Лилии-Георгины

— Вы нарочно! — Волков ругается. Ох, если бы все таким тоном ругались, слово «воспитание» раз и навсегда исчезло бы из лексикона, потому что улыбка широкая так по лицу и тянется, когда Олег, в очередной раз о ногу партнера запнувшись, на него же и валится. — Никак нет, — парирует Вадим и сам же хохочет так, будто чертовски пьян, хотя уже не меньше полугода прошло с тех пор, как он пригубил бокальчик в крайний раз. Он руку партнера перехватывает, свою убирает с плеча, чтобы опустить ниже и на талию положить. По выражению лица без всяких вопросов понятно, что запинки все эти не больше, чем четко отлаженный план: — Говорю же, что у меня вести лучше выходит. А Вы, друг мой, все никак не признаете! — торжественно объявляет, силясь уместить весь круг танцевальный, в пределы скромной комнаты для персонала и вешалку рогатую случайно собой не сшибить. Так старается, что аж глаза закрывает свои бесполезные, лавируя между двумя табуретами туда и сюда. И в какой-то момент, на третьем по счету шаге, о несуществующую ножку стола запинается, теряя равновесие и в этот момент испуганно раскрывая глаза. Смотрит и ничерта кроме лица смеющегося не видит перед собой, ощутив собственное падение бедрами на постель. — Лучше, конечно же! — сверху звучит тоном почти поучительным, когда Вадиму удается поставленную ему против шага ногу рассмотреть. — Очевидно, что вы все подстроили! — точно так же шутя усмехается сам. А потом напрочь дар речи теряет, потому что вместо того, чтобы руку подать и помочь подняться, Олег коленом одним упирается в кровать, а после и второе колено в матрас упирает, ногу свою через бедра его перекинув. — Доказательств то никаких, — беспечно пожимает плечами, так и оставаясь сидеть. Словно у них тут не танцы, а партия шашечная, и нужно четко по очереди делать свои ходы. И Вадим вперед подается, к шее загорелой губы свои приложив, рукой вперед тянется с трудом, но хватает пальцами за голень с силой такой, что в пространстве маленькой комнаты глухо раздается стон. — Вот они, доказательства, — на ухо шепчет мурлыча, и от ощущения тяжести этой на собственных бедрах, на душе до отвратительного становится хорошо. — Этой ногой, Друг мой, Вы подножку мне и поставили, — не унимается он, собирая в гармошку штанину, чтобы для красочности ощущений ухватить не за тряпку, за кожу. Чувствует губами собственными, как кожа на шее натягивается от улыбки чужой, а мышцы под ней напрягаются, когда Олег, выждав паузу, решает заговорить: — Товарищ Генерал, я к этому не причастен никак. Быть может, Вы меня с кем-нибудь спутали? — вверх и вниз ходит вдоль шеи кадык. И Вадим не знает как выдержал, как столько месяцев жил, без возможности вот прям как сейчас, пальцами его ухватить, сдавливая против движения и тормозя. — А Вы с соседом сверху, гляжу я, очень откровенную беседу вели, — сознается он, не в силах понять, от чего именно на лбу выступает испарина и сердце так гулко под ребрами тарабанит: от страха обиды чужой или от собственного желания. — Товарищ Генерал, Вы не глядите, у Вас это плохо выходит. Вы лучше на ощупь… — нарочно, черт, издевается, через силу слова говоря. Вадим точно приказа слушается, ладони под рубаху сует, хватает за спину и ладонями вверх ведет. И правда ведь лучше. Слишком даже хорошо. Кожа после танцев горячая, кажется вот-вот и ладоши как снег растают от этого долгого прикосновения раньше, чем до плеч напряженных они доползут. И неведомым образом поняв это, Олег приходит к нему на спасение. Сам себя обнимает, руки на груди скрещивая. Кисти свои непомерно холодные, поверх его тающих вдруг кладет. — Вам меньше курить надо, — Вадим возмущается, — кровь видно совсем загустела уже и не доходит до рук. Он ногу разгибает вытягивая, чтобы коснуться свесившейся с кровати ступни чужой и губами впадинки яремной касаясь, просит отчаянно: — И ноги у Вас ледяные. Друг мой, ради всего святого, давайте теплую ванну вам наберем? Вода журчала и пенилась звонко ударяясь о чугунное дно корыта, горячая, как кипяток. Пару лет назад, недалеко от пансионата, открыли котельную и теперь без должной внимательности кран открыв, можно было больно ошпариться так, что на много дней останется красный ожог. Только трубы менять здесь не стали, оттого цвет воды набранной, был с не самым красивым желтоватым оттенком. Олег сидел в этом корыте точно послушный ребенок и смотрел, как мокнет край брошенного на борт вафельного полотенца, когда поднимается общий уровень воды. Наверное ему стоило бы предотвратить это безобразие, спасти полотенце, переложив его куда-нибудь, ну или хотя бы свернув еще вдвое, но он только смотрел за тем, как окончательно потяжелев от влаги, оно скатывается с борта внутрь корыта и белоснежной медузой кусает его за бедро. Медуз Олег никогда не видел, но из вечерних разговоров постояльцев пансионата, которым случалось отдыхать еще немного южнее, представлял их примерно такими же, как это вот полотенце. Ванна в доме для персонала была общей, оттого можно было слышать, как за прикрытыми дверьми туда и обратно люди снуют вдоль длинного коридора. Щеколду закрывать Волков не стал, потому что к моменту, когда Вадим решил его оставить, уже пяткой одной залез в горячую воду и шлепать босыми ногами мокрыми по кафелю до двери, было опасно для жизни. Вадик на это покачал головой и чтобы дверь на распашку вдруг не открылась, вставил между ней и косяком свернутую трубкой газету. В одиночестве здесь было откровенно скучно, уж лучше бы Волков дальше танцы практиковал. Он потрогал руки свои, приложив ко лбу, затем ими потрогал ноги и, видимо решив, что пытка эта длилась уже сполна, завопил во все горло: — Товарищ Генерал, я согрелся! В коридоре скрипуче пропела дверь, а затем глухие шаги послышались по сухим половым доскам, затихая, когда человек остановился по ту сторону от двери: — Пяти минут не прошло! — возмутился Вадик. Если бы все вот так воду транжирили, пансионат, наверное, разорился бы давно. — Не может быть, — заключил он, так и оставаясь за дверью. — Не верите на слово, можете зайти и проверить, — предлагает без задней мысли Олег и, на всякий случай, прикладывает одну ногу к другой, еще раз в своей правоте убеждаясь. Теплые, такие же почти горячие как вода, от которой вся кожа ниже уровня окрасилась в яркий-красный. Газетка в двери начинает шуршать и с хлопком в проход падает, когда та отворяется. Вадим наклоняется и поднимает ее, кидая на доску для стирки. Пыхтит что-то под нос себе, подходя вплотную к бортику ванной, а после командным тоном таким, почти как раньше, приказывает: — Руку давайте. И Волков дает, хватает Генерала за запястье, чувствуя, что даже теперь на ощупь тот кажется теплее, хотя должно быть наоборот. Это кровь вся от этого тона от конечностей бог знает куда утекла, Олег в этом почти наверняка уверен, ведь только что теплыми были. — Еще грейте, — убедительно просит его Вадим, и рука, точно приняв решение без воли своего хозяина, обессиленно скатывается обратно в воду, плюхаясь так, что от брызг намокают штаны Генерала. Олег вздыхает почти обреченно, глядя, как тот разворачивается, явно намереваясь уйти и предпринимает еще одну попытку избавить себя либо от ванной, либо от скуки: — Но ноги-то согрелись! — возмущается он, вскидывая одну из них и вытягивая, чтобы коснуться оголенной части чужой руки. Только то ли силу, то ли расстояние, то ли то, насколько скользким окажется дно корыта, он не рассчитывает, задницей проезжаясь так, что вот-вот с головой нырнет, и вместо того, чтобы до предплечья генеральского дотронуться, в пах ногой упираясь. И Олегу так стыдно, что жаль с головой не утоп и одновременно так любопытно, что радостно. Вадим вместо того, чтобы прочь его ногу спихнуть, почему-то дает этой немой сцене длиться неприлично долго, заставляя Волкова гадать о том, он сходит с ума или тело чужое действительно на эту неловкость случайную так откликается. А когда тот руками ступню подхватывает и едва ли не до боли Олегу связки растягивает, поднимая ее на уровень своего лица, чтобы в центр подошвы поцеловать, то и вовсе из легких выходит весь воздух, десятком лопающихся пузырьков всплывая из-под воды. — Ладно. Ноги согрелись, — вслух заключает Вадим, головой в сторону, выходя, кивает, тоже будто водой ошпаренный, красный. — Можешь вылезать. Олег смотрит под воду, на прилипшее к бедрам мокрое полотенце, чувствует, как крови еще однозначно меньше становится в кончиках рук и отрицательно вертит головой из стороны в сторону, со стыдом признаваясь Вадиму: — Пока еще не могу. Мужчина смотрит на него с немым вопросом, явно ожидая услышать объяснение: так рвался вылезти, а теперь вдруг с чего-то не может. И поняв, что молчанием вряд ли сможет отделаться, Волков оглядывается по сторонам, победно улыбаясь и приподнимая краешек утомленного полотенца: — Совсем промокло, а другого здесь нет, — в коридоре будто в подтверждение того, что так выйти будет проступком за гранью допустимой вульгарности, заскрипели половицы. Ладно бы ночью, но теперь был самый разгар дня. Да и ночью всегда кто-то из персонала занимался дежурством и, кажется, не было ни одной минуты в сутках, когда там не проходил бы никто. Но вместо того, чтобы пообещать принести другое, сухое полотенце из сушилки, Вадим только усугубить решает ситуацию, наконец отпуская ногу и принимаясь выправлять из брюк собственную рубашку и расстегивать на ней пуговицы сверху вниз. Волков хочет завопить, что такой расклад его абсолютно точно не устраивает, что та наверняка за день успела пропитаться потом, и не дело грязную одежду надевать сразу после похода в ванную, но вместо этого только смотрит как завороженный. Вырез становится все глубже и глубже, пока не превращается и вовсе в тонкую полоску открытой кожи вдоль всего корпуса. Сказать что-то против того, чтобы Генерал эту проклятую рубаху до конца уже снял, никак не выходит, сколько Олег не пытается. Слова застревают в горле, точно рыбные кости, колются, и вылетают полностью обеззвученные тихим выдохом, когда мужчина скидывает рубаху с плеча. Кожа под ней светлая, почти белая, разительно отличающаяся от налипшего к лицу за лето загара. Тонкие волоски пушатся от пупка вниз и прячутся за брючным поясом, и красивые очертания мышечного каркаса пляшут в свете болтающейся на проводе лампы. Выглядит это в такой степени красиво, в которой он, солдат, человек наученный убивать, вообще только способен видеть вокруг красоту. Лишь круглый, диаметром с монету шрам на левом боку, портит эту картину. Вадим разворачивает рубашку так, чтобы Олегу подать и делает недостающий шаг к чугунному корыту. И уперевшись руками так, чтобы встать наконец, Волков вместо того через борт перегибается, вытянув шею. Губами на выдохе касается высеченного из плоти червонца, и слегка отстранившись и усевшись обратно, обиженно почти поднимает глаза наверх: — Вы мне все врете, — заявляет почти с обидой, — говорите, что всю жизнь здесь прожили, а я знаю, я вижу, что это от пули след. Я, пока был в госпитале, много таких повидал. Природы этой своей надежды Олег и сам толком понять не может, неужели действительно в такой степени это важно, чтобы Вадим прошлое вспомнил своё? Ведь и знакомство тогда их прошло украдкой, и в прошлом этом плохого было больше, чем унций в бутылке крепкого самогона. Да даже если не вспомнит, чтобы хотя бы поверил, что жизнь его никогда не кончалась садом пышных цветов. Даже если цветы это лучшее, что в ней осталось? Олег мотает из стороны в сторону головой, силясь выкинуть появившуюся вдруг мысль все оставить на местах, точно так, как оно сложилось теперь. Криво заросшим окончанием пальца шрам этот гладит, приложившись где-то под ребрами лбом: — Товарищ Генерал, помните ту клумбу с лилиями, где я Вас недавно нашел? Вы знаете, от чего за ней с таким трепетом все это лето ухаживали, да и каждое наверняка? У Вас же дочку так звали, я точно знаю, тогда зимой относил на почту Ваше письмо, — Олег не в первый раз это рассказывает, да даже не в пятый наверное, но только сейчас додумался, понял, связал девчонку ту и цветы. Только сейчас не просто слова говорит, поперек пояса обнимает, не давая ни на шаг отойти. — Олег, счастье моё, ну не смог бы я Вас позабыть. Не сумел бы забыть я такое, — голос льется точно из крана вода, так приятно и жарко, что отчаянно хочется верить. Счастье моё я нашёл в нашей дружбе с тобой, Всё для тебя, и любовь, и мечты. Счастье моё — это радость цветенья весной, Всё это ты, любимый мой, ты.

***

— Ты куда? — догнав уже на выходе из столовой, девчонка спрашивает, тянет Игоря за рукав и пыхтит. С самого другого конца зала бежала — Гром понимает это только по переполошенному лицу Юли, которая так там с полным подносом и стоит, не понимая бежать за своей потеряшкой или та крик ее услышит и сама вернется. — К отцу твоему, по делу, — честно отвечает мужчина, приветственно махнув Юле рукой. — Ты чего убежала, мама же беспокоится? — спрашивает Катьку, но за протянутую ручку берет, разворачиваясь на сто восемьдесят и шагая в сторону расположившейся матери, чтобы беглянку вернуть. — А я с тобой пойду, у меня тоже у папы дело есть! — не унимается она, для серьезности притопывая босоножками. Юля, глядя на дочь свою «деловую» хохочет, рот прикрывая рукой. — И какое же у тебя, Катюш, к папе дело? — интересуется Игорь, гадая, как бы уговорить ее за ним не тащиться, с мамой остаться тут. Не нужно ребенку разговоры подобные слышать, вообще никому постороннему слышать не надо. — Надо папе завтрак передать, — не со зла, но очень некстати помогает ей повод придумать Юля и тарелочку с омлетом поставив на поднос, дочери передает. — Неси аккуратно! — поучает и с краю укладывает пару хлебных булочек. — Такое вот дело! — вздернув подбородок отвечает девчушка, возгордилась, что не придумала она, а правда дело есть важное очень и срочное. Игорь хохочет и мельком глянув в окно, одинокую фигуру садовника в тени от деревьев уличает. На завтрак он не ходил, а может дочь, о которой Волков рассказывал, будь рядом, тоже бы принесла. И то ли деться куда не придумав, то ли понадеявшись, что отдав еду, девчонка спустится к маме обратно, вниз, спорить Игорь не начинает. Идет в качестве замыкающего звена делегации по лестнице на второй этаж и невольно руки перед собой выставляет, боясь, что Катька запнется и грохнется вместе с омлетом этим и стаканом компота. В кабинете Ильи Андреевича первым в глаза бросается стол, большой и широкий из дубового сруба. Блюдце столовское на нем смотрится почти, что смешно. Сразу после Игорь видит нахмуренные толстые брови — хозяин кабинета присутствием здесь одновременно Игоря и дочери явно доволен не был. Мужчина с минуту воркует с Катькой, а после, придумав как без приказов к маме ее назад отправить, достает коробку конфет «Птичье молоко», предлагая одну дочери, а другую заворачивая в платок: — А эту маме неси, чтобы все поровну было, — даже в таком разговоре легко узнается политический мотив. — А то как это она чай без конфетки пьет? И едва дочка за дверями исчезает, коробка конфет исчезает со стола. Действие это невольно вызывает у Грома смешок — не то, чтобы он сильно хотел, просто слишком наглядно, что поровну и честно, как всегда между «своими» делится, только теперь у казны государства Российского новые есть «свои». — Товарищ Гром, так какая именно интересует Вас информация? — Илья Андреевич руки складывает на столе. Игорь раскрывает рот, а текст, заранее придуманный так, чтобы окольно к вопросу подойти и мотив утаить свой, ну никак из горла не лезет. На ум приходит только суматошный тот с Волковым разговор, из которого понял он, что память-то не подводит, было лицо это на злополучной газетной вырезке. Лицо, которое в коридоре Игорь за долю секунд решился поцеловать. И когда молчать дальше становится уже за гранью приличного, он кашляет, прочищая горло, и вместо заученных, говорит совсем другие слова: — У садовника, что у вас работает, дочь есть. Времена тяжелые были и они разминулись по жизни, теперь он никак не может ее отыскать. Вы, Илья Андреевич, свою нашли, и я подумал, что теперь, понимая как это больно, и ему помочь пожелаете, — точно стих говорит, так просто, так легко и так правильно, будто только об этом просить собирался, будто за этим изначально и шел. Игорь смотрит на собеседника, уличая как тот по ходу диалога согласно кивает головой — значит, знает. Всегда знал, только при желании стоять в стороне оставался. — Хорошо, Игорь. Я посмотрю, что с этой просьбой возможно сделать, — обещает он и через стол свой длинный, ладонь для рукопожатия протягивает. Игорь думает, что правильно поступил. Живые люди важнее умерших — так было и будет всегда. Долго ждать исполнения обещанной услуги ему не приходится, по-видимому, для такого человека задача эта была исключительно простой. Проходит лишь пара дней и едва почтальон разносит всем постояльцам из их родных городов весточки, тот наполняется воздыханиями пожилых дам о своих непутевых детях, как и Грому на обеденный стол с одиноким подносом падает пачка конвертов. — Письма от дочери, — говорит мужчина в костюме с иголочки, поясняя: — Ходили на старый адрес. Данные отправителя на конвертах есть, дальше сможете разобраться. Игорь благодарно кивает головой в ответ, дожевывая поджаристый блинчик с сыром и ветчиной, и едва мужчина отходит на пару метров, принимается перебирать конверты. Вдруг из них все начинает валиться, обличая, что данные переписки личной бесстыдно вскрыли и изучили, решив факт содеянного даже не пытаться сокрыть. Из какого-то письма, Гром толком не успел углядеть из какого, вывалился снимок красивой девушки в белом платье. На фотографии ее под руку держал мужчина и улыбалась она так, как улыбаются девушки на рекламных афишах иностранных пьес, а с обратной стороны подпись красуется, подплывшая от разводов слез: «Я жена и скоро стану матерью. Ждала до последнего, надеясь, что ты меня к алтарю поведешь, но теперь уже виден живот и тянуть стало некуда, а ты ответов так и не шлешь. Твоя Лилька». Лилька. Игорь смотрит в окно и хочет одновременно плакать и хохотать, завидев отца блудного в неизменной своей компании, точно возле клумбы этих цветов. Уже сентябрь был, прошли заморозки, но сегодня выдался особенно солнечный день. Так что бутоны, за лето отцвести не успевшие, вдруг раскрылись, вчера еще, кажется, не было на клумбе этой длинной так бело. Надо отдать. Письма срочно надо отдать. Сунув разом целый фаршированный блинчик в рот и наскоро о брюки от жира руки обтерев, из-за стола поднимается. Конверты хватает, за пазуху их сует и едва ли не бегом бежит на дворик задний пансионата. Замирая на месте точно в землю вкопанный, когда садовник его целованный, наискось слегка завалившись, голову Олегу кладет на плечо. Сердце от этого ухает неприятно, с ноткой зависти, черной такой, гнилой. Игорь на секунду думает, что вовсе зря это затеял, надо было сразу чемоданы собирать и поездом уезжать, а ещё — что начатое бросать нельзя, думает, мечась между чужим благом и собственным, пока из размышлений этих его не выводит долгий пронзительный взгляд. Он у Олега какой-то особенно тяжелый, такой, что невозможно телом никак не почувствовать. Игорь кивает приветственно и получает от темноволосой головы кивок в ответ и, как минимум по причине того, что тот отворачиваться не торопится, с явным любопытством разглядывая содержимое его рук, понимает, что выбора не осталось — придется все-таки подойти. — Давно не виделись, — начинает он, обращаясь к Волкову, а сам от задремавшего садовника ну никак не может глаз отвести. — После того нашего разговора у меня кое-что никак не выходило из головы, — продолжает уже шепотом, будто присутствие его здесь непременно от Вадима требовалось сокрыть. Волоков вопрошающе поднимает брови и тоже молчит, ожидая продолжения рассказа: — Вы упомянули о дочери, обстоятельства сложились так, что у меня возникла возможность ее найти. Вернее не ее, а письма. Вот, — Игорь то ли от нервов, то ли по какой иной причине запинается в словах, путается, в итоге просто протягивая конверты Олегу, чтобы тот прочитав имя в графе отправителя, понял все сам. Взгляд у него вдруг меняется, лучики морщинок от улыбки расползаются в стороны вокруг глаз, и Олег, точно позабыв обо всем, поднимает обратно на Грома взор, в полный голос восторженно заявляя: — Это чудо, Игорь! Вас нам точно Господь послал! И когда от крика этого, Генерал вдруг начинает разлеплять глаза, Игорь чувствует себя точно как зритель какого-то фильма, где актер преднамеренно рушит четвертую стену, глядя прямо в экран. У того ото сна на лице выражение искреннего непонимания, вроде и голова на ком-то лежит и кто-то стоит в полуметре от скамьи. Олег, почувствовав исчезновение тяжести со своего плеча, с места вскакивает и обнимает Игоря так крепко, что тот не может ни на благодарность ответить, ни воздуха хоть бы чуть вдохнуть. А хлопки одобрительные по спине, и тот, что прежде был, из легких теперь выбивают. Игорь что-то кряхтит и неловко пытается руку на спину положить, в ответ глядя, как от увиденного челюсть у Садовника-Генерала стремительно отвисает. — Смотри, что принес нам Игорь! — словно бы спиной почувствовав этот непонимающий взгляд, догадывается пояснить Олег. Очень вовремя выпускает из благодарных своих объятий жертву этой благодарности и машет пачкой конвертов в своей руке. — Помнишь, я тебе про Лилю говорил, смотри, смотри, вы так с ней похожи! На протянутой фотографии Вадим щурясь различает силуэты и, кажется, в жестком изломе даже может разглядеть горбинку на носу, но в столь мелком изображении различить хоть сколько-нибудь значимые детали он остается не в силах. И вроде как, у него нет ни малейшей причины Олегу не доверять, но поверить в существование взрослой, уже вышедшей замуж дочери, у него все равно не выходит. — Не бывает такого, ну не бывает ребят… — рукоплескает он, но уже без былой уверенности, заслушав одно из писем, вытянутое Волковым наугад и врученное Игорю для выразительного чтения. Вслух читать сам, как выразился Олег, он не будет оттого, что почерк слишком витиеватый. Хотя, по словам Грома, буковки были кругленькие, как на подбор. На самом деле, быть может, Олег не умел и вовсе. И вроде за душу берет, что-то болюче так щемит в сердце, и даже манера письма кажется какой-то смутно знакомой, но в памяти огромная черная дыра выжжена, точно кто-то на простынь уголек уронил. Нет там ничего: ни дочери, ни звания генеральского, ни упокоившейся с миром жены, вспоминая о которой так и ползли из абзаца в абзац, со страницы на новую. — Ответ бы ей написать, — задается затеей Волков, — что здесь у Вас все хорошо, живы, друзья есть под боком. Воздух что хороший, со здоровьем нормально, и в гости чтобы приезжала. Тогда может вспомните, а не вспомните — заново познакомитесь. — В самом деле, Олег, зачем дергать? Человек чужой, приедет, потратит время и деньги, посмотрит на меня и разочаруется, что так и не нашел отца. Зачем душу терзать лишний раз? — спрашивает, силясь хоть в одном из двух почти идентичных лиц напротив поддержку найти, не так уж важно в каком. — Не разочаруется, Ваше Превосходительство, — поддерживает инициативу Игорь. — Потому что найдет. А коли так переживаете, что я ошибся и письма не тому человеку принес, давайте отправим в ответ Вашу фотографию, тогда, если не признает Вас дочь, то стало быть и не поедет. — Точно. Как раз же лилии зацвели, — Олег эту инициативу поддерживает, и поняв, что теперь остался в явном меньшинстве, Вадим примирительно вскидывает вверх руки. Ему и с одним Олегом спорить с трудом удавалось, а теперь их тут два и второй больно ладно уж подбирает слова. — Ладно, но только вы сюда фотографа ведите, пусть хоть посмотрит на мой сад. Может и не дочь, а залюбуется и отдыхать сюда приедет. Хоть польза какая-то, — соглашается он. Весь процесс этот занимает до ужаса много времени, будто они тут целое кино с его участием решили снимать, но так и не определились со сценарием, прося то более натурально встать, глядя на распустившиеся на клумбе цветы, то наоборот повернуться в анфас, чтобы предполагаемой дочери лицо его точно отчетливо было видно. И только когда фотограф, собрав свой инструментарий в чемоданчик, уходит проявлять фотографии, мучители его решают приняться за написание сценария — то бишь письма. То, с каким усердием что тот, что другой подходят к процессу, окончательно ввергает Вадима в сомнение: ладно, когда Волков один ошибался, а теперь их два. И история вся эта все меньше и меньше походит на повод для знакомства, за который Вадим изначально принял это Олегово обращение «товарищ Генерал» и клятву сердечную, что прежде они непременно были знакомы. Зрение же его подставило, подвело, так может и памяти собственной стоило усомниться? Попросить кого-то не столь предвзятого сводки из газет зачитать, на предмет собственных имени и фамилии, сесть подумать и во всем разобраться. — К какому полку, говоришь, я был приписан? — спрашивает он, прерывая оживленный диалог по поводу того, от чьего имени стоит писать письмо. — К драгунскому. Воевали на северном направлении, в составе Красной армии наступали на Петроград, а после по вашему приказу на станции Дно был остановлен царский поезд, следовавший в Псков. Только когда интонация в голосе вдруг падает, не оставляя от былого воодушевления и следа, Вадим вдруг понимает, что смотрят на него вовсе не черного цвета глаза.