от горячечной радости осознания, что принесла кому-то счастье. — Ниэль, — подхватил Жан. — Наконец-то удобный вариант, а то всякий раз язык заплетался пока выговаривал обозначение этого претензиозного и надменного британца, с их ужасным вкусом… — Да я о половину твоего богатого лексикона уже бы давно язык сломал! Болтать французы горазды…! — Британский неуч… Называя человека по приятному ему имени, люди признают ценность его души. Рико, хозяин, вороны никогда не признавали душу Натаниэля — напротив, раз за разом вбивая в него имя, от которого он так бежал, Морияма внушал ему чувство неодушевленности. Первое время он даже избивал Натаниэля всякий раз, когда тот не откликался на имя, или откликался с заминкой. Потому имена священны. Теперь Жан и Эдит будут называть его так, дабы признавать индивидуальность и уважать желание абстрагироваться от ассоциаций с отцом. Он был им за это благодарен. — Ненавижу его. С ним я чувствую себя так, словно оказался заперт в черно-белом фильме, где за мной вечно гоняется печальный французский мим… — якобы по секрету поделился личной трагедией с Эди Ниэль, на что Жан принялся крестить его тряпкой, ударяя по лбу и плечам: — Сгинь, нечисть британская! — на манер экзорциста возвел Моро. — Ты священник французский, так британских демонов не выводят… — посочувствовал Жану Ниэль. — Знаешь, Эдит, он такой гадкий, противный и низкий британский неуч, потому что ему очень не хватает витаминов. Например капусты и шпината… — подвел итоги Жан. — Обязательно сделаю ему смузи из любимых овощей. Нет, скажу диетологам, что отныне он будет питаться исключительно вкусным, спелым овощным смузи… — Ты… Ты французская гадость! — скривился от одной лишь мысли о такой напасти Ниэль. — Наследие Бонапарта! А еще меня называет дьявольщиной. — Потому что дьявольщина есть дьявольщина! — обвинительно заявил Моро. Эдит тихо посмеялась, и даже Жан улыбнулся. — Ложись спать, горе. Мы будем сбивать жар и остужать твою бедовую голову. Постарайся поправиться к утру… Потому что на тренировку придется пойти в любом состоянии и ему же будет лучше задремать и набраться сил. — Только ради вас, месье… — зевнул Натаниэль, прикорнув на подставленном плече Эдит. Натаниэль подивился тому, как слажено ночью Эди и Жан заботились о нем. Нежно приподнимали голову, подавали воду и обезболивающее, а еще обрабатывали мокрыми тряпками и противоожоговой мазью. На тренировке то, что обычно они с Жаном воспроизводили для Эдит, повторилось с Ниэлем в качестве подзащитного. Они взяли его в свой кружок и отчаянно переключали внимание на себя, беря большую часть работы команды, дабы позволить Ниэлю лишний раз не напрягаться. Он был воистину тронут. Так о нем пеклась разве что мать и то, никогда не была даже в половину так нежна, как скорбный француз и маленькая Эди. Той ночью прикрыв глаза, он больше не чувствовал запаха гари, больше не видел окоченевшего тела матери и пламени горящего автомобиля. Он видел темноту — приятную и безбрежную, укрывающую будто клочком ночи. Темноту уютную и нисколько не пугающую.***
В какой-то момент Эдит, когда стала тверже стоять на ногах, начала хвостиком ходить с ними на ночные тренировки. Сперва лишь сидела и наблюдала, то и дело клюя носом и отключаясь прямо на лавочке (так, что затем Жану, бурчащему что-то о неугомонных цыплятах, приходилось на себе тащить ее в комнату), но когда окрепла, вдруг вышла на поле. Теперь Эдит защищала ворота, когда Жан показывал Натаниэлю особенные трюки, которым его когда-то обучил Кевин. Втроем, с вратарем, они могли играть друг против друга, группируясь в команды двое против одного. В основном Жан, как защитник, отгонял несущегося Натаниэля, а Эдит завершала сценку «нападения», защищала последний рубеж — ворота. — Ну ты и короткая, — задумчиво изрек Жан, сравнив размер Эдит со своей клюшкой. — Что…? — не поняла Эдит. — Проблемная коротышка. Эдит оскорбленно надулась, сведя брови над переносицей, сложив руки на груди. — Укушу, — тихо, но уверенно пообещала набычившаяся Одьен. Жан явно подумал, что ослышался, или искренне мечтал ослышаться: — Ты… Укусишь…? — переспросил глубоко пораженный в самую душу Моро. — Да, — совершенно серьезно отрапортовала Эдит. Она взяла безвольно лежащую на клюшке руку Жана и пока тот заинтригованно пялился, вцепилась зубами в области кисти. Натаниэль едва не загибался от хохота, глядя на ужасное нападение средь черной ночи, а Моро в искреннем неверие все еще не мог осознать творящийся с ним абсурд и преступный акт членовредительства. Он широко распахнул глаза, в серых радужках плескался непередаваемый шок, а рот невольно приоткрылся. Эдит же упрямо покусывала его руку. — Я… больше в тебе не сомневаюсь… — слабо пролепетал сбитый с толку француз, наконец обретший дар речи наверное целую вечность спустя. — От…пусти…? Эдит разжала зубы. Жан ошарашенно и явно бесполезно пытаясь осознать творящуюся с ним — несчастным, — реальность, которая не переставала поражать его, вытянул руку, рассматривая обслюнявленный след от укуса и точки впадинок от челюстей Эдит. — Я… Я передумал, Ниэль. Давай ее вернем…! — взмолился Жан, но нечуткий товарищ только мотнул вихрами: — Поздно, мой французский великомученик. Родителей не выбирают, а вот детей нужно воспитывать. — Продолжал глумиться Натаниэль, сдавленно хохоча в кулак. Живот уже болел, а голос превращался в тоненький предсмертный сип. — Но это слишком…! — взмолился всевышнему Жан. — Ты сам ее довел. — Натаниэль серьезно задумался. — А может быть она перепутала тебя с французским багетом. Знаешь, легко спутать… — Нет! Никаких багетов! И я сказал правду, как вообще с ее комплекцией ловить мячи? Да ее клюшкой сдует! Удар — и прихлопнута блоха… — показал пальцами гиперболизированную «крошечность» их общей проблемы. — Не всем же быть такими громоздкими и неуклюжими, — уперла руки в боки Эдит, отзеркалив позу Жана, напоминая крайне злобного и воинственно настроенного хомяка. Смотреть как миниатюрная Эдит рядом с подобным непоколебимой монументальной статуей Жаном, пытается казаться деловой, было до того забавно, что Натаниэль снова спрятал смешки в кулак. — Я вообще-то очень ловкая и мобильная! — В каком это месте? — приподнял бровь невпечатленный Жан. — Я увидел только кусачесть, а ее не было в перечисленных характеристиках. Ты не зубами мячи ловишь! — Так посмотри вниз с высоты своего птичьего полета и увидишь! — обиделась разошедшееся с подачи Жана Эди. — Если голова не закружится! — Голова кружится только от твоего бесконечного мельтешания — боюсь наступить. — Но ведь французы гоняют жаб по тарелке, должен привыкнуть, — съязвила Эдит на манер Ниэля. — Господь помилуй мою душу, злобные карлики уже воруют друг у друга шутки! — патетично испугался Жан. — Я будто очутился в стране лилипутов, у вас там особый кодекс юмора…? Как низко с вашей стороны. — Это не смешно! — заявила обиженная Эдит. — Ниэль, он высокомерно нас дискредитирует! — Кого ты назвал карликом, покусанная Эйфелева башня? — возмутился Натаниэль. — Нам с Эди по крайней мере на земле хорошо — мозги не продувает. — И падать на пятую точку ниже, то-то угорело носиться не боитесь, — задумался француз. — Мозги хоть и не продувает, но вы сами их прекрасно отбиваете. — Вовсе не отбивает! — поддалась на провокацию по-детски обидчивая Одьен. — А ты молчи, тебе их пробивает рикошетом пропущенных голов. — Жан легонько стукнул Эдит по дурной головушке. — Агх! — вскричала девушка, воинственно взмахнув клюшкой. — Ну все, теперь ты меня разозлил, я включаю злую фазу! Теперь ты в жизни не пройдешь, унылая горгулья! И познаешь мой гнев! — Ну-ну, попробуй удивить, коротышка. — Снисходительно протянул Жан, еще больше зля напарницу. — Смотри, под клюшку не попади со своим то ростом, иначе приму тебя за мяч и отправлю в Ниэля… Хотя если и его случайно снесёт… — Не дождешься, презренная горгулья! Злющая Эдит широким замахом клюшки зарядила отправленный Жаном мяч далеко, в дальнюю стену поля, подивив меткостью Жана и Натаниэля. Вот как разозлилась. Пусть сперва Эдит из-за общей изнуренности не представляла большой проблемы — Натаниэль с легкостью пробивал ее оборону, — но стоило ей окрепнуть и немного привыкнуть к выпадам мальчишек, стала гораздо сложнее. Она была маленькой, но до боли шустрой и усилиями изнурительных тренировок воронов, ужасно выносливой. Внимание к деталям и общая сообразительность позволяла ей быстро привыкать к атакам и постепенно учиться с ними обращаться. Когда же у нее возникали трудности с особенно неприятными ударами, Жан и Натаниэль с тем же запалом, с каким пробивали ее ворота, тщательно рассказывали ей о слабостях того или иного приема, или отличительных чертах собственных пасов. Успехи Эдит неожиданно были восприняты Натаниэлем как собственные успехи. А смотреть как днем их Эди к удивлению самодовольных и ранее смеющихся над девушкой верзил Рико, резво отбивала даже самые жесткие удары было и вовсе сплошным удовольствием — поэтому они не жалели усилий, помогая девушке набираться необходимого опыта. — Когда Кевин играл рабочей рукой его было не остановить. Он рассчитывал все, от скорости, до траектории и тактики вратаря. — Рассказывал Жан разом Ниэлю и Эдит. — Я играю и в половину не так хорошо, но все же лучше, если ты научишься с подобием маневров Дэя обходиться, а ты защищать ворота. — Но ведь Кевин больше не выйдет на поле, зачем нам опасаться его? — понизила голос Эдит, словно они говорили о чем-то крайне опасном и явно запрещенном. Они замолчали по чистой привычке. Члены идеальной свиты прекрасно помнили боль, что выплескивал на них Рико, от одного лишь упоминания второго номера. — Я так не думаю… — внезапно признался Жан и нечто тяжелое будто разом опустилось на плечи напарников. — Кевин не живет вне поля, а хозяин все еще желает получать с него деньги. Если в нем осталось хоть немного жизни будьте уверены — однажды он вернётся. Но уже не к нам. Напротив — он сделает все, чтобы растоптать нас и привести новую команду к победе. Чтобы растоптать, зная, как сурово здесь обходятся с неудачниками. Чтобы раздавить, позабыв о вечном единстве членов идеального корта (куда Жан и Натаниэль, разумеется включали и Эдит, вне зависимости от сексистских предрассудков Рико и пусть на ее щеке никогда не появится клейма пятерки). — Тогда нас заставят с ним встретиться. Члены свиты осознавали, что это не предположение, а утверждение. Кевин Дэй вернется и тогда члены идеального корта должны будут выступить против бывшего второго номера. — Но ведь капитан говорит… Что мы являемся его собственностью. Как второй номер мог сбежать? — потупила взгляд белая, будто выцветшая Эдит. — И почему его не вернули назад…? Жан тяжело выдохнул и окатил товарищей по несчастью долгим, пристальным взглядом. — Я расскажу лишь раз, но более не спрашивайте меня об этом. И не вздумайте ляпнуть перед капитаном, — он еще сильнее понизил голос, так, что слушателям пришлось придвинуться. — Наверное вы двое понимаете, что он сломал руку ни черта не самостоятельно? Если точнее, он никогда не катался на лыжах. Эди и Ниэль просто кивнули — после всего что они пережили подобное даже не смотрелось дикостью в их глазах. Не после того, как Рико позволил своим ублюдкам удовлетворять сексуальные потребности на членах свиты. Не тогда, когда нос Жана был немного искривлен, а пальцы деформированы. Не тогда, когда Эдит поседела в свои семнадцать, а Натаниэль глотал пыль с подошвы кроссовок. — Это случилось, когда хозяин рассказал им, что совет говорил о Кевине и оставил их на поле для игры один на один. Ничего не казалось мне странным: тогда я был слишком занят Эдит, которая едва ступила на порог Эвермора. Помнишь тот вечер, когда Рико ворвался в комнату и переполошив нас двоих, едва ли не за шиворот вытащил меня? Эдит кивнула — эта ночь до сих пор вгоняла ее в холодный озноб. Она никогда не видела капитана настолько разъярённым. Но так как в гнезде было не принято задавать лишних вопросов, а Жану было не позволено трепаться, даже в последствии подробностей она не узнала. Рико с уходом Дэя провалялся без сознания целый день, на грани смерти еще три. А когда вернулся, стал совершенно неуправляем, словно надвигающийся, и разрушающий все в зоне видимости, тайфун. — Он оставил Кевина на поле, позвал меня и вернулся в комнату один. Я был тем, кому капитан отдал его: вы знаете правила о сохранении таин травм в гнезде — мы даже не могли обратиться в больницу. Я должен был привести Дэя в порядок, но знаешь, когда я увидел его тихую истерику и выступающую кость под неестественным углом, то слова сами вырвались: «Ты же знаешь, что больше никогда не сможешь играть?». Его паническая атака была жутким зрелищем: он едва не разбил себе голову о бортик корта, потерял способность дышать и лишь смеялся — ужасно и надрывно, но так оглушительно что закладывало уши. Когда немного отошел, то взмолился о помощи. «Если ты когда-либо дружил со мной, выведи его из моей комнаты. Я не могу сейчас его видеть» — он сказал это и я послушал, ведь когда-то мы действительно дружили. Я отвлек внимание Рико и дал ему выместить гнев на себе. Конечно, если бы я знал, что Кевин решил бежать, я бы никогда этого не сделал… Особенно после того, как Рико понял, что Дэя нет. Наверное это было худшее время пребывания в гнезде — тогда мы с Эдит остались одни… Кевин довольно прагматично поставил на когда-то теплые чувства, жалость и неосведомленность Моро. Зашел в номер за бумажником и пальто, а затем бежал, даже не оглянувшись, когда покидал проклятое подземелье. Кевин забыл о Жане, забыл о недавно приобретенной Эдит, оставив их двоих. Предав их двоих. Натаниэль подавил смутный порыв чувства зависти, по отношению к тому, кому удалось вырваться из плена замка Эвермор. Члены свиты были вечными грушами для битья, когда он, чертов трус, после сломанной руки бежал со стремительно тонущего корабля строго впереди крыс, оставив беззащитных детей на съедение кракену. Но вправе ли Натаниэль его винить, за желание даже не лучшей жизни, а жизни как таковой? Было глупо злиться на Кевина, потому что ему повезло немного больше чем другим. Возможно такова человеческая натура — даже на дне образовывалась странная иерархия, и, допустим, его верхние круги ада казались бы безопасным оазисом тем, кому не повезло выживать в пекле окончательного запределья. С таким же успехом Эдит имела право ненавидеть Жана и Натаниэля в силу их мужского пола: более сильное по природе тело, и меньше интереса со стороны ублюдков. С таким же успехом Жан имел право ненавидеть Натаниэля, за то что тот, находясь с ним в едином положении, долгие годы бегал с матерью, не желая делить ношу с товарищем по несчастью. Но винили ли они друг друга? Нет, даже если и проскальзывали эгоистические мысли — они были рядом и поддерживали друг друга в меру возможностей. Они создали это странное подобие дружбы, основанное на сотрудничестве и разделении страданий. Натаниэль и Жан защищали Эдит от домогательств, караулили двери в душе, чтобы ее — беззащитную, — не могли застать врасплох. Ниэль принимал равную долю оплеух, острым языком отвлекая внимание от избитого Жана. Жан на корте никогда не позволял сбить Ниэля со спины, или подставить клюшку под ноги. Когда ранее испуганные и ощипанные птенцы несли груз страданий самостоятельно, то непременно ломались, но вместе их было пусть немного, но легче выносить: всегда есть тот, кто прикроет, закроет, одернет, предупредит, поддержит. Кто протрет и обработает раны, кто поймет страх перед прикосновением, и от кого можно не ожидать угрозы. Будь Кевин здесь — выносить было бы куда проще, но он, избегая своей ровной доли опущенного на свиту венца страданий, смотрелся в глазах забитых детей, ежедневно глотающих кровь и пот, несправедливо благословенным предателем. Ниэль не мог поверить, как ему хватило эгоизма бросить Эдит и Жана. Или, что ужаснее, как он в своей мании экси мог не заметить страданий таких же товарищей по несчастью? Как много вопросов к великому Кевину Дэю, но совсем нет ответов. Оно не изменяет того факта, что сбежав, Кевин Дэй обрек Эдит Одьен и Жана Моро на смерть. Рико злился на Кевина, но Кевина было не достать. Жан и Эдит же всегда были под рукой. — Ниэль, нам пора, — Эдит уложила прохладную ладонь на его волосы, отвлекая от неприятных мыслей. Жест успокоил и немного притупил закипевший внутри гнев. — Надо немного поспать… — Вставай, проблема номер один, иначе в конец иссохнешь. А я умру, если останусь наедине с проблемой номер два, кусающей невинных людей за руки… — Эй, ты сам начал! — возмутилась Эдит. — Да… — сказал он, подав руки Жану, чтобы тот его поднял. Сидеть на прохладном корте у бортика было неудобно. — Вот ведь ленивый британец, самостоятельно даже пальцем не пошевелит… — вздохнул француз. — Зачем, когда у меня есть личная французская горничная… — гаденько ухмыльнулся Натаниэль. — Еще одно слово и я тебя выкину… — Жан попытался дать подзатыльника, да только Ниэль уже привык уворачиваться от больно нервного визави, переместившись за спину Эдит. — Эдит, я подаю на развод. Собирай вещи. — Нет, мамочка и папочка ссорятся, я не хочу праздновать два дня рождения…! — показушно испугалась Эдит. — Кто из нас мамочка, вы, презренные дурни?! — вспыхнул злющий Жан. Натаниэль рассмеялся. В конце концов он был никем и ничем, таким и остался — здесь он был не более чем вещью, многообещающим активом. Однако с Жаном и Эдит помимо бессмысленного существования у него появилась цель — то, за что можно ухватиться. Он все еще не смел грезить о большем — так он лишь усугублял неизбежную боль в будущем, — но проводить настоящее с Жаном и Эдит было… тепло. Когда они с Жаном обещали обязательно поставить Эдит на ноги, он почувствовал присутствие опасного призрака надежды — ценнейшего подарка в мире, где они сами были равны материальному продукту потребления. Опаснейший и прекраснейший дар — надежда, — что, однако, сделало существование в гнезде не таким отвратительным. Наверное они были лучшим, что случалось с ним после потери матери. Они позволили забыть о давящем чувстве одиночества.