Лилии-Георгины

В голове что-то неприятно пульсирует, словно сердце перекочевало из груди в черепную коробку. Ощущение это жгучее никак не дает сосредоточиться, все валится из рук. Вадим подбирает тяпку и устало глядит на клумбу нераспустившихся цветов — после таких заморозков может и вовсе не распустится, может сад его в этом сезоне свое отцветет. Ему кажется, будто все люди вокруг это поняли уже, кружат возле каменной стелы с развивающимся флагом РСФСР, а по тропинкам, выложенным плиткой меж липок, не ходят: те желтеть начали, и дамы шляпки свои накрахмаленные страшатся заляпать в этой желтизне. Один он никак не унимается, поливает, ладошками листья околевшие греет. Оттого, может быть, что без дела боится сойти с ума. Куда дальше, казалось бы? Спутал этаж, человека не того обнимал, на поцелуй его отвечал со рвением и жаждой — совершенно незрячий стал, постарел что ли? Может, не по возрасту ему уже дела эти любовные? Все сложное вмиг стало уму непосильным. Ну не стал бы из-за одного лишь стихотворения и букета цветов его незнакомый человек так целовать. Значит знакомы были и непонятно сколько: день, два, неделю, а может так было всегда? Но возможно ли, что два человека друг на друга как две капли воды похожи, в одном пансионате живут и названы одним именем? Так не по случайности он, дурак, может до той недели пальцев отмерзжих у друга своего сердечного не замечал? И с каждой мыслью такой, нить лишь сильнее запутывается, тугим узелком в голове завязывается, отзываясь болью тупой. А распутать его сколько не думай не получается, ведь и сказки одни рассказывали: про звание воинское, да город великий Петербург. И табак курили один, разве что друг его пару недель как завязать с привычкой решил. Быть может тогда все двоиться и начало? Друг его всегда отказывался на танцы ходить, но ведь на дороге железной точно он был и сам предлагал. Мужчина вздыхает тяжело так и громко, что от вздоха листья лилий колышутся, лентами атласными развиваются и снова вверх острыми стрелами встают — несгибаемые счастья цветы. — Расцветут еще, — Вадим сам себя уговаривает, будто с концом сезона летнего и его жизнь кончается, будто только сад опустеет и сам он исчезнет, а ему во многом разобраться нужно еще. Много теперь незаконченных важных дел. И бутоны закрытые на ветру согласно кивают ему головой: расцветем еще! Будет еще теплый день. — Расцветут, конечно, — голос за спиной слышится, и Вадим оборачивается, видя в ореоле солнечного цвета сердцу дорогой силуэт. И глазам не верит, не верит своему закостеневшему разуму, не знает, как это понять. Знает лишь, что цветы создания честные, они не умеют врать. Нос воротит от запаха табака, будто за день этот агностиком стал и постичь непостижимое более не пытается. Но за руку протянутую все ж хватается, поднимается с отсыревшей травы, силясь обуздать желание собственное пальцы на обеих пересчитать, чтобы обрести хоть какую-то точку начала координат в этом чувстве любви своей, теперь обезличенной. — Мне сверху сосед передал, что Вы, товарищ Генерал, искали меня вчера, — осведомляет его собеседник, словно к краю пропасти нарочно толкает. — Искал, — Вадим, как подневольный, с ним соглашается. — А что за сосед? Недавно приехал к нам? — Так Вы теперь дружбу с незнакомцами водите? Сами гуляли с ним после танцев в саду. Я решил, что вы успели уже познакомиться, — Волков стопорится слегка, стараясь подходящие подобрать слова, чтобы и не упрекать, и сильнее прежнего человека потерявшегося плутать не заставить. — Хороший он человек, хоть и бывший белогвардеец, — добавляет шепотом, словно вокруг люди, а не цветы. — Танцевать меня пробовал научить, хотя плохо еще получается. И Вадиму чудится, что не только солнце теперь выходить стало из-за туч, но и в голове его тяжелой все стремительно проясняется. Правда ведь, что такого случиться должно было, чтобы тогда, вечером, от него Олег так сбежал? — От чего же Вы, милый друг, ко мне не пришли с этой просьбой? — выдохнув спрашивает. — Так, товарищ Генерал, я ведь Вас удивить хотел, — слышит в ответ, ощущая как по щекам собственным теперь разлился румянец. — Покажете, чему научились? — вопрос изо рта вылетает раньше, чем Вадим успевает его обдумать, словно желание это мимолетное способно целиком и полностью власть охватить над его естеством. Олег вертит головой из стороны в сторону, и мужчина практически принимает это за отказ, когда тот вдруг отзывается: — Не здесь только, вокруг люди. Вадим и вправду теперь не замечал ничего вокруг. Ничего не опасался и ни о чем не думал, словно на смену рою мыслей в голове, пришли наконец долгожданное спокойствие и штиль. — Насколько я припоминаю, в бальном зале теперь тишина? — крупный шрифт заголовков на афишах, с грядущими мероприятиями, был теперь для него единственным постижимым текстом и, чтобы напрочь навыка чтения не утратить, Вадим возвращался к ним день через день, оттого и был в курсе всех мероприятий грядущих. — Тогда пойдемте туда? — в вопросе сквозит сомнение и трепет, словно бы спутник его не с садовником собирался плясать, а приглашал на танец какую-нибудь леди с богатой родословной и заслугами перед партией. Такого отношения к персоне своей Вадим никак не понимал, так же как понять не мог такого приевшегося обращения по вымышленному званию, которое мало того, после Олега наслушавшись, начал применять и персонал пансионата. В бальном зале было просторно и тихо, пахло сыростью, и Вадим даже со слов спутника своего узнал, что в углу потолка поселилась плесень и помещение это давно на ремонт пора закрывать. Ведь зараза такая может навредить постояльцам пансионата, в особенности тем, кто сюда в силу проблем с дыхательной системой прибыл. — В этот раз Вы поведете? — предлагает, чтобы у партнера его была возможность показать в полной мере все, чему он за недолгое время сумел научиться. — Как прикажете, товарищ Генерал! — отчеканивает Волков, вытягиваясь вверх словно стрелка лука, разве что честь не отдает. Так замерев по стойке смирно и стоит, до тех пор, пока Вадим наконец не справляется с лежащим на стойке патефоном. Музыка заполняет зал, отражаясь от широких стен со звонким эхом, словно бы те вдруг ни с того ни с сего стали для волн звуковых непреодолимой преградой, словно весь мир за пределами этих стен своё существование прекратил. Вадим подходит вплотную к партнеру своему, с опаской первым закидывая руку за шею, но глубина мысли от жеста этого на лице Олега становится только сильнее, наверняка, с такими же по силе напряжения лицами студенты идут на свой первый экзамен, к которому, сколько не готовься, никак до конца подготовиться нельзя. — Ведите, — напоминает Вадим и тут же сам тона своего приказного пугается. Разве он когда-нибудь так говорил? Но действует это отчего-то лучше, чем какие-либо уговоры. Волков коротко кивает головой, наконец подавая руку и накрывая обрубленным большим пальцем чужую ладонь. Шагает точно в тот момент, когда заканчивается проигрыш песни и звоном в уши ударяют ее слова. В том саду, где мы с вами встретились, Ваш любимый куст хризантем расцвел. И в моей груди расцвело тогда Чувство яркое нежной любви… И губы, прежде тонкой полоской сжатые, вдруг улыбка счастливая трогает, а Вадим, теряя самоконтроль абсолютно, улыбается ей в ответ, невольно подпевать начиная. А после, уже на последних аккордах песни и вовсе на плечо солдатское голову свою тяжелую кладет. — Товарищ Генерал? — слышится вдруг вокруг и напрочь забывший, что это к нему так обращаться могут, Вадим игнорирует эти слова. — Товарищ Генерал? — слова повторяются и, видимо, отчаявшись какой бы то ни было ответ услышать, Олег в пустоту вопрос свой отправляет: — Я очень хотел бы Вас поцеловать, но чувствую непреодолимый страх. Мелодия, словно почуяв драму сего момента, вдруг оставляет их шагать, запинаясь в немой тишине. И Вадим, будто от сна вдруг очнувшись, смотрит за тем, как Волков отводит свои глаза. И теперь, нарочно уже, так же в шутку, как тот с ним постоянно играет, командует на раз-два прекращая шаг: — Сомнения отставить! — и сам уже, точно так же боясь, тянется поцелуем дотронуться до чужих напряженных губ.

***

Неумолимо проходит Счастье мимо. Ко мне, я знаю, Ты не вернешься никогда. Дымком от папиросы, Дымком голубоватым, Мечтою невозвратной Тает образ твой во мгле. Свет за окном пестрит по лужайке солнечными зайчиками. Дети носятся, прыгают по ним, обрадованные возвращению лета, а запах вновь оживших цветов доносится даже через закрытые ставни окон. Игорь сдается, принимает свое поражение перед этой злосчастной привычкой, поджигая спичкой предложенную Волковым на прощание сигарету — держался больше дня, а теперь до ужаса хочет этот запах цветочный из апартаментов выкурить. Так, что он теперь даже не открывает окна. Мама за эту привычку все время отца ругала, особенно тогда, когда перед важным, важнейшим днем, тот будто нарочно сигарету подожженную выронил на стопку свежевыстиранной формы. Уголь тогда его, Игоря, мундир прожег насквозь и в виде таком никак нельзя было отправиться в сопровождение императора. Он злился ужасно в тот день на отца. А после плакал, впервые во взрослой жизни, наверное, когда мать сказала о том, что сердце отцовское чуяло, что Грому туда ну никак нельзя. Будто знал тот, что поезд с рельс сойдет, что будет взрыв, сознательно на тот свет отправился, а сына с собой не взял, вот так вот глупо подставив. Так и началось это в пятилетку длинной расследование, с того, чтобы найти доказательства, что о возможности теракта Константин если не знал, то небезосновательно догадывался. А если не безосновательно, значит за этим должен был кто-то стоять. И вот теперь у него за окном стоял возможный на эту роль кандидат, сверкал как начищенный пятак и сорванный с клумбы цветок за ухо закладывал, не ему. Сердце от этого до невозможного ныло, надрывно и неприятно, но заставить шторы себя задвинуть Игорь почему-то не мог. «Насильно мил не будешь» — так тоже мама говорила, она вообще женщиной умной была, ее даже звали точно так, как русскую императрицу. И, по меньшей мере, в глазах самого Игоря, она не менее великой была, только вот после смерти отца от нее быстро ничего не осталось. Такая утрата не лечится, ни минеральными водами, ни таблетками аптечными. Мама меньше чем через год следом ушла. А Игорь остался. Его ни отец с собой не взял, ни мама. Только сердце грусть временами брала, но и та спадать начинала постепенно, когда шаркая большими на размер ботинками, за окном ковыляла Катюша, таща за собой большой чемодан. Спотыкалась, отставала от своих родителей, но ни отцу, ни матери не отдавала — самостоятельная была. — Уже уезжаете? — спросил Гром, махнув рукой им с балкона. — Уже уезжаем, Игорь, надеюсь до скорых встреч! — улыбнулась ему прекрасная женщина в осеннем пальто, и Катюша улыбнулась следом беззубо, так что на душе снова стало почти что хорошо. Того, как ревностно супруг отчитывал за такое кокетство Юлию от самых ворот пансионата до вокзальной станции, Игорь не слышал. Не видел, как от криков безумных этих малютка, выронив ручку чемодана, спряталась под скамью. И как слезы по нарумяненным дамским щекам текли, пока Юлия клялась: — Я верность тебе храню! — тоже застать Грому было не суждено. Он стал лишь свидетелем печального конца этой ссоры, когда весь персонал пансионата взбеленился вдруг, начал носиться подобно пчелкам в улье по отелю, а после за окном и вовсе остановился милицейских кортеж. А в его собственный, прокуренный сигаретным дымом номер, вдруг постучалась бледная, как смерть, и перепуганная женщина с чемоданами, заявляя с порога: — Катя пропала! Я развожусь, не зря же он эти законы придумывал! Игорь, Катя! — кричала она невпопад, будто бы и сама никак не могла поверить своим словам. За окном все так же солнечные зайчики плясали, и Игорь тоже поверить не мог, что нечто столь ужасное могло произойти таким вот солнечным днем. — Юль, — хватает ее за плечи и, дрожь почувствовав, вовсе обнимает, душа прижимает к себе, чтобы после пообещать: — Мы найдем! Как и где? Она говорила сквозь слезы, утирая рукавом дорогого пальто мокрый нос обо всем разом: и о ревности мужа, и о ссоре, и о том, как Катька в секунду исчезла, причем вместе с чемоданом: — Ну вот куда она с таким тяжелым убежать могла? — вопрошает дама, а после, спохватившись, испуганно руками прикрывает рот. — Ее украли! Игорь, точно украли! Из-за него все, точно козни строят, сместить хотят, а страдает дочка, маленькая моя, ни в чем не виноватая! — и снова плачем заходится, заглушая здешнюю музыку. И Игорь мог бы поклясться, что ни разу в жизни своей не слышал песни более горькой, чем плач матери, потерявшей своего ребенка. Он, наверное, впервые был так близок к тому, чтобы понять поступок собственного отца. — Мы найдем! — повторяет как заведенный. — Я найду! Юль, я пойду на вокзал и найду! — и нечего больше сказать. — Я с Вами! — клялась, как безумная, женщина, встав с дивана и тут же упав опять. Ноги от нервов ее совсем держать перестали. — Ну куда вы такая? Да вам бы к врачу, — уговаривает Гром, набирая номер врачебного кабинета по стационарному телефону. — Оставайтесь здесь, к Вам доктор придет. Я Катьку найду, мы вместе вернемся, Вы глазом моргнуть не успеете. Ведь правда она с таким большим чемоданом далеко не могла уйти? Да и милиция ищет! — сам уже толком не понимает, ее успокаивает или себя, надевая ботинки и так и выбегая в обманчиво солнечный день без верхней одежды. От нервов холод вообще не чувствует, кажется, мог бы вовсе без туфель, не заметив, пойти. Только что руки дрожат, замечает, когда в карман за купюрой лезет, чтобы на привокзальной территории парнишке лет семнадцати, завывающему едва ли не навзрыд песню, ее отдать: На окраине где-то города Я в убогой семье родился, Горемыкаю лет пятнадцати На кирпичный завод нанялся… Столпившиеся возле входа милиционеры смотрят на жест этот Игоря с нескрываемым презрением: — Вот из-за таких как Вы, у нас работы непочатый край! То кошелек пропадет, цепочку рванут, прикормили… — выражает старший из них коллективное мнение Игорю прямо в лицо. — А надо, чтобы с голодухи дохли? Люди же! — смолчать не может, ввязывается в спор, но сразу почти, спохватившись, что бежал сюда так не для выяснения отношений с людьми при исполнении, спрашивает: — Я от Юлии Пчелкиной, друг. Пришел узнать как продвигаются поиски? Что-нибудь есть? — Ищем, — вздыхает один мужичок. — Ищем… — вторит ему другой, и Гром почти уверен, что все остальные с отяжелевшими мигом взглядами думают то же самое в головах, словно не люди отдельные, а из одной грибницы растущие грибы. — Да как же, ищите! — вздыхает разочарованно, будто можно искать на одном месте стоя и смоля сигаретку. Тут возле платформы останавливается автомобиль. Из него вываливается стайка таких же точь в точь милицейских, только помладше, безусых еще, безбородых, не успевших отъесть животы. Отчет старшим товарищам подают: — Нет нигде девочек в малиновых кардиганах и чемоданов! — Девочек! — рукоплескает Игорь. — Катя, Катенька ее зовут. Ну разве ж так можно искать? Вы б хоть в перелесок пошли, по имени ее покричали! У нее родители ругались, испугалась наверное и убежала куда. По форме мужики одетые один с другим переглядываются, будто договариваются, кто в шеи Грома погонит прочь, пока самый усатый и пузатый, вдруг не начинает кивать головой: — Мужик то дело говорит. Ребенок не кошелек, надо искать! — Точно, не кошелек! — заручившись поддержкой заявляет Игорь. — Надо перелесок пройти и в городе поискать: в продуктовых, с игрушками магазинах. Ее Катюшей зовут. Русоволосая, кучерявая. Такого вот роста, — показывает на себе. Поиски выходят на новый круг. Все окрестности вокзальной территории заполоняют люди, а вскоре к ним на помощь приходит большая часть персонала отеля. И, одернув очередную женщину с ребенком, чтобы убедиться что это не потерявшаяся Катюша его, Игорь вдруг ловит себя на мысли, что глазами ищет не только ее. Вон, кухарки и те здесь, а садовник по делам любовным своим прохлаждается. Впрочем, со зрением его он вряд ли бы сильно помог, может это и лучше так. Может лучше вовсе его не видеть. Будто Игорь из того рода растений, что нигде не приживаются, кроме родной земли. Многие вон, все лето живут, а ему через две недели вздумалось собрать чемоданы. Сердцу то лучше от ванн этих вовсе не стало — заходится, в бешеном ритме стучит, болит. Но это теперь не важно. Теперь вообще ничего важнее Катюши нет, а солнце уже за горизонт холмистый катится. Игорь сам себе обещает, что к ночи ее найдет. Не дело ребенку где-попало ночевать, его вон мамка до четырнадцати лет не отпускала с ночевками. Точно не дело, только бы Катька нашлась. И когда зябко совсем уж становится, Игорь минут на пять залетает в образовавшийся на вокзале штаб, где Катькин отец кричал на всех громко, как первый петух, а сам ничего не делал. — Есть успехи? — спрашивает того, поддержавшего его мужика и в ответ на пожимание плечами, хватается руками за голову. Глупая пантомима. — А закурить? — просит, понимая что начинает серию. Ладно одна, а теперь вторая, так и пачку можно скурить и за новой пойти. Впрочем, что еще ему остается? Сизый дым растворяется в холодном вечернем воздухе и словно бы от их нервного курения, над головами сгущаются облака. Из созерцания этой картины и мыслей раз за разом заходящих в тупик, его вырывает ругань за углом здания. — Да не брал я Вашего кошелька! — возмущается едва ли не басом тот самый подросток, который так надрывно пел, когда Игорь только прибежал на поиски — Дядя, от меня отвяжитесь! — руку из хватки супруга Юлиного вырвать пытается, но только стонет и визжит от того, как та выворачивается. И от картины этой злость такая берет, что даже горечь табака на языке полностью прекращает чувствоваться. Дочь пропала, а этот человека калечит, чтобы вернуть кошелек. Надо ж таким черствым человеком быть! Не заслужил он ни дочь, ни жену свою, а вот по морде получить заслужил. Но человека партийного с веской то причиной бить не следует, не то что так. Поэтому порыв этот Гром гасит внутри, в перепалку вклиниваясь: — Ну, Петя, — парень руки на груди складывает, шею тянет и смотрит с выражением такого собственного достоинства, что не будь теперь Грому так дурно, он точно бы захохотал. — Ты, Петя, девочку кучерявую такую в бордовом кардигане не видел? Катей ее зовут, — интересуется, будто в секунду поняв, что лучше бездомных никто местность знать просто не может. — Я всех тут знаю, но Кати никакой не видел, — будто в подтверждение мыслей Игоря отзывается пацаненок. — А может твои друзья? Отведи меня к ним, мне очень надо спросить? — уговаривает, наконец в полный рост разогнувшись и сверив время по часам. И у парнишки в момент этот так вдруг глаза сверкают, что Гром понимает мигом — это не с проста. — Я Вас провожу, если часы мне подарите, — предлагает Петя, а после наотрез отказывается деньгами с Игоря взять. Принципиальности такой тот откровенно не понимает, на часы ведь пожрать не купишь и не снимешь ночлежку, тогда к чему? Но люди живые всегда стоять должны прежде, чем о мертвых память, поэтому, после пары минут уговоров, Гром все же снимает с руки отцовские часы, чувствуя без них себя будто раздетым. Только как думал и за что переживал, утраты не чувствует, наоборот, невольно улыбается на то, с каким довольством его проводник болтает на каждом шаге с часами рукой: — У меня отец был Полковник, — хвастается горделиво. — У него такие же были часы. Так он обещал, что вырасту и подарит. Я, видишь, вырос. А он в шестнадцатом ушел и так и пропал, и отец и часы. Говорит это парень легко так, без грусти или тоски, словно как должно все быть, так и было. Словно никогда и не было судьбой для него уготовано другого пути, глазами темными своими на Игоря озирается и руку протягивает на месте замерев, возле старого наполовину сгоревшего дома: — Пришли. Двести марок давай, я пароль тебе расскажу. Игорь дал, будто что-то еще ему оставалось, кроме как наизнанку карманы все вывернуть в сиротский дом заходя. Темнота там была почти что кромешная, ни ламп, ничего — только естественный свет. Зато галдеж стоял такой, словно новый год праздновался. Его даже не заметили сразу, только после того, как дежурный осведомляя о госте ложками застучал. Глаза к тому времени уже привыкать стали и Игорь вдруг осознал, что не так уж тут и темно, но шаг все равно побоялся сделать — слишком уж много на полу валялось всяческих вещей, чтобы запнуться. — Ребята, вы девочку не видели, Катей зовут, в малиновом кардиганчике? — спрашивает громко, а у самого по лицам детским мечется взгляд. Он вроде и знал всегда, что после перипетий этих много стало нищих, сирот, бездомных. Видел с рукой протянутой и надписью на листке на людных в Петербурге площадях, из новостей был наслышан, что они в группы сбиваются, потому что вместе проще всегда, нежели одному, но такого своими глазами еще не видел. И то, как хохотали они над ним без видимой на то причины, босые и голодные, за душу так брало. Будто неисчерпаемый у детей жизненный этот ресурс. Не бывало такого, чтоб полуголодный взрослый заливисто так смеялся. — В кар-ди-ган-чи-ке, — по слогам напевает, вскочив на скамейку худая девчонка. Видно по взгляду, что взрослая, а на рост посмотришь, кажется что не больше, чем семь. Она плечами играет и хвастливо отплясывает, звонко так, что Игорь не сразу даже замечает, что она на себя накинула тот самый кардиган. — Катя? Катюш! — кричит то ли радостно, то ли испуганно, то ли разом и так и так. — Это Игорь, мама по тебе соскучилась! Они больше ругаться не будут! Золотце, выходи! — Видишь! — заверяет одного мальчугана другой, — как потеряют — сразу начинают хвататься за голову. Волосы у него грязные-грязные, а под глазом красуется огромный синяк. Зато ботинки есть, ими он причудливую мелодию тарабанит по пропавшему чемодану и взгляд чужой на себе поймав, отвечает резко: — Хватит пялиться! Нам жалость ваша не нужна. Я сам из дома ушел, и Катька сама ушла. Она домой не вернется! У Грома в секунду эту в голове звонко так щелкает — «нашлась». Здесь значит, с ними, живая, даже если не хочет к нему выходить. Надо по-другому как-то значит выманивать, раз ласка не работает — нужно хитростью брать. — Ну раз Катя домой не хочет, то чтобы мама не расстраивалась, придется мне ее на кого-нибудь другого поменять. Петь, в пансионат жить поедешь? — заговорчески подмигивает за спиной, передавая парнишке весь кошелек. Тот отвечать не торопится, на ощупь оставшиеся купюры пересчитывает, прежде чем, еле сдерживая смех, нарочно громко сказать: — Конечно, всегда о такой красивой и доброй маме мечтал, — а после, шепотом так, чтобы Грому одному было слышно переспрашивает: — Она ведь не старуха какая-то, я угадал? Парень улыбкой довольной отсвечивает, завидев как взрослый кажет ему большой палец вверх. А в доме слышится шебуршание, звон кастрюль или чего-то еще жестяного, а потом из-за развешанных на бельевой веревке простыней лохматая и чумазая Катька выглядывает, вопя во весь голос: — Мама моя!!! До вокзала Катька шла крепко схваченная мужчиной за руку, ехать верхом отказалась, сказав, что мама ее учила, что плохо прыгать на незнакомых людей, а ей расстраивать теперь ее никак-никак нельзя, а то правда, вдруг поменяют. Только вот в здании вокзала мамы ее не было, лишь только снующий из стороны в сторону нервной походкой отец, лицо которого впервые на памяти Игоря теперь выражало хоть какую-то позитивную эмоцию. Девчонка, позабыв разом обо всем, рванула к нему на руки, теряя по пути сандалик — Минеральные Воды в дни отдыха Игоря Грома были до неприличия полны принцесс. От мысли этой он хохотнул невольно и поднял с пола сандалик, к семье подходя: — Туфельку потеряла. Отец держал девчонку обеими руками, хотя, как успела обмолвиться Юля, тяжести ему по состоянию здоровья совсем запретили поднимать. Любил — понимал теперь Игорь. Как умел, видимо, так и любил. — Вот, — спохватившись протянул тот, одной рукой открыв, Игорю кошелек. — Сколько надо, возьмите. И, помимо плотной стопки купюр, Гром увидел, как из кармашка для мелочи в тусклом свете вокзальной лампы мигнула россыпь каких-то камешков. Бриллианты — подумал он, и без толики сомнений отрицательно мотнул головой. Он ведь и сам волновался ничуть не меньше, тут речи никакой о деньгах идти не могло. За день не поседел и на том спасибо. Но сколько бы Гром головой не вертел, бумажник ни на толику дальше от его рук не убирали, а мужчине видно, что тяжело было дочку одной рукой держать, наверное, только поэтому ему в голову эта идея пришла: — Илья Андреевич, мне правда не нужны деньги, но могу попросить Вас об ответной услуге? — поинтересовался он, вспомнив, что муж Юлькин мало что не последним человеком в партии был, так еще и заведовал пансионатом их далеко уж не первый год, а значит и о персонале мог не мало знать. Благо такой расклад мужчину устроил, и это сверкающее и шуршащее бумажками нечто, тот наконец обратно сунул себе в карман, со вздохом перехватывая чуть удобнее дочку. — У Вас в санатории садовник по имени Вадим работает, до меня дошли слухи, что он прежде в составе красной армии воевал, и я хотел бы попросить Вас, кое-что узнать о его прошлом для меня. Это возможно? — продолжил Игорь, тоже как-то облегченно вздохнув. Только теперь, когда кровь кипеть от стресса перестала, он вдруг понял, насколько на улице зябко, невольно принявшись растирать открытые участки рук ладонями. — Я Вас понял, товарищ. Зайдите завтра ко мне после завтрака, чтобы детали все обсудить, — голос его снова вернулся к привычной строгой манере. У ворот вокзала остановился полицейский кортеж, чтобы не справившись с поисками, хотя бы доставить их в ночь до пансионата. Деревья за окном автомобиля мелькали практически так же быстро, как обычно проносятся в окнах поездов. Игорь смотрел за этой бесконечной зеброй и думал о том, что может быть знание правды лучше любого лекарства поможет сердцу его этого человека отпустить. Разве так можно о человеке, виновном в смерти отца собственного, грустить?