Весна

      Мне всегда нравились люди с безразличными лицами, хоть я сам, увы, не такой. Мне казалось, что за этим кроется уверенность и надежность, что таким людям не страшно подставить спину. Теперь, когда я повзрослел и жизнь наглядно убедила меня в обратном, я осознаю наивность своих выводов. Но это я умом понимаю, а нравится они мне так и не перестали.       Когда он заваливается к нам по указу Каге, именно я его встречаю. Знаю в лицо, кажется даже помню по имени, и раздражения он вызывает куда больше, чем интереса. То ли тем, что походит на другого парня с безразличным лицом, которого я знал, то ли тем, что искривляет это сходство нелепой улыбкой. Дальше только хуже — он не понимает ни легкой иронии, ни самого грубого сарказма. Только кивает и продолжает улыбаться так, будто лицевые мышцы свело.       Я показываю ему то немного, что предназначено для глаз Каге, провожу небольшую экскурсию и передаю на руки тому, к кому он пришел — хозяину этого места. Оставаться ни с кем из них не хочется и освободившееся время я трачу на то, чтобы заварить чаю, сходить в лабораторию и поведать всем, кто хочет и кто не хочет меня слушать, о своем негодовании.       А когда возвращаюсь, узнаю, что пребывание нашего дорогого гостя затянется до завтра, мол, будь любезен, побудь нянькой. Я возмущаюсь, разумеется, хоть с самого начала и очевидно, что уж с кем-кем, а с хозяином спорить не стоит.       — Я не доставлю хлопот, — гость учтиво кланяется.       — Ну разумеется, — мне зубы сводит от этой церемониальной вежливости.       Но, как я и говорил, просьба хозяина равносильна приказу, потому я, таская гостя всюду за собой, нахожу для него комнату и договариваюсь, чтобы ему там постелили. Отдельно, конечно, следует поговорить с охраной, но я пока откладываю. Вместо этого отвожу его на общую кухню, где мы едим и ведем светские беседы ни о чем. Я так-то люблю чесать языком, но это явно не тот случай. Ну его к чертовой матери. Так что, когда идеи кончаются, я не пытаюсь высосать их из пальца.       Делать ему до завтра нечего, я прилежно играю свою роль экскурсовода-надзорщика, потому мы так и продолжаем сидеть.       Я смотрю в окно, а он роется в своей походной сумке и шуршит бумагой. Несмотря на зудящее любопытство, я стараюсь не обращать внимание. Ровно до тех пор, пока трижды не чувствую, как скользит по мне его взгляд.       Оборачиваюсь. Замираю.       Он больше не улыбается, будучи полностью сосредоточенным на своем блокноте, над которым водит карандашом. Лицо, спокойное и безразличное, отсутствующий взгляд. И тут я все.       Смотрю и смотрю, пока не догадываюсь что он не пишет, он рисует. Рука движется легко, оставляет крупные росчерки графита на бумаге. Я не вижу, во что они складываются, но не сомневаюсь — там мое лицо.       Он снова поднимает взгляд, но в этот раз встречается со мной глазами. И зачем-то, черт его дери, возвращает улыбку.       — Прости, мне стоило спросить разрешения.       — Да мне все равно, просто… — подобрать слова сложнее, чем кажется, — зачем?..       Улыбка становится еще шире и на секунду вдруг кажется совсем уже вымученной.       — Ты напомнил мне кое-кого.       Закидываю руки за голову, а ноги на стол, чтобы скрыть так некстати накатившее смущение.       — Да? И кого же?       — Моего брата.       В лице я вроде не меняюсь, но сердце бьется так, что удары отдаются в глотке. Может даже кровь к щекам приливает, но я надеюсь — нет. Стоит ответить, вот только ума не приложу, что говорить в таких ситуациях.       — Умер? — спрашиваю и тут же ругаю себя. Нелепо вот так лезть незнакомцу в душу.       А он ничего. Не теряется, только кивает и улыбка, наконец, стекает с лица.       — Мой тоже.       Он придвигается чуть ближе, опершись локтями на стол. Слишком уж доверительно. Хочется отстраниться и обязательно найти способ опошлить ситуацию, сделать ее не такой интимной.       Но никакая остроумная гадость не ложится на язык. И я продолжаю смотреть на его безразличное лицо. Теперь я вижу, что он не как тот, с кем я его сначала сравнил, он — лучше. Черты крупнее, мягче, выразительнее. У меня от этого наблюдения горло сохнет и ладони совсем уж убого потеют. Очень скоро мне начинает казаться, что вот-вот я скину ноги на пол и, перегнувшись через стол, жадно потяну его к себе за воротник. И нет, я не озабоченный, просто не представляю, как иначе выразить то, что почувствовал.       Голова проясняется также быстро, как и поплыла, стоит только отвести взгляд. Встаю, наполняю стакан водой, а как возвращаюсь уже без особого трепета киваю на блокнот в его руках.       — Дай посмотреть.       Остатки наваждения снимает очередная его улыбочка.       — Прости, это личное.       — Да ладно! Это же просто рисунки. Что там может быть личного, если ты не рисуешь там, ну, не знаю, порнушку?       Он прикрывает глаза и оттенок его улыбки чуть меняется.       — Все может быть.       — Да ты издеваешься! — смеюсь я.       Мы ненадолго замолкаем, то ли неловко, то ли вполне уместно — сам не понял. Хочу продолжить, но он говорит первым:       — Можешь сесть как до этого? Я хочу закончить.       — Ладно… — тяну я нарочито скучающе, устраиваюсь, смотрю на окно. Странное чувство. Странная ситуация, которая становится еще страннее, когда он спрашивает:       — Хочешь рассказать про брата?       И я с удивлением понимаю — да, хочу.       Мы говорим до раннего утра, взахлеб, до хрипоты. Я выкладываю ему все, а он спрашивает и спрашивает. До смеха, до скрипа зубов, до рези в глазах. Я отвечаю ему тем же. Он тоже говорит. То безразлично, то с безразличной улыбкой, и я с каждым часом все лучше понимаю, когда ему весело, а когда больно.       Он так и не ложится в комнату, где ему подготовили постель. Утром, после очередной чашки чая, он говорит мне:       — Спасибо, — улыбается, прикрыв глаза, и просит проводить его к хозяину.       Я провожаю, подробно объясню, как меня найти, и ухожу в лабораторию.       Что заснул я понимаю только обнаружив себя лежащим лицом в стол. Во рту пересохло, шея болит и лист с недописанным отчетом прилип к щеке. С минуту я пытаюсь вспомнить, как попал в эту глупую ситуацию. А затем током по телу — воспоминания.       Подрываюсь, спрашиваю.       — Наш гость, он еще здесь?       — Нет, я его выпроводила.       — Почему меня не разбудила?       — А я тебя кто, нянька? Или секретарша?       — Ой, да пошла ты.       Вдоволь напившись и смыв чернила с лица, я выхожу к воротам, через которые мы обычно встречаем и провожаем наших редких гостей. Смотрю на дорогу, по которой он, скорее всего, ушел, и чувствую себя неописуемо глупо.       Хотелось бы сказать, что мне не обидно. Но мне обидно. В первую очередь, потому что я не успел даже попытаться.       Хотя, скорее всего, это только для неудачника вроде меня нечто особенное. Они там в своей деревне, наверное, все такие — при первой же встрече руку жмут, братаются на крови и в душу лезут без вазелина. А я наивный, уши развесил, как юная дева. Вечно ведусь на эти непроницаемые лица, а потом оказываюсь в заднице. Пора бы уже повзрослеть.       Плюю на землю от досады и ухожу. Надо забрать стакан из лаборатории и ложится спать. С утра уже забудется, будет только смешно и немного стыдно.       — Кстати. Этот пацан тебе оставил какие-то бумаги, — она открывается от микроскопа, чтобы кивнуть на свернутые и перевязанные шнурком листы. — Я не смотрела.       — Ага, класс.       Наверное, портрет подарил. Поначалу думаю, не выкинуть ли, чтоб глаза не мозолил. Но оставляю — просплюсь и потом уже буду решать, приятное это воспоминание или досадное.       — Ты помнишь, что должен сегодня сдать описание эксперимента?       — Помню-помню, — беззастенчиво вру я и усаживаюсь за стол к своим ненаписанным бумагам.       О подарке, что он мне оставил, я думаю весь вечер, но решаюсь посмотреть только у себя в комнате. Не хочу ни с кем делиться и собирать неуместные комментарии. Опять все кажется слишком личным и интимным. Если, конечно, не думать о том, что это касается парня, которого я знал не больше суток.       Сажусь на кровать, развязываю шнурок, разворачиваю бумаги и замираю. Вот теперь кровь точно приливает к щекам. И не только к ним.       На листах несколько набросков, быстро и неаккуратных, где двое — я и он — занимаются сексом во всех возможных позах. Страстно, горячо, откровенно, как я, кажется, никогда не испытывал на себе. Я перебираю листы, смотрю снова и снова. И никак не могу перестать улыбаться. Хочется трогать эти рисунки, водить по ним пальцами, но боюсь смазать графит.       Я так увлечен ими, что не сразу замечаю маленький комментарий внизу последнего листа:       «Прости, я не знаю, какого размера твой член, потому рисовал, опираясь на воображение. Хотелось бы встретиться и померить, если ты не против.»       Улыбаюсь шире, перечитываю.       Надо отправить в его деревню весточку, обозначить, что я совсем не против и готов показать.