***
На станции тихо, поезда не слышно даже если наклониться к земле. Вадим смотрит за тем, как спутник его вышагивает из стороны в сторону, пытаясь хоть как-то согреться, раз уж солнце за тучи зашло. Здесь, в отдалении от деревьев, ветер особенно сильный гуляет. — Друг мой, так о чем Вы взамен на помощь хотели меня попросить? — интересуется Вадим, согревая дыханием руки. День сегодня и правда морозный выдался, такой, каких не должно было случаться в начале сентября. Наверняка, много цветов его потом издохнет промёрзнув. — Я вчера опоздал на концерт и был очень расстроен, — начинает собеседник издалека, оглядываясь по направлению железной дороги, чтобы проверить, не приближается ли состав. — Хотите со мной станцевать? — Вадим широко улыбается, вперед выставляя руку. — Так давайте сейчас, а то Вы совсем замерзли? — у него и у самого теперь пальцы гнутся с трудом, после четверти часа на этом ледяном сквозняке. Спутник берет протянутую руку, закинув другую аккуратно Вадиму через плечо. Дышит горячо и шумно, не двигается, словно из человека в красивую ледяную скульптуру успел превратиться. Только запах табака, въевшийся намертво в кожу и вздрагивающие мелко ресницы жизнь в человеке выдают. — Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль, — Вадим шепчет считай, потому что кажется: стоит чуть громче напеть, и каждый звук измельчает и унесется с ветром в никуда. Делает шаг за шагом, неторопливо ступая с рельсов на шпалы и переваливаясь на другую сторону насыпи, словно в ожидании, когда его партнер в танце отогреется и увереннее начнет ступать. Но вместо уверенности Олег лишь оступается, заслышав свист поезда вдали, на шее виснет, вцепившись в лацкан пиджака, и словно в эту секунду лишь происходящее осознает: черные глаза удивленно округляются, а из приоткрытого рта валит такой густой пар, будто тот разогрелся если не до ста, то до сорока градусов. И Вадим только сильнее убеждается в выводе этом, когда тот тянет его на себя вместо того, чтобы помощь принять и встать наконец на обе ноги. Тянет, чтобы колючими обмерзшими губами в щеку вжаться, оставляя на месте поцелуя яркий алеющий ожог. Машинист врубает тревогу, поезд нещадно воет и свистит, и скрежет колёс, кажется, всего в паре метров слышится, когда Вадим наконец делает полтора шага назад и задом на насыпь валится, роняя Волкова вслед за собой. Ваши пальцы пахнут ладаном, А в ресницах спит печаль. Ничего теперь не надо нам, Никого теперь не жаль. Крики машиниста поезда были слышны далеко за пределами прилежащих к пансионату территорий. Тот, Вадиму показалось, побил все рекорды громкости разом, хотя, возможно, вместе с севшим зрением у него просто существенно обострился слух. По крайней мере, щелчок зажигалки он слышал даже на почтительном расстоянии, догадываясь, что бросить дурную привычку его спутнику так и не удалось. — Вам нужно срочно с этим завязывать, — все же Вадим был немного старше и от того надеялся, что к рекомендациям его Олег отнесется хотя бы с долей серьёзности. Тележка, с погруженными на нее мешками, звонко стукнулась о камни и затрещала, грозясь развалиться после следующего такого удара. И если бы не она, затрещал бы Вадим, пнув этот самый валун носком своего ботинка. — Давайте сюда, товарищ Генерал, — Олег замедлил шаг, наконец ровняясь с телегой и схватился за деревянные залаченные ручки, дергая на себя. — Вот помогу Вам и сразу же завяжу! В голосе его сквозила злость и обида, природы ее Вадим абсолютно не понимал. Неужели тот в трехэтажном мате машиниста что-то эдакое услышал, что сумело попортить настроение на весь день? Густое облако дыма ударило садовника в лицо, заставляя закашляться — Олег отнял телегу и опять его обогнал. Та в руках его кряхтела будто на последнем издыхании, петляла из стороны в сторону непослушно, особенно когда пригорок сменялся склоном, и Олег вместе с ней кряхтел, что-то себе под нос ворчал, убегая все дальше и дальше вперед, так что Вадим не мог разобрать и слова. — Я лучше сам, Друг мой, — пытался затормозить и ношу себе вернуть, цепляя носком булыжник, запинаясь. — Сто раз уже с телегой ходил таким маршрутом. — А сто первый без нее пойдете, — слышит спереди крик, а после шепот под нос, который видно не должен слышать, но ветер бережливо все звуки принёс: — Я б и Вас, товарищ Генерал, был рад усадить в телегу, да Вы «завязывать» отдали приказ. Жаль смысл слов этих до него слишком поздно доходит: когда желание возразить, что он рабочий мужик, а не безногий инвалид иссякает и злоба сходит на нет, когда телега уже стоит подле входа в утепленный домик для персонала, а извозчик ее исчезает где-то в недрах территории пансионата, так ничего и не сказав на прощание. Вадим вдруг понимает, что дело вовсе не в сигаретах и не в машинисте — это он сам упустил момент, когда нужно было говорить. Он смотрит в начищенный до блеска садовый инструмент вместо зеркала и на щеке своей от ожога не находит уже ни следа.***
Сегодня в пансионате был самый настоящий праздник: наконец починили пианино, что пребывало в роковом молчании почти две недели. Зато теперь весь холл заполонила живая музыка, а желающие сыграть, едва ли не в три витка выстроились в очередь. Игорь возвращался с лечебных ванн в номер как раз мимо этого безумия, когда прямо на подходе к лифту красивая девушка махнула ему рукой и улыбнулась, обнажая белоснежные зубы: — Игорь, после ужина приходите, я буду играть! Еще до завтрака очередь занимала! — поделилась радостью она. — Если супруг Ваш не против, приду обязательно, — пообещал в ответ мужчина, чувствуя как его за палец кто-то хватает и требовательно дергает вниз. Катенька, вторя маме, засверкала своими двумя единственными оставшимися резцами. — И я буду и-рать! — затребовала внимания она, теряя гласные. — Ну раз Катюша будет, то пропустить это я просто не могу себе позволить! — рассмеялся Игорь, положив руку на сердце в знак обещания. Металлические двери со скрежетом отворились, разошлись в разные стороны, вынуждая оборвать диалог коротким прощанием: — До скорой встречи, Юлия, тогда. А в номере чемодан точно по центру комнаты, в шкаф бы сунуть, если выбросить уж отчаялся. Сдался, не смог. Игорь заходит дальше, шагов так на десять точно, открывая скрипучую дверь балкона и выставляя его туда. Но вместо вздоха тоскливого, легкие продрав, закашливается — в щели между досками дым, пробираясь, сквозит. Вдруг становится ясно, чего соседи снизу полночными уроками танцев не были обеспокоены — его знакомый новый ничего не стал придумывать, честно сказал. Игорь еще один вдох делает — убеждается, запах тот, возвращаясь к разбросанным по подоконнику материалам. Их тоже следовало бы выбросить или спрятать на крайний случай, но вместо этого Гром только несколько часов подряд всматривается в мокрое пятно, силясь хоть бы какие-то очертания лица, за ним спрятавшегося, разглядеть. Этот человек виновен в смерти отца, по крайней мере, в той же степени, что и все остальные лица на фото — Игорь знал, что кто-то из них под императорский поезд бомбу заложил. И знал, что отец с этого поезда сойти не сумел. Горя этого ничуть не умалило время, сердце каждый раз также глухо ныло, заставляя рукой хвататься за грудь, как было сейчас. Игорь дышит по счету, чтобы это ощущение в грудине унять. Дышит так, будто и теперь как прошлой ночью танцует, вспоминая как ноги гудели после сотого круга вокруг злополучного чемодана, и как после сил не было, даже чтобы с пола в коридоре отобранную вырезку поднять. До половины четвертого танцевали — Игорь на часы голову поднимает, подмечая, что близится время ужина, и думает чуть заранее спуститься вниз, чтобы место с хорошей видимостью занять, но спешку эту дверной звонок прерывает. За дверью стоит садовник и держит ярко-красных георгинов букет: — Я понял, что время признаться, друг мой, откройте же дверь! — торопит и просит, вынуждая в руках ту самую фотографию смять и дернуть направо щеколду. — Так признавайтесь же! — требует Игорь, с чувством злости сжимая руку с вырезкой в кулак. Признание ему отца не вернет, не вернет родителей, но, быть может, выйдет хоть точку поставить, может выйдет выкинуть, наконец, злополучный этот блокнот и чемодан? Мужчина шагает из светлого коридора в полумрак апартаментов и прочищает горло, прежде чем начать говорить совсем не то, что Игорь готов был услышать: вслух читает любовный стих. В руках, израненных шипами, новый безвредный букет протягивает, вынуждая в смятении вновь отступить назад: Друг мой, прости, что хочу повторять Прежних влюбленных обеты. Речи знакомые — новы опять, Если любовью согреты. Друг мой, я знаю: ты любишь меня, И об одном все моленья, — Жить, умереть, это счастье храня, Светлой любви уверенья. Мой друг, если и новой любви Ты посвятишь свои грезы, В воспоминаниях счастьем живи, Мне же оставь наши слезы. Пусть для тебя эта юная даль Будет прекрасной, как ныне. Мне же, родной, тогда и печаль Станет заветной святыней. И Игорь думает, что вчера обманулся глупо, что все надумал, что испугался зря, что предал матери воспитание и разучился вдруг верить людям, принявшись в каждом слове, каждом жесте и действии искать подлог. Так больше нельзя жить — из рук выпадает смятая фотография, призрак прошлого. Ему для другого руки нужны: ухватить настоящее, сминая грудью бутоны и оставляя поцелуй на тонких чужих губах. Цветы помятые благоухать начинают так ярко, а губы кажутся до безумия сладкими вдруг на вкус, словно все это не реальность, а сновидение, но в коридоре все еще слышен перебивчивый топот, и пианино заходится в новой игре.***
Холодно. В апартаментах открыты окна — торопился, забыл закрыть. Теперь что здесь, что снаружи — все одно. Папироса тлеет, шкворчит. Капелька смолы застывает обугленным пузырьком и падает на форменные брюки, прожигая дыру. И все еще холодно, разве человека можно одной только сигаретой согреть? Хотя раньше спасало. Кажется: может, не курил бы — пришлось бы кисти целиком отрубить. Из окна доносится игра пианино. Олег уверен, что под эту мелодию непременно десятки пар в вальсе кружатся, а он ни играть не умеет, ни танцевать нормально так и не смог. Пожалуй, только рядом с отставным генералом он на этом нескончаемом празднике жизни, перемежающимся кашлем, не чувствовал себя чужим. Будто никто иной не мог и на шаг приблизиться к пониманию, а тот, хоть и не помнил ни черта, но глазами своими видел. Как такое только можно забыть? Волкову тоже хочется, мечтается попасть под спасительный этот осколок и забыть, как умирают все и всё вокруг. Думать, что так всегда было: что на левую ногу всегда при ходьбе заваливался, и в обуви всегда оставалось свободное пространство, что это не беда. Но с отражения в зеркале смотрит все тот же одетый по форме небритый солдат. Олег форму с него сдирает, бритвой елозит по щекам, худо-бедно ухватив ее рукой, через заросли грубых темных волос продирается и мочит подбородок под проточной водой, замечая, как та розовеет, расплескиваясь по светлым бортикам эмалированной раковины, а в отражении в зеркале все тот же, пусть по пояс нагой и бритый, солдат. Торцом ладони рассечину на шее прижать приходится, прямо так пускаясь в поиски чистого полотенца, медицинского пластыря или бинта. Олег выдергивает из тумбы все ящики, впопыхах просыпает табак и, как назло, ничего не находит, наскоро обувая туфли и шагая по лестнице вверх. У белогвардейца на пальце был лейкопластырь, красные розы тем вечером, видно, смогли его уколоть, значит, он за молчание Олегу поможет предотвратить трагедию и не перепачкать всю белоснежную простынь. И в этом глупом порыве его знакомый голос настигает, пуская морозные трещины по груди. Олег замирает там, на площадке между двумя этажами, отчетливо чувствуя запах цветов и слыша рифмованные строчки, которые все утро отчаянно ждал, что скажут ему. Ступает вниз на шаг и еще на один, но звон голоса Генеральского никак не перестает стоять в голове. Тогда Олег отпускает порез на шее, хватаясь испачканной кровью рукой за перила, чтобы быстрее на встречу мелодии инструмента бежать, надеясь, что он вибрации голоса собой заглушить сумеет. Ведь хоть что-то должно суметь? Толпа внизу отшатывается от него как от безумца, и дамы, завидев полуобнаженного человека в крови, искристо визжат. Олег там и встает, поймав на себе неожиданно понимающий взгляд пианистки, что с обидой и злобой по клавишам пальцами бьет, раскрывая рот в припеве так, что пухлые губы растягиваются тонкой алой полоской: В бананово-лимонном Сингапуре, в бури, Когда поет и плачет океан И гонит в ослепительной лазури Птиц дальний караван, В бананово-лимонном Сингапуре, в бури, Когда у Вас на сердце тишина, Вы, брови темно-синие нахмурив, Тоскуете одна… И, нежно вспоминая Иное небо мая, Слова мои, и ласки, и меня, Вы плачете, Иветта, Что наша песня спета, А сердце не согрето без любви огня. И в переливах голоса ее, Олег мог бы поклясться, можно было расслышать, как сердце в мелкую крошку бьется. Он точно этот же хруст чувствовал где-то внутри себя, оттого и пошевелиться не мог, словно впервые в песне что-то большее, чем просто слова услышал. — Пойдемте, я буду Вам играть! — неожиданно завопила девчушка беззубая, заставляя Волкова отмереть, отшатнуться от неё, вырывая руку из крепкой девичьей хватки. Действие это вышло излишне резким и порывистым, так что девчонка, проскользив, глухо грохнулось на пол, и на смену мигом затихшей игре инструмента начал звучать оглушительный детский плач. Стоявшие прежде на входе швейцары, вдруг разом через толпу начинают продираться к нему.***
Букет свежих цветов срезанных кажется абсолютно недостаточным. Олегу явно нужны не цветы, а слова. А их Вадим найти подходящие никак не сумеет, потому за помощью к чужим словам торопливо идёт, уже ступив в лифт, силясь вспомнить тот самый стих, что когда-то давно читал, когда строчки букв еще не расплывались в глазах в прямые мутные линии. Стучит боязливо, но отступать Вадим теперь не разрешает себе. Открыто просит пустить его на разговор и, прокашлявшись в руку и прямо встав, по памяти стих читает, а голос скачет сверху вниз от волнения — только б память не подвела, только бы этого, в купе с его раскаянием, оказалось достаточно. И, едва речи этой приходит конец, гора с плеч падает — вдохнуть бы полной грудью, да только нечем теперь дышать. И он хватает чужие предплечья, горестно отрываясь, когда голова уже кругом от волнения и нехватки воздуха начинает идти, и носом вдыхает глубоко, чувствуя непривычно лёгкий флер табачного запаха, наполняющий дом, а сердце так и норовит вырваться из грудной клетки, тарабаня мёртвым языком: «Виноват, но прощён». Прощён же? Букет куда-то на точно стоявшую в коридоре тумбу кладёт, но тот вдруг на пол грохается рассыпаясь. А руки чужие, слегка холодные, так в скулы и шею вцепляются, что кажется прощён. Вадим наконец-то в ответ целует, ладонями обнимая лицо. Гладит пушистые тёмные брови, чувствуя как волоски норовят вырваться из-под пальцев, выпрямиться, встать. В волосы зарывается, вырывая тихий протяжный стон, и гладит шею, плечи, руки, добираясь до запястий и отнимая от лица своего руку чужую, чтобы в центр ладошки её поцеловать, а после лбом в испарине вжаться, чтоб Волков понял, что сам он тоже переживал. Но вместо успокоения долгожданного, Вадим лишь испуганно раскрывает глаза, когда чувствует, как пальцы ласково чешут голову по линии роста волос. Пальцы. И он, точно истинный сумасшедший, вместо того чтобы словами спросить, вдруг ниже дергает ладонь, ощущая как те скользят по носу, а после вовсе касаются приоткрытых губ, отдавая лёгким солоноватым вкусом на языке. — Щекотно, — отзывается хозяин квартиры, и Вадик, вмиг прозревший, вдруг понимает, что слышит тембр не тот, что, кажется, целовал не того человека. — Олег? — переспрашивает как оголтелый, будто надеется услышать успокаивающее «да», учуять запах прикуренной сигареты, губами нащупать неровный шов. Но настигает его только безмолвная пустота, в которой только воздух от тихого выдоха в лицо ударяет волной. И он отпускает руки, испуганно шаг отступает назад, дергая за нитку торшер с такой силой, что осветив коридор на миг и обличив серо-голубое пятно в белках глаз человека напротив, грохается на пол, бьётся и тухнет с концами. Вадим поджимает губы, не зная, не понимая, что можно на это сказать. Сказать, что ошибся? Что о прощении просить должен был у человека другого? Что любит он другого совсем человека? В кромешной тьме вдруг хлопает входная дверь. Мужчина трет переносицу, глаза закрывает, силясь успокоить сердце, чтобы вышло прислушаться, вышло по дыханию понять, есть ли ещё кто-то вокруг, но в номере лишь только ветер гуляет, принося откуда-то с улицы запах смога от табака. И ощущение собственной слабости, душевной своей хромоты, вдруг становится точно таким же осязаемым, как разбившийся о половую плитку торшер, и как цветы его, осколками искалеченные. Ступеньки лестницы сменяют одна другую, и поле зрения, кажется, сужается настолько, что можно, недосчитавшись, оступиться и кубарем покатиться вниз. На лифте было бы безопаснее, определённо, но всплеск адреналина такой величины попросту не даёт остановиться: Игорь бить не хотел, сам до конца не понял ещё, почему. Теперь же хотелось выбежать на свежий воздух, чтобы почувствовать кожей ветер, солнца закатного на коже лучи, что-нибудь, хоть что-нибудь настоящее. Когда-то, на специальных занятиях в Петербургском лицее его учили тому, как отличить поддельные монеты, и вот он, взрослым уже, повелся на блеск золотистых волос и не почуял такой подлог. Впервые за долгое время хочется закурить, чтобы горечь обиды другой горечью перебить, той, что куда более безвредна для сердца. И мысль эта встречает прогорклым запахом табака и алкоголя, на очередной развилке между коридором и лестничной площадкой. Гром берет чуть левее, ближе к стене, заслышав этажом ниже топот людей. И уже через поворот, на подступах к первому этажу, вдруг встречает двух швейцаров скрутивших его партнёра по танцам, слышит, как из холла вместо игры пианино доносится детский плач, вспоминая о собственном неисполненном обещании. — Что случилось? — спрашивает у одетых по форме людей, смотреть на Волкова по причине весьма очевидной не хочет, но босая нога, как назло, попадает под прозорливый взгляд. Один из швейцаров, коротко кивнув в знак приветствия, отвечает: — Напился, толкнул девчонку, — Игорь лишь сильнее укореняется в собственной правоте. Больше вопросов Игорь не задаёт, сбегает ещё пролëт до первого этажа, и перед самым поворотом натыкаясь на спавший ботинок. Хочет пнуть, но вместо этого зачем-то в руки берёт, чувствуя плотно забитый тканью носок. Широким шагом идет к женщине, усадившей на колени дочурку: — Юль, Катенька, что такое стряслось? — ботинок держит, и смотрит растерянно. Олег в ту ночь на откровенного негодяя не был похож. Впрочем, одной ночи и танцев, чтобы узнать человека, безусловно мало. Но садовник-то знал. Точно знал, и вдвойне обидно, если спутал его с плохим человеком. — Вовремя надо было приходить! — кидает Юля в ответ со злостью и обидой, которую не в силах скрыть ни душистый парфюм, ни красивое платье, ни яркий её макияж. Девчонка, будто слившись с матерью в одно целое, обиженно воротит нос, громко шмыгает и сопли свои подолом пышного платья вытирает, когда Юля вдруг поучающе щёлкает её по руке: — Всё измараешь! — а после, явно не собиравшаяся говорить больше Грому и слова, вдруг замечает ботинок в его руке. — Глаза не мозольте, товарищ, и брату своему передайте, чтоб и на полметра к дочери моей больше не подходил! — слова льются, как музыкальный марш, громко и четко, так, чтобы в каждое ухо влетело. И Игорь кивает, но не на просьбу эту, кивает себе. Передать надо брату слова, не туфлю. Брату, а не партнеру по танцам, соседу, постояльцу отеля. Игорь смеётся, голову откинув назад, смотрит на своё отражение в зеркальном потолке санатория: вот-вот гости примут его за ещё одного безумца, его тоже схватят под руки швейцары и в номер к себе поведут, и по пути он тоже потеряет туфлю на первом же лестничном пролëте. Садовник ведь звёзд той ночью не видел, а следующей руки исколол шипами, пока собирал им самим рассыпанный букет. Игорь был готов поклясться, что случайно так спутать просто напросто невозможно, а теперь, дуя губы, Катюша заверяет: — Я просто хотела спеть! А ты! Ты... — замолкает, маленькая. Слов не находит ещё, чтобы полноту своей обиды выразить. — Простите! — Гром осекается, прикрыв рукой растянутый в истеричной улыбке рот. Точно так наверняка выглядел Ньютон три века назад, когда на голову ему упало озарение. Только Игорю не с яблони — с зеркального потолка. — Простите, я всё передам! — а сам не на разгневанную женщину смотрит, а на туфлю, перевернув её вверх подошвой. И номер размера на ней точно такой же красуется, как тот размер, что он себе берет с самых институтских лет. Стук в дверь эхом разносится по коридору и лестнице. Быть может, чтобы эха этого избежать, стоило рукой постучать, а не каблуком ботинка потерянного. Игорю в голову невольно приходит сказка зарубежная, которую мать ему в детстве на ночь читала. Он фантазировал даже, как бы сам по чудесной хрустальной туфельке избранницу свою стал бы искать, только вот ботинок этот ни хрустальным не был, ни миниатюрным, но однозначно был и со вставкой этой внутренней, во всем пансионате только одному человеку мог подойти. — Товарищ, Вы туфельку обронили! — хохочет он, едва заслышав шевеление по ту сторону двери. И, что вовсе не удивительно, дверь ему открывает не прекрасная принцесса, а хмурый мужчина с туго забинтованной шеей. — Могли бы не возвращать, у меня другая пара есть, — кивает головой, но руку тянет, чтобы утерянную вещь забрать. Внутрь пройти не приглашает, а после и вовсе возмущенно вскидывает брови, услышав Игоря на это ответ: — С моей стороны было бы низко присвоить себе чужое, несмотря на то, что размер подходящий, — говорит Гром это, конечно, в шутку. Ну в самом деле, туфля то одна, что делает ее совершенно непригодной для использования по назначению. Разве что, мух ей расплодившихся из-за дождливой погоды бить? Лицо собеседника вдруг гримасой такой искажается, что без слов понятно становится, что он по этому поводу думает. Точно бы на дуэль вызвал, несмотря на новую статью в законодательстве, да пальца подходящего не осталось, чтобы на курок нажимать. Быть может именно это удачно-неудачное стечение обстоятельств Игоря и уберегло получить не пулю в грудь, а только недовольное цоканье языком и полный презрения взгляд. — Но это Вам, товарищ Ротмистр, моего Генерала присвоить не помешало? — лукавит Олег. Генерал «его» никогда не был, ни до революции, ни теперь. Воевал Волков под началом другого человека, что никак не отменяло того факта, что с Вадимом он гораздо раньше знаком был. Ему даже случилось письмо его для дочери доставить в почтовое отделение зимой 1917, что в голове Олега подразумевало наличие определенных прав, по всей видимости. Игорь даже на секунду теряется, не от сути претензии, нет — этот пазл в его светлой голове в картинку единую уже сложиться успел, но обращение это по отношению к садовнику местному оправдывает самые худшие из возможных его предположений. Не обманулся, значит. Значит и правда видел, помнил, глаза хотел на это закрыть. — Это не я присвоил, Олег, это Вы потеряли. Он потерялся, — поправляет Игорь, чеканя каждое слово. У Грома на глазах на лице чужом начинает сиять озарение, собеседник даже отступает от дверного прохода назад, все же впуская гостя внутрь. На зеркало высокое озирается, возле которого в вазе стоит увядший уже почти цветочный букет в прозрачной вазе. Пользуясь улучшением своего положения в глазах чужих, Игорь проходит и, закрыв за собою дверь, задает тревожащий его вопрос: — Так у садовника нашего есть воинское звание? Да еще и такое? — Игорь готов поклясться, что собеседник его с трудом сдерживает себя от исправления «Не нашего, моего», так уж забавно губа у него дергается от этого слова. — Есть, и то, что он об этом не помнит, не значит, что я стану от Вас в его сторону терпеть панибратство, — милость вновь сменяется гневом, но среди всех чувств человеческих, точно в маленькой миниатюре всей истории мира, вновь побеждает любопытство: — Потерялся, говорите? Игорь вдруг понимает, что не диалог ведет — перекрестный допрос: — Сигаретой меня угостите? — спрашивает, решив, что разговор этот явно коротким не обещает быть. — Вам в этот раз для себя? — с укоризной Волков ему отвечает, но несмотря на это, идет с кухни забрать портсигар и пепельницу на журнальный столик ставит. Зажигалка мелькает у Игоря перед лицом, когда тот прикуривает ему папиросу, и он понимает вдруг, что точно этот звук щелчка преследовал его той ночью в саду, что не с проста Олег к нему после за уроком танцев пришел, и холодным таким наощупь был он не без причины. — Его превосходительство назвал меня Вашим именем, — сознается, дым вдохнув и, неожиданно для себя, закашливается. Смотрит на ставшее вдруг воодушевленным лицо напротив. В чем именно дело было, в осечке этой или в должном по чину обращении, Игорь точно не знал, но почему-то думал, что именно в первом.