Лилии-Георгины

— Мы с Громом договорились вместе смотреть солнечное затмение, — сообщает Юля супругу, красуясь перед зеркалом в новеньком ожерелье. — Ты же со мной не идешь, у тебя и теперь дела. А Катька просится, она такого не видела еще. — С Громом! — хохочет мужчина, впрочем, от былой ревности в голосе теперь слышится только толика. — Фамилия у твоего избранника интересная, — поясняет, принимаясь заинтересованно пролистывать папку с бумагами, лежащую на столе. — Избранником? Не смеши! — девушка разворачивается к супругу лицом, каблучками звонко цокает по плитке, подходя вплотную, чтобы наклониться и оставить кроваво красный след от помады на щеке мужа, оправдывается: — Просто одной мне придется скучать, а ты знаешь, как я скуку не выношу! — Иди-иди, не скучай, — отмахивается от подозрений в ревности Илья Андреевич, сосредоточенно бегая взглядом по строчкам листа. Только запнувшись о заглавную букву «Г», останавливается. В списках погибших в ходе осады царского поезда числится некий Константин Гром, ввиду чего интерес чужой к делам семейным местного генерала приобретает абсолютно другой окрас. Илья смотрит на портретную фотографию собственной дочери, стоящую в красивой резной рамке на рабочем столе и добавляет: — Хоть поработаю нормально, пока некому будет меня отвлекать. Лукавит, отодвигая все дела касательно пансионата на второй план почти сразу, когда дама скрывается за широкими и толстыми дверями кабинета. Он вместо того, чтобы заполнять сету, трубку телефонную берет, чтобы сообщить тоном в абсолютной степени безразличным: — Добрый день, у меня есть подозрение о готовящемся преступлении, необходимо устроить обыск в одном из номеров пансионата «Красная звезда», пришлите людей как можно скорее, пока владельца номера нет на месте и это можно устроить без лишнего шума. На место сотрудники службы прибывают меньше, чем через час, когда посмотрев на солнце на горизонте, Илья Андреевич убеждается, что то только начало темнеть, соприкоснувшись ободком с Луной. Стало быть, времени на поиски доказательств у них еще было достаточно. Топот доброго десятка ног по собственному потолку Волков уличает сразу, гадая: неужто Игорь решит и правда в педагоги податься и начать учить людей танцевать? Впрочем, теперь была только середина дня и скандалить с ним по поводу шума не было возможным, а голова от этого соображать начала туже прежнего. Оттого сунув за ухо сигарету, Олег и высунулся на балкон, чувствуя, как по всему телу пробегает осенний холодок. Уж думал сбежал, но топот настиг его и там — двое незнакомцев вышли на балкон этажом выше и начали что-то увлеченно обсуждать. Голоса своего нового знакомого ни в одном из них различить не удалось, да и большую часть диалога ветер унес, так что Олегу с большим трудом удалось понять только одно слово. Посылка. Может родственники какой-то подарок отправили почтой? Но к чему тогда столько людей, чтобы его доставлять и что они забыли на балконе? Наверное наоборот, Игорь хотел сам что-то отправить… Мысль эта с треском и грохотом разбилась, так и не обретя окончания, когда на его глазах из-за лесной рощи на дорожку ведущую ко входу в пансионат, вышел Игорь, в сопровождении той пианистки и ее дочери. Олег даже сощурил глаза, убеждаясь по длинному красному шарфу, что то был действительно Гром. Стало быть гости пришли в номер без ведома хозяина? Ограбление? Но ничего хоть сколь-нибудь ценного Волков в апартаментах своего соседа припомнить не мог. Балконная дверь хлопнула, топот вновь перестал слышаться прямо над головой, значит незваные гости снова зашли внутрь, а хозяин номера в составе своей делегации подходил все ближе и ближе ко входу. А что, если правда грабители? Если у них есть оружие? От тяжести мыслей этих у Волкова ужасно разболелась нога, вынуждая его пуще прежнего хромать, шагая в сторону лифта по коридору, решив хотя бы о возможной опасности предупредить, раз уж к ситуации этой всей у него не вышло сохранить безразличия. — Игорь, здравствуйте, — пыхтит паром, стоя на выходе из номера без верхней одежды и в домашних тапочках. Побоялся момент упустить, если примется туфли надевать и пальто. — Я слышал как по номеру Вашему кто-то ходит, увидел Вас здесь, в компании дамы, удивился и решил, что стоит предупредить. — Мама, быстрее, мы ведь так опоздаем! — тараторит девчонка, дергая мать за рукав и оборачиваясь на наполовину спрятавшееся за силуэтом луны светило. — Пусти, я сама принесу, — ручку свою выдергивает, забегает внутрь и пальцем клацает по кнопке лифта, вызывая тот на первый этаж. — Ну надо же, солнечные очки забыла! — смеется Юля, следом обращаясь к Игорю: — Может обслуга, сходи, посмотри, я здесь ее подожду. Олег хочет сказать, что слишком много шума незваные гости создали для обслуги, но видит по чужим глазам, что Игорь и сам обеспокоен происходящим не в меньшей мере. Тот кивает головой Юле в ответ и не дожидаясь лифта, взбегает вверх по лестнице раньше, чем Волков справляется с тем, чтобы сложить в своей голове два плюс два. Не было никакой «посылки», он буквы недостающие сам додумал. В номере у Игоря была белогвардейская форма, в номере его теперь «ссылка» ждала. Когда Катюша выбежала с парой темных очков на улицу, солнечное затмение можно было наблюдать во всей его красе. И дело тут было вовсе не в диске Луны, закрывшем дневное светило. Его выводили четверо, прямых словно штыки мужиков, одетых по форме. Олег готов был поклясться, что случиться это было не должно, что кто угодно другой может быть преступником, но точно не его сосед сверху по имени Игорь. Очки выпали из маленькой детской ручки, разбились о каменную плитку во дворе, с треском разлетаясь осколками в стороны на несколько метров. В ее глазах было такое понимание происходящего, которого Волков давным давно не встречал во взгляде какого-либо ребенка. Его не тащили, Гром шагал сам, только руки были сцеплены за спиной металлическими наручниками, да и их толком невозможно было разглядеть за длинными рукавами пиджака, но Катя поняла, что происходит. И Катя бросилась, хватая ногу мужчины и завывая навзрыд, пока ошарашенная происходящим не в меньшей степени мать, пыталась ее уговорить отступиться. — Дядя Игорь! Мама, он не вернется! Как ты не понимаешь! — кричала она, вертела из стороны в сторону головой так, что из прически выбивались кудряшки. А от ее криков вокруг медленно, но верно собиралась толпа. — Дамочка, ребенка пожалуйста уберите, — командует один из «штыков» так, словно при необходимости тараном через девчонку пройдет. — Вернется, будет суд и его оправдают, милая, обещаю! — женщина обещала словно бы не только дочке, сразу и ей, и Игорю, и себе. Олегу казалось, что он непременно тоже должен о чем-то пообещать и что-то сделать. Будто он оказался здесь неспроста, не без причины приехал в пансионат и поселился в номер точно этажом ниже, терпел эти бесконечные дни, размазанные по календарю, как пышный крем по свадебному торту. Думал, что за Генералом должен присмотреть, помочь ему вспомнить дочь, а в итоге это совершенно другой человек за него сделал. Человек, которому самому теперь нужна была помощь. И, будучи свидетелем всего этого безобразия, разразившейся в секунду на глазах постояльцев трагедии, он хватает девчонку на руки, нагло, без предупреждения, заставляя ее невольно отпустить чужую штанину. Ее громкий крик, как наждачкой душу дерет, заставляя усомниться в собственном решении. Олег почти готов извиниться, поставить ее на землю и отпустить в этот одиночный протест, когда неожиданно ловит на себе благодарный взгляд светлых глаз и беззвучно кивает в ответ — это его обещание. Когда конвой скрывается за поворотом и утихает детский плач, Олег все же решается о пришедшей ему в голову догадке спросить, кажется впервые за все время здесь заговаривая с Юлией: — Она не Ваша, да? — интересуется он, тут же поправляясь: — Вы Катю удочерили? — Откуда Вы это взяли? — прикрывая дочери уши возмущается женщина, но головой невольно кивает, явно уставшая хранить эту тайну от всех. Волкову хочется ответить, что «рыбак рыбака» или сказать о том, что настоящих ее родителей, наверняка, вот так же увели под конвоем, а иначе ребенок бы всей трагедии ситуации не распознал ни за что. Но он почему то вместо этого отвечает совсем другое, невольно засматриваясь на носик картошкой и забавные кудряшки обрамляющие детское личико: — Да она же на Игоря больше, чем на вас похожа! — Олег смеется, и смех этот не настоящий, истеричный, лживый. И Юля точно так же нервно хохочет ему в ответ, совсем не обидевшись от этого вывода. Обнимает дочурку свою за плечи худые, уговаривает с папой пойти, когда тот неожиданно выходит на крыльцо санатория, закуривая дорогую сигару. — А ты не идешь? — интересуется он, явно провожая взглядом отъезжающий в сторону города автомобиль с конвоем. — Куда же я, Илюша, родной, — не перестает хохотать она, смахивая рукой в перчатке накатывающие вдруг на глаза слезы и отворачиваясь от Катьки, чтобы та слабости этой не уличила. — Ты попроси кухарку сюда подать мне вина, у меня сегодня избранника посадили! Мужчина уходит, ни слова не промолвив в ответ. Не удивительно, кого бы такое поведение не оскорбило. Волков встает, намереваясь завершить эту случайную встречу, отряхивает домашнюю свою рубаху и уже было открывает тяжелую входную дверь, когда девушка его окликает: — Вы так на него смотрели. Кто вы ему? Вы его любите? Последний вопрос, в купе с обострившейся от нервов хромотой, едва ли не выбивает почву из-под ног, благо схваченная уже ручка двери помогает удержаться на месте: — Нет. Мы просто соседи, — отвечает Волков, почему-то ожидая продолжения диалога. Даже на пол метра отступает, чтобы привалившись к стене подвалить очередную сигарету. — Как жаль! — искренне вздыхает Юля, растирая свои совсем теперь околевшие руки ладонями: — А я замужем. Мне теперь нельзя уже его любить. Вот и подумала, хорошо бы было, если хоть Вы бы его любили. Пей, моя девочка, пей моя милая, Это плохое вино. Оба мы нищие, оба унылые — Счастия нам не дано. Нас обманули, нас ложью опутали, Нас заставляли любить. Хитро и тонко, так тонко запутали, Даже не дали забыть. Волков не видел, но как никогда мог расслышать слезы в словах. Над пансионатом тяжелым одеялом собирались тучи, застилая весь горизонт, так что становилось темно почти по ночному. Олег вдруг понял, что всевышний прав: если такого, как Игорь, человека отправят на каторгу, то человечество солнца не заслужило. И если не сам он, не Юлия, то ведь непременно должен найтись человек, который катастрофу эту смог бы исправить точно так, как водится в книжках — исключительно силой чувств своих и любви. Только вот где искать его? За какие нити хвататься руками, когда всякий приезжающий на минеральные воды свою прежнюю жизнь за воротами пансионата оставлял и разговоров о внешнем мире вне обобщенных фраз тут вовсе не принято было водить. Стало быть, искать человека подходящего стоило внутри звезды их кроваво-красной. И, запнувшись на мысли этой о собственный опыт, Олег невольно тянется рукой прикрыть от удивления рот, чтобы после наконец ответить девушке: — Не переживайте, пусть не я и не Вы, но его есть кому любить и спасать, — отзывается, полностью меняя изначальный маршрут и вместо того, чтобы с холода внутрь здания зайти, хромает по низким ступенькам, спускаясь. Поиски Вадима в саду отнимают какое-то несоизмеримое количество времени, в связи с обострившейся болью в ноге, хотя, расходившись немного, Олегу удается на задний план это неприятное ощущение отбросить. И в темноте этой, он ненароком думает, что может без часов выбежав, наступление ночи сумел упустить и нужный ему человек давно уже отправился в свои покои. Но нюх, чуйка какая-то внутренняя показывает, что рано еще отступать, что хоть бы до того косматого куста, но нужно дохромать, заглянуть за него и проверить. И тот, словно в подтверждение, от резкого порыва ветра кренится, влево заваливается, обличая светлые иголки волос, будто Волков не просто блуждал здесь и наткнулся: унюхал, учуял, издалека узнал. — Товарищ Генерал, вы меня любите? — кричит издалека вопрос, который явно не так, не в этом контексте и не для этих целей следовало задавать. Но Юля надоумила. И способ этот казался теперь единственным возможным. В голову ничего лучшего не шло. — Олег, счастье моё, вы бы хоть туфли надели, да пальто накинули! Как вы тут? Зачем? Что стряслось? — очередь из вопросов точно пулеметная очередь, выпущенная в ответ на танковый снаряд прилетает, едва садовник, озадачившись, подходит достаточно близко, чтобы одежду домашнюю разглядеть. — Меня отправят в ссылку, — будто и не лукавит вовсе, будто и правда что один, что другой — все одно. — Товарищ Генерал, так нельзя, — продолжает Олег тоном таким, будто бы это хоть что-нибудь объясняет, голову вверх закидывает, почувствовав на лице первые капли дождя. А там все то же серое полотно и меж тучами темными ни один лучик прорваться не может. Глаза не то от грусти об этом, не то от ветра усиливающегося начинают слезиться. — Вы мне поможете? Вы меня любите? — Олег не помнил в жизни своей ни единого случая, чтобы помощи так у кого-то просил. Может и всю жизнь прожил бы так, слезно не умоляя, если бы чувство ревности свое вовремя унял и в гости не решился напрашиваться, а теперь… Теперь Юле нельзя, сам он не любит и выхода иного не может найти, в волнении поджимая губы, когда чужие ладони ласково обрамляют лицо. Так, что сразу тепло становится, сразу спокойно, еще немного и точно поклонит в сон. — Олег, да, конечно. Все, что потребуется! Что с Вами произошло? — обещает мужчина, царапая обветренными губами щеку и прижимаясь ко лбу лбом. Олег видит, как зрачки его посеревшие теперь расширяются в золотистого цвета глазах, слышит, как сердце за клеткой из ребер начинает биться быстрее и верит так, как пожалуй никому и никогда в этой жизни еще не верил, признаваясь на конец: — Меня увели под конвоем в город. В чем дело, не знаю, но может в белогвардейской форме? Я видел у конвоиров чемодан. Нам нужно срочно это выяснить, отговорить, помочь убежать. Вы ничего не помните, но должна же быть где-то форма! Вы наденете, и Вас точно послушают, товарищ Генерал, я Вас прошу! — под конец дыхание вовсе сбивается так, что Волков давится в части слов, надеясь, что звуки недостающие Вадим сумеет додумать сам. Но тот на первой же фразе в ступор встает, гладит по спине и бокам, стараясь найти подтверждение для следующих своих слов: — Как же Вас? Олег? Вы прямо передо мной! — удивляется, зажимая меж ладонями замерзшие руки. — Так же, как когда Вы мне стихотворением в любви признавались? Я здесь, Вадим, но здесь нет того, кому Вы это сказали. Вы бы ни за что постороннему такого говорить не стали, не спутали бы, — наконец сознается в подлоге Олег, обличая корень ревностных своих размышлений и тут же чувство это непозволительное рассекая надвое, точно лопатой червя. — И нам с Вами нужно это недоразумение срочно исправить. То, с какой скоростью сплетни разлетались по пансионату, поражало любое воображение. Уже утром за завтраком, казалось, знали об этом абсолютно все. Волков краем уха услышал, в чем именно обвинялся его сосед. Весь план изначальный в этот момент и затрещал по швам. Еда в горло лезть перестала, оттого он и пришел к Генералу раньше назначенного времени, заставая того как раз за застегиванием пуговиц парадной рубашки. — Они решили, что он хотел за отца твоей дочери мстить. А я думал, откуда он знает, где ты служил, — голос дрогнул ноткой сомнения, будто все и вправду могло оказаться так. Олег был из тех людей, что если не верили каждому слову, то на заголовки газетные очень часто велись. Вот и теперь столь быстрое, прицельное можно сказать сближение, вызвало бурю эмоций, разлепить которые одну от другой, разобрать и расставить по полочкам у него не выходило никак. Вадим смотрит на него, точно на заколдованного, будто вместо слов услышал собачий лай. — Вадик, он адрес знает же ее! — Волков не унимается, ближе подходит и, видимо, чтобы хоть как-то беспокойные руки занять, начинает рубашку наглаживать в попытке убрать с нее даже малейшие заломы. — Тогда зачем он принес письма мне? — вопрос с точки зрения логики. Странно было бы вообще, имея такую цель, приезжать в пансионат, танцевать, знакомиться, целовать уж тем более. — Олег, — Вадим теперь руки его от рубахи своей отнимает, и, крепко ухватив за плечи, решает хорошенько тряхнуть: — Ты веришь кому? Себе или сплетням? — едва ли не пародирует вчерашний их разговор, теперь ведь хрен разберешь «себе» — это Игорю? «Себе» — тому, что под ребрами бьется? Впрочем, потерев переносицу, Волков отвечает весьма однозначно: — Себе! — и здесь нет никакой разницы, что в виду под этим словом иметь. Вадим накидывает сверху на рубаху пиджак, полной грудью вдохнув, выпрямляется, подбородок свой поддевает, смотрит, считай, свысока, заверяя: — А я тебе верю, — верит, что Генерал, что память потерял. Во все это, видимо, верит, раз решился так представляться, ведя разговор. Чин такой себе приписать тоже ведь преступление, но Олег не может, не будет его подставлять. — Скажешь, что он помог нам и его выпустят? — надежда во взгляде напротив почти детская. Все ведь дети считают взрослых всемогущими существами, которые могут хоть куклу купить, хоть заплатить за поездку на море. Вадим вертит из стороны в сторону головой, ночь всю ворочался, думал, что надо говорить и делать, чтобы правда выгорело, правда вышло помочь. — Так не выйдет, счастье моё, сделаем по-другому, — только вместо улыбки сожаления, которую впору к таким словам на лицо выпускать, тот сияет белоснежным командирским оскалом.

***

В отделении утром субботнего дня, было три с половиной человека. Один занимал охранный пост, другие перекладывали из стопки в стопку бумаги, старательно делая вид, что заняты чем-то важным. Впрочем, все они одновременно обратили свои взоры на вошедшего вовнутрь человека. По комнате пробежали шепотки, точно такие, которые издает любой коллектив, при неожиданном появлении начальства. Пожалуй, не будь этих шепотков, Вадим бы совсем разуверился в собственном плане, но теперь, поставив руки на стойку проходного пункта, командно требовал: — Где он? Хочу посмотреть в глаза! — в дело, если таковое имелось, уже должны были завести и его прежнее звание и заслуги, так что представляться смысла особенного не было. — В камере, товарищ Генерал! — отчитался кто-то из присутствующих, вытянувшись по стойке смирно. — Спустили приказ отправлять без суда, к обеду уже поездом отбывает. Времени было в обрез. Вовремя они подоспели. Мужчина мотает из стороны в сторону головой, филигранно доставая почтовое извещение из-за пазухи и, после пригласительного жеста, проходит внутрь помещения, нагибаясь над столом старшего по званию из присутствующих: — Нельзя таких отправлять, голубчик! Таких как он, только вести под расстрел! — бумажку слегка помятую на стол перед лицом чужим с хлопком громким кладет, поясняя: — Дочери моей письмами угрожал, да никак не мог за границу добраться. Пять лет уж не вижу ее, страшно ей приезжать. Вот опять прислала письмо, жалуется наверняка, плачет! — Так это же доказательство! — озаряется напротив лицо, чуя как загорелось по звездочке новой на каждом из пришитых погонов. — Товарищ Генерал, надо было сразу обращаться. С письмами… — начинает он, но тут же коллегой оказывается перебит: — С письмами и расстрелять можно! Давайте сюда их, мы подошьем в папку дела! Вадим вздыхает так красноречиво, как только может сыграть, руку на сердце кладет, воображая, что он и правда был генералом: — Понимаете, человек немолодой, через многое прошел и многое видел. Да и привычек старых никак не отнять. Мы прежде, на войнах, писем никогда не хранили, чтобы врагу важные сведения со смертью своей не передать. Так я и теперь прочитаю, подожгу папироску и ей же пока тлеет спалю. — А это? В этом же тоже могут быть доказательства? — опомнившись, старший лейтенант тычет в извещение почтовое. — Давайте его подошьем. — Это, голубчик, единственное! — слова тянет, чтобы значимости им придать. — Надо б с почты его забрать, да я совсем запамятовал где она. Подвезите уж, раз такое дело, меня. Может и успеем, покуда поезд за гадом этим еще не пришел. — Успеем, товарищ Генерал! — отзываются хором двое, клюнувшие на удочку. Уже хорошо, двоих считай на себя взял — еще бы, такое красивое сложится дело, что после смело можно ждать если не повышение, то хотя бы премии, а если уж ни того, ни другого, то хотя бы благодарности щедрой с его генеральской руки. Струна тут трогается одна из самых глубоких, душевных: жажда власти и наживы. Тот, кто на ней умеет играть, никогда не попадает впросак. Оставалось только надеяться, что Волков ученик если не способный, то хотя бы с памятью хорошей — лучше, чем у Вадима самого, признали же люди незнакомые в нем генерала, а сам он сколько в зеркало не смотрит, только садовника узнает. — Тогда идемте, господа, — на пятках к выходу разворачивается, слыша как тот самый парнишка, что с ними увязаться не решится, окликает: — А в глаза посмотреть? Тоже видно сторож, как тот, что в будке сидит, только с корочкой и приглядным образованием. Вадим едва сдерживает смешок, отвечая: — Так коли коллеги мне Ваши помогут, я их отблагодарю вначале как следует, а после уж, вдоволь на него насмотрюсь. Диалог весь этот слышен был из камеры, находившейся в дальнем конце коридора, точно как со дна колодца, но некоторые особенно короткие слова и голос Игорь с легкостью различал, дивясь тому, что садовник то вовсе не беспамятным был, просто прикидывался, а тут разом и дочь припомнил и ему грехи несуществующие приписал. Вопрос «почему?» едва ли не сразу отпал: Гром же сам ему лично считай об отце признался, послужной список выдал выточенный на зубок. Тот видно припомнил жертву свою, понял и испугался, решив на опережение идти и конвоиров раньше позвать, чем повод достойный появится. Тут Игорь, как нельзя кстати, со своим написанным дочке письмом, где из угроз одно лишь предложение встретить ее в Петрограде, если та решиться все же отца навестить. Сделанного не воротишь и благие намерения вновь приводят туда, где ты меньше всего ожидал оказаться. Это было ужасно нечестно водить так за нос его, Олега и что важнее всего, совсем непонятно зачем. Неужто совсем заскучал и при почестях жить надоело? Игорь шкрябал ногтем стену бесцельно, не так, как многие здесь до него, пожелавшие перед ссылкой оставить в вечности какие-то мысли свои. Просто думалось так лучше, если руки чем-то занять. Теперь ноготь на большом пальце у него совсем почти ступился и даже на подушечке кровь мелким бисером принялась выступать — надо же было вот так оплошать, проболтавшись. Дать такой малюсенький, но повод номер его обыскать, а теперь дело шили золочеными нитками. Генерал сам лично шил и от этого за душу брала какая-то особенная обида. Игорь ведь все знал, все понял, но готов был эту воду перестать мутить, грязь на поверхность не поднимать. Думал, не о чем мстить человеку без памяти. Оказалось, не Вадима зрение и память, а его самого вспыхнувшее вдруг чувство и душевная доброта подвели. Ладно бы под суд, на судах Игорь уже был и, будучи человеком честным, честь свою не побоялся бы отстаивать. Он даже со ссылкой почти успел уж смириться, зная что по крайней мере за спиной никого не оставляет, кто после мог бы скучать. Но неужели все кончится так? Неужели человек, пусть по ошибке, но читавший ему стихи, будет инициатором его расстрела? За размышлениями этими, Игорь едва не пропустил начавшийся в отделении балаган. Сотрудники начали о чем-то оживленно спорить и помимо голосов двух оставшихся, Гром готов был поклясться, что слышал третий хриплый, до боли знакомый голос. Царапанье его по стенке тут же прекратилось, чтобы из-за лишнего шума какой-нибудь важной информации не упустить. Он даже попытался толстым кривоватым мизинцем раковину ушную от грязи прочистить, прежде чем приложился щекой к решетке, прислушиваясь к словам. — Да только вышел, — отбрыкнулся от вопроса охранник, в свойственной ему манере, он так каждого второго человека спроваживал. — А я бежал за ним! Ну ладно, здесь подожду, — вздыхал тот самый знакомый голос. Игорь не мог придумать ни одной рациональной причины, чтобы Волкову здесь появляться, если только это не было желание любовный интерес свой остановить. И правда, по его реакции на то задержание точно можно было сказать, что предупрежден он не был, а не то стал бы с предупреждением выбегать? Впрочем, все попытки с точки зрения оправдания появления здесь соседа, разбиваются о следующую реплику, пронесшуюся эхом по пустому коридору: — Можете здесь оставить письмо, он собирался вернуться, я сам передам, — предлагает самый молоденький из всей свиты местных блюстителей закона и порядка. Игорь его, кажется, еще во время поисков Катюши встречал, только вот не помогло ничем это знакомство. Не мог же Волков письмо Вадима прежде него забрать, да и если так, к чему его нести сюда, мог бы в пансионате передать уж. Может это вовсе не он? Просто голос похожий. Они вот, как выяснилось, были внешне как две капли воды, но люди как-никак разные. Поэтому, что мешает какому-нибудь могущественному разбушевавшемуся существу послать еще горсть совпадений: почтальона например, с голосом Олега. Говорят же, чем только не шутит черт. — Не могу, товарищ лейтенант. Вот вы потеряете его где-то в кипах своих бумаг, а отвечать мне придется. Я человек подотчетный, просто так отдать никак не могу, — отвечает Олег. Смотрит с любопытством за тем, как сотрудник милиции озирается на настенные часы. Все практически по плану идет, если в учет не брать второго присутствующего здесь человека. Изначально они предполагали, что останется только один. — Просто не можете? — кусая губы отзывается молоденький мужичок и замолкает на долгих двадцать минут, только взгляда с конверта никак не сводит. И, когда время за полдень переваливает, наконец продолжает торг: — А если я Вам коньячку предложу? Товарищ Генерал нам обещал его для дела передать, и что-то их нет и нет. Сдержать улыбки у Волкова не получается, вот он, неопытный, не знал как чином генеральским надо играть, а Вадим, хоть не помнил, но явно чувствовал, что хоть против системы идти нельзя, но выгоду от этого получить несомненно можно. Сказал, сколько надо задержит, хоть до вечера и слово держал: — Тут отделение почтовое недалеко, минут эдак десять пешком, куда ж они денутся? К чему спешка такая, давайте уж их подождем, да и не пью я… — Вы понимаете, тут дело такое, неотложное. Уж скоро прибудет конвой, а товарищ Генерал очень настаивал на иной мере наказания. Человек он почетный, не хочется подвести, — канючит мужичок, пальцами по столу мелодию какую-то выстукивая, нервничает. И Волков, точно как ему приказано было, прежде чем согласиться, выдерживает театральную паузу. — Ладно, — говорит, — все я понимаю. Вы уж принесите мне заморского табачку, тут недалеко лавка хорошая есть. А я, так и быть, письмо под Вашу ответственность оставлю, если Генерал не вернется к приходу Вашему, — текст без импровизации чеканит, читает на оборотной стороне принесенного им же конверта, после убирая за пазуху шпаргалку свою и реквизит. И, спустя минуты три еще пререканий о том, чтобы Волков деньгами взял, парнишка все же соглашается — деньги то взятка уже, а табачок, считай, угощение. Рук то пачкать ему меньше всего хочется, оттого в неположенный час он пост покидает, накинув служебную куртку. Олег с охранником остается один на один. Шпаргалки, по нему написанной, у Волкова не имеется, приходится своей головой тяжелой думать, как его из будки этой доставать — после то уж понятно, приложить хорошенько по лбу и все дела. Олег так, честно говоря, изначально и хотел разобраться, до последнего не верил, что придуманная Вадимом стратегия такого успеха достигнет — зря сомневался, генерал он и в мирное время генерал. Только вот еще одного человека они предусмотреть не смогли, Олег теперь смотрит на мужика скучающего, которому дела абсолютно никакого нет до письма. Думает, хоть выкуривай, времени то нет долго размышлять, надо успеть до возвращения лейтенанта. А правда же! Правда же можно выкурить! Едва ли по лбу себе не дает за то, что до головы так долго идея шла: — Погода сегодня задалась, солнце как летом почти. Может ну его, покурить пока сходим. Не сбежит этот ваш, заперт же, — предлагает Волков скучающему охраннику, который тут, казалось, не первую смену сидит, посерел уже как асфальта кусок, света давно не видел. — Угощай уж тогда, — тот неторопливо соглашается, поняв уже, что почтальон их разбирается в табаках и дряни такой, что сам он покупает в ближайшем торговом закоулке, явно не предложит. Дверца тихо скрипит, отворяется, и тот, ухватившись за спину, выходит — видно от работы сидячей и неподвижной совсем затекла. — Ну и время теперь, вроде люди еще молодые, а так кривитесь, словно на пенсию давно уж пора. Я вот, — Олег показательно распрямляет спину, вставая, — если б пальцы не отрубили, еще бы лет десять так воевал. Мужик, видно, только сейчас замечает руки его искалеченные. Смешок с его губ слетает ядовитый и мерзкий, еще бы, а как еще можно отнестись к тому, что тебя поучает с сумкой почтовой через плечо инвалид: — А чего только пальцы то? — Да голову не успели, я их всех разложил с одного приема. Хочешь тебе покажу прием, похвастаешься потом своим? — звучит как начало хорошего анекдота, но так и должно сейчас быть. Кто ж в здравом уме на рабочем месте в настоящую драку ввяжется? А тут так, гордость свою потешить, поставить на место наглеца. — Ну давай! Показывай. Как к тебе встать? — едва сдерживая хохот, спрашивает коренастый мужик. Волков сумку с плеча снимает, подходит близко, не стараясь теперь от человека сокрыть своей хромоты. — Да так прямо стой, — медленно и шутливо примеряется, глядя в смеющиеся раскосые глаза, пока у самого от такого к персоне своей отношения не начинает дергаться глаз. — На три, — предупреждает и едва с губ слетает «Раз», за запястье хватает и вывернув руку, роняет. На удушающий берет и тут же колено свое в спину чужую больную упирает, мысленно считая до десяти, уверенный наверняка, что на середине собьется и заново придется начинать этот счет. И, когда уже сопротивление совсем исчезает, рукой лезет в брючный карман, чтобы связку ключей достать, да подцепить руками своими никак не может, шипит, чертыхается. Именно по этой причине, достав наконец ключи и добравшись до камер, он даже не пытается сам их открыть, нужный ключ подобрав, просто всю связку через решетку кидает, заявляя: — Вылезай, уходить пора.