Лилии-Георгины

— Сюда давай, — Волков за руку хватает, дергая на себя, за угол здания тащит, углядев видимо кого-то нелицеприятного вдалеке. Игорь вдруг осознает, что остерегаться и прятаться не умеет совсем: ни в должностные обязанности не входило, да даже в детстве, в играх со сверстниками, ему всегда больше нравилось искать. Прояснить все происходящее ему еще не удалось. Проблемы нужно было решать по мере поступления, а главной пока было то, что из участка его не под конвоем на поезд следующий маршрутом всем известным увели, а наглым образом похитили и теперь абсолютно непонятно куда вели. Лейтенант молодой буквально на их глазах широкой походкой проходит мимо, довольный такой, что прямо насвистывает песенку задорную по пути. — Жаль табачок не забрать, — морщит нос Олег, словно прямо теперь трагедией всей жизни делится. Игорь честно решает, что за такую услугу, пусть и не прошенную, стоит табачком заморским после его отблагодарить. — Куда теперь? — в какой-то момент полностью положившись на своего похитителя, Гром спрашивает. Не могут же они вечность от полиции бегать вокруг одного дома, пригнувшись, чтобы из окон не углядеть. Впрочем, в ответ на этот вопрос он получает только озадаченный взгляд и конверт, исписанный печатными буквами, которые очень маловероятно, что мог бы вывести сам Олег. Там текст, который Игорь слышал уже, многоточие длинное и ниже приписанное: «Перон, третий путь, 4:30 утра» — а что делать от обеда, до этого времени, не ясно от слова совсем. — Переждать надо, — пожимает плечами Олег, явно до сей поры не задумывавшийся о том, что делать с человеком объявленным в розыск и где прятать его на территории городка, размером чуть больше ладони. У Игоря вопросов после плана по спасению этого увиденного становится больше минимум в десять раз. Если Волков писал, то что мешало просто запомнить? А если не он, то Вадим? Тогда весь первый акт тоже, выходит, спектаклем был и Гром зря мысленно приказал уж его в смерти собственной винить. Но если так, то кто и, главное, зачем проверку эту прислал? Выяснять все это сейчас было бы по меньшей мере безумием, поэтому по сторонам оглядевшись, чтобы в пространстве сориентироваться, Игорь кажет пальцем направление: — Туда, потом дворами до одного места дойдем. Там точно искать никто не станет. Волков хочет спросить куда «туда» и что за место такое, но патовость их положения сильно возрастает, когда из-за стен участка начинают доноситься голоса. Значит и второй уже очухался. — Веди, — с кивком заявляет, добавив после шепотом с легким смешком: — Как себе доверяю. Сложнее всего оказывается избавиться от желания добираться до места указанного перебежками, прячась за столбами, деревьями, подряд всем — вроде мозгами понимаешь, что так только больше подозрения вызовешь: не война же, город мирной жизнью живет своей. А тело не слушается, так и тянет лопатками к стене очередного домишки прижаться, чтобы идти точно вдоль. И только Олег себя за этим застает, насильно считай одергивает, как слышит впереди тихое: — Стой, — и тут же обратно в стенку вжимается, решив, что все. Плану пришла кабзда, едва Генеральский сценарий кончился и пора импровизировать пришла. Но вместо того, чтобы развернуться, побежать хоть в кустах каких-нибудь спрятаться, Игорь руки коротко растерев, стучит в деревянную дверь двухэтажного домишки. Олег поднимает голову, глядя на выбитые в доме стекла и следы гари от пожара, готовый в этот момент поклясться, что у Грома едет крыша, если тот решил, что здесь кто-то живет. Сглатывает, заслышав автомобильный двигатель поблизости и готов уже силой начать того от дома подальше тащить. На улице долго оставаться на месте одном нельзя, так точно найдут. Но вдруг чувствует идущие по стене вибрации по ту сторону, ответный стук. Брови свои темные хмурит, когда Игорь, нагнувшись к щели между косяком и дверью, тихо по слогам говорит: — Кир-пи-чи. И, словно в сказке какой-то, дверь открывается. Только в проходе совсем не по сказочному мальчишка уперев руки в бока стоит: — Надо что? — спрашивает. — В прятки играю, Петька, пусти уж, а? — Игорь спрашивает, пацану подмигнув. Тот на это только руку вытягивает, прося что-нибудь ценное взамен, а у Грома ничего не было, а то что было, в участке милицейском осталось. И, очень некстати, торопя переговоры их, автомобиль патрульный по соседней улице проезжает и вдруг, где-то во дворах останавливается. Игорь мельком смотрит на своего соучастника и крестик золотой блеснувший за воротом рубашки углядев, решает крепость эту штурмом брать, и потом уже внутри со входной пошлиной разобраться. Шаг вперед делает и пацана на плечо закинув, заходит, жестом зовя Волкова за собой. Петя, до ужаса поведением таким возмущенный, бьет по спине кулаками и больно кусает куда-то в плечо, отчего Игорь вместо того, чтобы аккуратно его поставить, едва ли не роняет в итоге. — Да я вас! Да мы вас! — едва ли не задыхается, завопив во все горло: — Ребят! Шевеление начинает разом по всей двухэтажке слышаться, словно кто-то муравейник разворошил. Игорь думает, что не на всякую банду так боязно нарваться, как вот на такое количество голодных, улицей закаленных детей. — Олег, можно твой крестик? Только, Петь, уговор не продавать пока, мы его обратно выкупим! — пытается после наглости такой обратно на путь диалога выйти. — С процентами! — не особенно сопротивляясь соглашается Петр, цифру видно, что просто из головы берет: — Двадцать процентов в день. Олег, услышав ставку такую, удивленно поднимает свои черные брови, но ситуацию понимает и особенно не сопротивляясь, крестик снимает и вместе с ниткой отдает: — Если нас будут спрашивать, говори, не видел, — свое условие ставит и тут же слышит стук тяжелый, совсем не тот мелодичный, с которым Гром по дверце стучал, выругиваясь вполголоса: — Вот же ж блядь. Парнишка, как в прятки профессиональный игрок, ехидно хихикает, отпинывая ногой краешек ковра, а после дергает за жестяную ручку дверцу, ведущую в подпол: — Полезайте туда. Не за просто так же я с вас взял, — крестик золотой отрабатывает. Игорю теперь кажется, что он за помощью в деле таком прямо по адресу обратился, он садится на край, силясь через темноту разглядеть на каком расстоянии пол: — Да не боись, — парнишка торопит его, легонько пихая в спину. И Гром, спрыгнув как по команде понимает, что правда не так уж и глубоко, вон, макушка «из-под земли» торчит. Стук за дверью громче становится и, того гляди, хлипкая деревянная и вовсе не выдержит и расколется надвое. Хозяин дома, слыша это, возмущенно вздымает брови, явно требуя как-то ускорить процесс, но Игорь, переведя взгляд на своего соучастника, как-то в секунду по выражению лица понимает, что ему спускаться сюда нельзя. — Ну, че встал? — мальчишка не оставляет выбора, как-то совсем не по-детски пихая того в плечо. Может будь у Волкова в ботинках вместо вкладышей пальцы, он и удержался бы, а так оступается и едва Игорь слышит звук падения, крышка хлопает уже над обеими их головами, погружая мир весь вокруг во тьму, а по потолку, устланному досками, слышатся скрипучие шаги. — Блядь, — Волков, очухавшись видимо, ругается, встает и руками пытается крышку подпереть, но та не поддается, сверху закрытая на щеколду. — Вот уродец! — шипит. Так и шипел бы, если бы пар ног сверху вдруг не стало порядком больше и не начали басистые голоса звенеть. И звуки эти, речь в которых различить не удается никак и скрип досок над головой, напоминают до отвратительного ситуацию, о которой так сильно хотелось все эти пять лет позабыть. Тогда только не осенью все было, зимой, но и теперь в подполье было не многим теплее, так что ноги намокшие от того, что подтопило дом, минуте на второй начало уже схватывать судорогой. Образы уродливые по стенам ползли, в одной лишь голове скорее всего, наяву ничего разглядеть нельзя в такой темени. Поняв, что от паники этой секундной дыхание сбилось, слишком громким стало, Олег положил руки на шею, чтобы вечно холодные хоть так обогреть. Вряд ли в этом прямая необходимость была, но бороться с внутренним желанием было теперь не по силам. Попытался дышать под молчаливый подсчет. Паники в таких ситуациях допускать нельзя. Паника на войне и вовсе последнее дело: дышал бы он так же громко тогда, точно бы заметили и очередью прямо через доски расстреляли бы. Впрочем, тогда Волков уже спустя двое суток лишний раз воздух вовсе не вдыхать старался. В дом тот он, вместе с сослуживцем своим, попал когда приказали отходить с передовой. Тот, по глупости своей, на лепестке подорвался еще до входа в поселок, и разом расстояния большие проходить не мог никак. Вот они и отстали, сговорившись в избе покинутой хозяевами заночевать. Только среди ночи линия фронта скачком одним сдвинулась и изба эта стала частью тыла врага. Олег до сих пор гадал, как они не попались, улик на поверхности не оставили, как успели спуститься в погреб тогда. Думали ночь немцы отзимуют и дальше пойдут, а им изба приглянулась так, что они никуда не торопились из нее отбывать. План прорыва был погребен вместе с одной заклинившей винтовкой, а на следующий день уже стало понятно — не будет его сослуживец никакую блокаду прорывать. У того температура стала под сорок, а может Олег так замерз, что ему показалось. Исход был один: от потери крови и холода та ко второй ночи опустилась уже ниже нуля. Наверное, это было самым страшным: понимать, что ты еще жив, пока постепенно начинает разлагаться человек в метре от тебя. Понимать, что если бы не зима и процессы все протекали быстрее, то враг, избу оккупировавший, давно бы понял, что что-то с подполом в ней не так. Счет времени в таких местах теряется почти безвозвратно, судить о ночи получалось только по долгим затишьям, о проблемах на линии фронта по ругани и беготне. Одно Волков помнил наверняка — когда их наши погнали, не то что пальцы не чувствовались, конечности вовсе не шевелились уже. Он и теперь наваждение это отогнать пытается, в начале хватая несуществующий крестик на груди, потом уже от безвыходности просто вытягивая вперед руку. И, чувствует вдруг, как пальцы чужие медленно смыкаются вокруг запястья, теплые, почти горячие: — Все путём? — шепот еле различает за грохотом собственного сердца в груди. Только прислушавшись понимает, что люди уже не над ними расхаживают, а отошли достаточно далеко. И глаза к темноте привыкли достаточно, чтобы хоть силуэт удавалось различить. — Да, нормально. Просто бывает, — Олегу почему-то кажется, что Грому не нужно пояснять «что именно бывает». Будто форму на себя только те надевают, кто такое без всяких объяснений может понять. А может наоборот, форма это «бывает» с людьми и делает? — Тебе может куртку дать? — легкую дрожь в руках скрыть не выходит и тут в двух словах хрен объяснишь, что дело не столько в температуре, сколько в нервах, а нервы лишним слоем одежки не успокоить никак. — Не надо, — отказывается Олег от помощи. Спустя минуты полторы, когда дыхание снова от скрипа половиц перехватывать начинает, понимает, что та ему все же нужна: — Лучше про крокодила дорасскажи, я не дослушал тогда, — шепотом добавляет. И, когда Игорь послушно напевать начинает, Волков готов поклясться, что слышит в голосе улыбку на все тридцать два: Солдаты и матросы, Купите папиросы, Табак у нас хороший Полфунта за пятак! По улице ходил-ка Зеленый крокодилка И песенку чирикал Про белый фаэтон. Он подметал хвосточком Зеленые листочки, И нес на ручках дочку Зеленую, как он. Если бы Олег знал, что забавные стишки могут так помогать в экстренных ситуациях, то наверное бы и уроки литературы в школе не прогуливал, считая, что не пригодится. Но что-то глубоко внутри подсказывало, что дело вовсе не в самих рифмованных строках. — Осталось немного, — то ли сам себя успокаивает, когда тихий голос перестает эхом отражаться от стенок погреба, то ли обладателя этого самого голоса, который вроде как был спокоен и даже ровно весьма дышал. И, видимо этим своим изречением, для вопросов чужих, что так и ломились наружу открывает шлагбаум. — Ту записку, ее Генерал писал? — вслед за шорохом слышится глухой шаг, Игорь подходит ближе, чтобы наверняка расслышать ответ, как бы тихо его не сказали. — Да. Он утром встретит нас на перроне. Уж прости, но вещи из номера и вещдоков никак не выйдет забрать, — интересный такой, извиняется за пачку свежесрезанных рубашек, которые растащит рано или поздно персонал отеля, когда по факту на преступление пошел, чтобы поезд вез не до Сибири. — Форму давно было выбросить пора, — сознается в собственной мягкотелости Игорь: каким же надо быть дураком, чтобы таскать с собой динамит нестабильный и надеяться, что никогда не рванет, что всякий гость готов будет глаза на ее наличие закрыть за уроки танцев. Похвала сама собою слетает с губ, раньше, чем Игорь успевает подумать: — А Вы много практиковались, я видел, — о том, что думал тогда, что предпочел бы ослепнуть и не смотреть умалчивает, по деревяшке какой постучал бы и сплюнул, да звуков лишних надо б не издавать. — А я знал, что вы видите. И что завидуете тоже знал, — Волков отвечает и дыхание чужое ощущается практически преступно близко. От прилива тепла кожа на шее вмиг покрывается мурашками и под влиянием темноты, шепота и всего этого вместе взятого, Игорю кажется, что голос, с которым о подобном говорят, точно должен звучать не так. Там явно должна быть злость, ревность или может даже обида, но вместо всего этого он слышит кокетство. Или сам убеждает себя, что слышит? — И все равно ему рассказали? — спрашивает, пытаясь разобраться в чужих мотивах, понимая, что какими бы они ни были, факта они не меняют. Побег остается побегом и он его уже совершил. — Вы принесли письма от дочери, это бесценная помощь, так что я просто не смог оставить все на своих местах. Да и место то, Игорь, явно не Ваше, — отвечает Олег, отказавшись в тех интонациях сознаваться и вынуждая Игоря, словно бы на допросе, коих он уже много лет как не вел, задавать очередной вопрос, чтобы додавить и докопаться до сути: — А какое мое? — Ваше шестнадцатое и не смейте начать со мной торговаться за нижнюю полку, — отвечает спустя долгую минуту раздумий, услышав сверху хлопок дверей и осмелев говорить уже почти в полный голос. Теперь Гром отчетливо понимает — не показалось ему. Кокетство тут было и есть. — Вы тоже едете? — для прояснения задает вопрос, ведь Волкову уезжать от человека любимого и из прекрасного пансионата смысла не было никакого. Это Игорю оставаться здесь, где его в лицо теперь знали и считали преступником, было нельзя. — Конечно, не пущу же я Вас одного с товарищем Генералом! Вы разве не слышали? Ему дочка ответ прислала, а Вы в Петербурге обещались прийти встречать, — сознается Олег в том, что во всем спектакле постановки лишь доля была, а сам стоит и голову высоко кверху задрав, все ждет, когда пацаненок откроет крышку их «гроба». И эта нелепая помесь ревности и готовности на такой риск ради спасения пойти, выглядит до такой степени комично, что позавидовал бы любой драматург. — Олег, спасибо, — Игорь и сам удивляется тому, что его голос может так низко звучать. Тянется за предплечье схватить, уличив в тишине опять участившееся дыхание. — Позвольте теперь я Вам помогу. Не смотрите наверх, на меня смотрите. Игорь после что-то еще говорит, быть может даже продолжение сказки той про крокодила вышедшего на прогулку по Петербургу, но слова в голове все мешаются в одну единую кашу, будто мозг окончательно деградировал и Олег точно пес понимает теперь одни лишь интонации. Зато как понимает! Пес любой бы обзавидовался, услышь каким тоном с ним сейчас говорили. Очи черные, очи страстные Очи жгучие и прекрасные Чарам никаким Неподвластные. В тех очах То привет То вдруг искры огня Сколько в них перемен Сколько мук для меня. Отблески светлых глаз мерцали в общей темноте так, словно если где-то в черепушке у Грома не были спрятаны фонарики, то точно над головой должен был закоротить и вспыхнуть рано или поздно светом небесным нимб. Олег в минуту эту готов был хоть жизнью собственной поклясться, что если тогда в 1917 его ангел хранитель какой уберег, то выглядел тот непременно точно так же, если не он и был. Волков, точно заколдованный, следил за тем, как вибрации голоса расходились по всему помещению, как играли в этом полумраке брови выразительные и губы в улыбке растягивались, вынуждая забыть о промокших ногах, о прошлом, о страхе собственном позабыть, навевая вместо желания выбраться поскорее отсюда, совершенно другого рода наваждение. Олег и сам не понимает, когда руку свою из хватки чужой выворачивает, еще долгие секунды после чувствуя тепло от прикосновения. Он ладошки собственные Игорю на щеки кладет, чувствуя, как от тихого пения ходит челюсть и напрягаются мышцы под теплой кожей. И, когда лампочки где-то на донцах глаз снова вспыхивают, то наваждение это берет верх над всем его существом, заставляя ближе наконец шагнуть, чтобы поцелуем губ в улыбке растянутых коснуться. Будь у Волкова теперь кончики пальцев, несомненно и до них бы пробрало, электричество бы прокатилось, а так, все в сердце бьет, заставляя то громче и быстрее грохать под ребрами, пугаясь затихшей речи. И, когда Олег уже было напрягся весь, чтобы рывком отпрыгнуть к другой стене, рука чужая на лопатки ложится, останавливая. Игорь вдруг вместо того, чтобы начать противиться, целует в ответ, да с таким теплом, что сразу бросает в жар и хочется одежду напрочь скинуть всю, чтобы хоть немного остыть. А после Гром вновь начинает напевать, и Олег слова различает, словно его навыком этим прикосновением губ одарили. Очи черные, очи страстные Очи жгучие и прекрасные Как люблю я вас Как боюсь я вас Знать увидел вас Я не в добрый час. Улыбка перед глазами сверкает и с каждой строкой Волков все больше уверяется в том, что то проклятье было — не дар. Потому что кровь приливает к щекам и шее, звонко стучит в ушах и состояние его все больше походит на лихорадку, лекарства от которой либо вовсе не существует, либо вот оно выдыхает ему тихий шепот в лицо: без рецепта бери. И, решив что состояние его стремительно приближается к смертельному, Олег берет. Скользит по лицу руками, с силой сжимая виски, чтобы на себя потянуть, лишая этих жалких пары сантиметров расстояния. Целует куда-то в бровь, в переносицу, мажет умоляюще губами по щеке и не выдержав окончательно, прикусывает зубами кожу, прося: — Помолчи уже, помолчи, — но когда просьбу эту услышав и всерьез восприняв, Игорь в ответ начинает кусаться, лихорадка вся эта становится только острее. Уж лучше б дальше говорил.