***
Гай обнимает меня и хлопает по спине. Он говорит, что нет большей силы духа, чем позволить себе выражать эмоции. Сегодня он снова рассказывал, как кучка головорезов забила его отца арматурой. Он рассказывал, что самое страшное — это чувство вины за собственную беспомощность. Что это травмирует не меньше, чем смерть близкого. «Вы не виноваты» — говорит Гай каждый раз. Он и мне это говорит. Я и не чувствую себя виноватым. Я здесь, потому что меня выписали из больницы только при условии, что я буду принимать таблетки, работать с психотерапевтом и посещать группы поддержки. Интересно, Рин нравятся парни, которые потенциально опасны для себя или окружающих? Я прижимаюсь щекой к мускулистой груди Гая, и на секунду мне кажется, что в его объятьях достаточно спокойно, чтобы, наконец, заснуть. Я не спал неделю. Психотерапевт говорит, что бессонница — это только симптом. Дело не в ней. После сорока восьми часов без сна в психике происходят необратимые изменения. Но, если честно, когда не спишь настолько долго, тебя перестают волновать причины и возможные последствия. Гай плачет у меня на плече. Он совсем не виноват в том, что те отморозки сделали с его отцом. Как не виноваты и другие. Познакомьтесь, это Тсунаде. Она не виновата в том, что тот педофил сделал с ее младшим братом. Это Ирука, давайте похлопаем. Он не виноват в том, что случилось с его родителями в том теракте. Это Куренай. Она не виновата в том выкидыше, что случился после того, как ее муж и отец ее ребенка погиб при исполнении. Приятно познакомиться. Это Итачи, он отсидел восемь лет за убийство своих родителей, которое не совершал, прежде, чем его оправдали. Итачи один из нас, давайте выразим ему сочувствие. Если честно, я думаю, мне тут не место. Я неплохо справляюсь без группы поддержки. После того, как ожоги у меня на лице зарубцевались, я устроился работать курьером. Я снял комнату взамен сгоревшей квартиры. Меня не преследует призрачный образ Рин. Я до сих пор не купил пистолет в Уолмарте и не пошел линчевать тех, кто, по моему мнению, виноват в случившемся. Когда парень в красной кожанке говорит: — Коп застрелил моего брата, — я осматриваю салон автобуса, чтобы понять, к кому он обращается, но не вижу вокруг никого, кроме нас двоих. — Его оправдали. Даже не сократили со службы. — Ты это со мной? — уточняю я и пытаюсь вспомнить, видел ли я этого человека на группе сегодня. — Сложно рассказать об этом при всех, — поясняет он и убирает густые, как у рокера из 80-х, волосы с лица. — Я заметил, ты тоже всегда молчишь. — Мы разве знакомы? — Меня зовут Учиха Мадара, — он протягивает мне ладонь. Я принимаю его рукопожатие, ловлю выжидающий взгляд. Почему-то люди думают, будто откровенность — это такая же разменная валюта как вежливость, например: — Будьте здоровы! — Спасибо. — Знаете, я мастурбирую на порно с несовершеннолетними. — Как здорово! А я добавил крысиный яд в банку, из которой мой отец насыпал себе кофе каждое утро. К черту это все. Плевать. — Жаль твоего брата, — говорю я и отворачиваюсь. — Это закономерно, — Мадара продолжает. — Я не виню конкретного копа в том, что он сделал. Проблема не в нем, а в системе, которая нас всех воспитывает. В 1971 году ученые отобрали двадцать четыре человека из среднего класса и разделили их на две группы, одни отыгрывали роли заключенных, другие — тюремщиков. Эксперимент был остановлен через шесть недель, так как вышел из-под контроля. Студенты со стабильной психикой в заданных условиях открыли в себе садизм и чувство безнаказанности. Мадара спрашивает меня, слышал ли я об этом. Я слышал. — Только если так думать, то виноватых нет и быть не может. Все мы жертвы устоявшегося порядка вещей. — Есть, — Мадара улыбается. — Знаешь, я уверен, что участникам того эксперимента следовало ненавидеть не тюремщиков, а экспериментатора, который купил право издеваться над ними за пятнадцать баксов в день. Я спрашиваю, почему он говорит со мной об этом. И Мадара отвечает: — Просто ищу того, кто согласится со мной. Это, знаешь ли, очень приятно — чувствовать себя услышанным. Я ничего не говорю и мы пялимся друг на друга до тех пор, пока автобус не останавливается. Только тогда Мадара отрывает от меня взгляд и, не попрощавшись, выходит. И я вздыхаю с облегчением, ровно на секунду, прежде чем замечаю забытый на сидении бумажник. Я мог бы проигнорировать его или присвоить себе, но какая-то неведомая сила заставляет меня, подхватив кошелек, выпрыгнуть из закрывающихся дверей. Интересно, Рин нравятся парни, которые помогают жутким незнакомцам? Именно так я и познакомился с Учиха Мадарой.***
Какаши предлагает заплатить за меня, но я отказываюсь. Почему-то люди думают, будто деньги — это самый универсальный способ выразить сочувствие. — У тебя все в порядке? — спрашивает он. — Лучше всех. Я знаю, что Какаши мне не верит. Он всегда знает, когда я вру, и чем дальше — тем больше я ненавижу в нем эту черту. Он сам честен, просто не решается спросить напрямую о том, что волнует его на самом деле. Вместо этого он уточняет, хожу ли на группу поддержки, какие таблетки принимаю, что говорит мой психотерапевт, нет ли проблем на работе. — Я не собираюсь сжигать себя вместе с квартирой, — говорю я скороговоркой и Какаши замолкает. Смотрит на меня поверх чашки кофе, которую успел поднять, но из которого не сделал еще ни глотка. Почему-то люди смущаются, когда слышат правду. К черту все это. Плевать. — Это хорошо. Какаши улыбается. Я хочу сказать ему, что он не виноват в том, что проводил Рин только до подъезда, а не до дверей квартиры. Он не мог знать о том, что лифт не будет работать и, уж тем более, не мог знать о компании накаченных водкой и крэком отморозков на лестнице. Но я этого не говорю. Прячу руки под стол, когда боковым зрением замечаю, что Какаши тянется к моей ладони. Если он прикоснется ко мне, то снова скажет то, чего я не хочу слышать. Интересно, Рин нравятся парни, которые трахают своих лучших друзей? — Тебя подвезти домой? — Какаши выравнивает чашку кофе на блюдце, так, чтобы ручка располагалась строго параллельно широкому краю стола. — Не хочу без веского повода кататься на полицейской машине, — я смеюсь, хотя не думаю, что это самая удачная из моих шуток. — Пешком пройдусь. — Здесь довольно далеко. — Я переехал. — Вот как? — Какаши смотрит на меня внимательно, как, должно быть, смотрит на подозреваемых во время допроса. — Куда? — К приятелю из группы поддержки. Я роюсь в кармане в поисках мелочи, чтобы оплатить свой кофе. Мне не хочется рассказывать Какаши про Мадару, потому я спрашиваю: — Ты слышал о тюремном эксперименте?***
Я правда не знаю, когда все зашло так далеко. Вы когда-нибудь выходили в туалет во время сеанса в кинотеатре? Проходит всего минут пять, а ты, возвращаясь в зал, уже не понимаешь, что происходит на экране. Что-то подобное случилось с моей жизнью после того, как я встретил Мадару. Однажды я сказал, что не хочу слушать о том, как мир прогнил и в нем не осталось ничего, кроме боли. Я сказал ему заткнуться и он ответил: — Ударь меня. — Что? — Ударь меня и я заткнусь. Мне было, что возразить, но вместо этого я ударил. А он ударил в ответ. И мы сцепились так, будто были единственными виновниками проблем друг друга. — Что случилось с твоим лицом? — спросил Мадара, когда мы лежали на парковке у закрытого супермаркета. — Оно сгорело, — ответил я. У меня были лучшие времена, правда. Почему-то люди думают, что если ты на социальном дне, то ты всегда там был. Они не верят что когда-то ты был наивным дружелюбным парнишкой, который учился на программиста, коллекционировал комиксы DC и стеснялся предложить подруге детства встречаться. Они думают, что ты самозародился в трейлерном парке или палаточном городке сразу с изуродованным лицом, в потертой толстовке, с бессонницей и пристрастием к алкоголю. Мадара верит. Мадара говорит, что меня смогут понять только те, кто пережил подобное. Мадара говорит, не так важно виноват ты или нет, если именно тебе жить с последствиями случившегося. Он говорит, если ты хочешь себя ненавидеть, то никто не вправе тебе этого запретить. Я слушаю его. И мы продолжаем приходить в супермаркет под закрытие, покупать пиво и сигареты, а после, когда продавец опускает рольставни и, запрыгнув на велосипед, уезжает, драться как в последний раз. Если меня спросят, как и когда появился Бойцовский Клуб, я не смогу ответить на этот вопрос. Я скажу — извините, я выходил в туалет. Я выходил покурить. Я заметил, что мне продали карамельный попкорн вместо сырного и выходил пожаловаться менеджеру.***
Когда мы в следующий раз видимся с Какаши, он спрашивает, что со мной произошло. Он имеет ввиду опухшую бровь и разбитые губы. Первое правило Бойцовского Клуба: никому не рассказывать о Бойцовском Клубе. — Я упал. Он не спрашивает, как я себя чувствую. Его волнует другое. Не потому что Какаши наплевать на меня, просто такой уж он человек. — Ты пьешь свои таблетки? Интересно, Рин нравятся парни, которые самовольно отказываются от лечения? — Я не шизофреник, Какаши. — Я знаю. Он снова пытается взять меня за руку и я снова прячу ладонь, в этот раз в карман. — Просто позволь помочь тебе. — Как ты мне поможешь? Сдашь в психушку? — Мы найдем хорошую клинику. — Но я в порядке. — Тогда с кем и почему ты подрался? Второе правило Бойцовского клуба: никому и никогда не рассказывать о Бойцовском клубе. — Я упал, — повторяю я, но Какаши мне не верит. Сегодня он не предлагает оплатить счет или подвезти меня домой. Злится. Вряд ли он испытывает безразличие, но выражение на его лице выглядит именно так.***
Третье правило Бойцовского клуба: боец крикнул «стоп», выдохся, отключился — бой окончен. — Потанцуем? — спрашивает Мадара, глядя Итачи в глаза. Я не удивлен тому, что встретил в Бойцовском Клубе именно его. Он никогда не плакал на встречах группы поддержки, потому что с самого начала понимал — не так важно, виноват ты или нет, если именно тебе жить с последствиями случившегося. Четвертое: в бою участвуют лишь двое. Мне хотелось бы стать его первым, но я уступаю это место Мадаре. Я обойдусь и ролью зрителя, затерявшись между шкафов подвала под баром, где по ночам проходят собрания Бойцовского клуба. Я никто и не хочу быть кем-то. Пятое правило: один бой за вечер. Итачи выражает согласие молчанием. Он стаскивает футболку и завязывает волосы в хвост. Для бывшего заключенного у него удивительно чистое тело. Шестое правило: снимать обувь и рубашки. Мадара не торопит его. Находит меня взглядом в толпе и, не сговариваясь, мы синхронно закуриваем. Я не знаю, когда все зашло настолько далеко. Не знаю, когда я начал ощущать Мадару продолжением себя или, вероятнее сказать, себя — его продолжением. Не знаю, как давно нас стало больше, чем двое. Не знаю, как давно я начал встречать на улице людей с разбитыми лицами, с которыми мы обмениваемся взглядами, но никогда не здороваемся, потому что не знакомы за пределами Бойцовского клуба. Седьмое правило: бой продолжается столько, сколько нужно. Итачи выходит на образованную окружавшей место драки толпой арену. Он спокоен. Он знает, зачем пришел сюда и не сомневается в правильности своего решения. А мне просто интересно, сколько пацан продержится против Мадары. Восьмое и последнее: тот, кто впервые пришёл в клуб — примет бой.***
Дом на Бумажной улице, что снимает Мадара, на самом деле полузаброшенный. Я никогда не спрашивал, имеет ли он право здесь жить. Пока по проводам идет ток, а из труб — вода, это не имеет значения. Мадара принимает ванну, а я сижу на полу рядом. — Если бы ты мог подраться с кем-то, кого нет в Бойцовском клубе, — спрашиваю я, — кто бы это был? Мадара откидывает голову на край ванны, накрывает глаза полотенцем и тянет ко мне руку, чтобы я прикурил и вложил ему в пальцы зажженную сигарету. — Со своим лучшим другом, — отвечает он, выдыхая дым в потолок. — А ты? — Я тоже. — Почему ты не приведешь его? — Он не поймет. Он всегда был слишком… правильным. — Часто чувствовал себя мусором на его фоне? — В точку, — я глухо смеюсь и тоже закуриваю. Наверное, я мог бы быть немного счастливее, будь на месте Мадары Какаши. Это, знаете ли, очень приятно — чувствовать себя услышанным. Но Какаши не слышит. Выдумал себе чувство вины за то, что не умеет предвидеть будущее. И именно поэтому я бы хотел подраться с ним. — Ты ведь тоже устал от этого, — Мадара стряхивает пепел прямо на пол. — От попыток быть «правильным». Я сижу на полу между толчком и ванной в полузабрешенном доме Мадары. У меня шатаются зубы и ноет шов на брови. Костяшки на правой руке уже перестали чувствовать боль. Но почему-то именно сейчас мне хорошо. Не дай мне вернуться в правильный мир нормальных людей. — Этим «правильным» насрать на таких, как мы с тобой. Не позволяй мне делать вид, что я в порядке. Потому что я не в порядке. — Мы с тобой — побочный продукт системы. Защити меня, Мадара. — Они предпочитают закрывать глаза, потому что мы неудобные. Мы видим, что система не работает. Что эти «правильные» облажались. Мадара говорит: — Дай мне руку. Ты знакомишься с патлатым парнем в автобусе и он утверждает, что видел тебя на группе поддержки, хотя ты уверен, что запомнил бы кого-то вроде него. Ты переезжаешь к нему, чтобы не платить за комнату. Вместе с ним ты организовываешь подпольный клуб. А потом он прижигает твою ладонь сигаретой, а ты даже не пытаешься одернуть руку. Потому что хочешь, чтобы с тобой происходили неправильные вещи. Думаю, организация «Рассвет» стала одной из таких неправильных вещей, но, будьте уверены, я тогда уже не управлял ситуацией. Я был тенью Мадары, я с последнего ряда наблюдал за тем, куда катится моя жизнь. Все началось с того, что утром я встречаю Итачи, который готовит коктейль Молотова на нашей кухне. Следующим я чуть не сталкиваюсь с другим парнем из клуба, Хиданом — он проходит мимо с коробкой в руках. Пока я ищу Мадару, знакомые ребята попадаются мне в каждой комнате. Как долго я проспал, если они наводнили собой весь дом? К черту все это. Плевать. Мадара в гостиной рассказывает остальным, как сделать взрывчатку. Рассказывает, как правильно использовать глушитель. Он смотрит на меня поверх голов, расположившихся в на диване, табуретках и полу ребят, и повторяет то, что говорил мне все это время. Он единственный, кто обращает на меня внимание. Мадара обещает, что нас заметят, что им придется считать с нашим мнением. Что хочет этого мир или нет, но ему придется меняться.***
Когда мы встречаемся с Какаши в следующий раз, он уже ни о чем не спрашивает. — У меня мало времени, — предупреждает он, отпивая эспрессо из маленькой белой чашки. — Сегодня ночью группа неизвестных вломилась в банк. Ты слышал об этом? О да, я слышал. — Они ничего не украли, но уничтожили серверы, на которых хранились практически все внутренние данные банка. Это сделал проект «Рассвет». Это сделал Мадара. — В участке полный бардак. Я желаю ему удачи. Хотя удачей было бы оказаться с ним по одну сторону. Я слишком давно не дрался, потому не могу перестать смотреть как движутся его губы на чистом лице. Я хотел бы увидеть их разбитыми, хотел бы увидеть кровь на ровных белых зубах. Хотел бы содрать костяшки своего кулака о его скулы. Хотел бы опустить его до своего уровня и показать, что такое свобода. — Ты слышал? Группа неизвестных нарисовала огромный член на Башне Сенджу, — продолжает Какаши. О да, я слышал и об этом. — Они вскрыли вольеры всех обезьян в местном зоопарке. Слышал? И это тоже. Мадара говорит, что мир — это хаос и «Рассвет» просто задает вещам и событиям их естественную траекторию. Неудобную. Неправильную. Которая понравится только парням вроде нас. Интересно, Рин нравятся парни, которые стремятся к анархии? — Не улыбайся. В этом на самом деле нет ничего смешного, — Какаши пытается меня пристыдить. Он слишком устал и раздражен, чтобы брать меня за руку. — Разве? — Да что с тобой не так в последнее время? — Со мной все в порядке, — говорю я, но Какаши мне не верит. Как и я не поверю ему, если он скажет тоже самое. Мы оба не в порядке очень давно, разница только в том, что я нашел свое место, а он — нет.***
Нас в «Рассвете» становится больше с каждым днем. Эти парни постоянно при деле, выполняют инструкции Мадары, ночуют в спальных мешках в гостиной и носят одинаковые черно-красные спортивные костюмы. И все, как один, смотрят сквозь меня. Их вечерние собрания напоминают мне группы поддержки. Познакомьтесь, это Какузу. Какузу не виноват в том, что ему вырезали улыбку Глазго после того, как он не смог спасти попавшего к нему на стол сынка какого-то мафиози. Это Сасори. Он не виноват в том, что служба опеки не забрала его от бабушки после смерти родителей. Давайте похлопаем. Это Кисаме, один из нас. Он не виноват в том, что судоходная компания сэкономила на диагностике судна перед рейсом. Они все живут с последствиями случившегося. Они делают коктейли Молотова и взрывчатку из кислоты и глицерина. Никто из них не хочет возвращаться в мир «правильных» вещей. Меня Мадара ни о чем не просит. Сам не знаю почему, но я становлюсь невидимкой для всех, кроме него. От меня отводят взгляды, меня обходят в коридорах, со мной не здороваются. Я могу подходит к ним со спины, трогать вещи на столах, отпивать кофе из чашек и забирать сигареты из рук. И все идет своим чередом до того вечера, когда Итачи коротко кивает мне. — Доброе утро, сэр. Я не испытываю страха, но выражение на моем лице выглядит именно так. — Что-то не так? Что не так? Он спрашивает об этом меня так, будто ничего не происходит. Поймите, все было хорошо и тут Итачи со своим «доброе утро, сэр» объявляется на кухне как смачный кусок дерьма на столе с закусками. Я никто и не хочу быть кем-то. — Где Мадара? — Это какая-то проверка, сэр? Я не понимаю, какого черта происходит. Я не повторяю вопрос, просто иду дальше. В тот момент я еще полагаю, что смогу его найти. — Доброе утро, сэр, — говорит Кисаме в гостиной. — Все почти готово. — Доброе утро, сэр, — говорит Хидан в саду. — Я договорился с кем обещал. — Доброе утро, сэр, — говорит Дейдара в прихожей. — У нас достаточно взрывчатки. Дом на Бумажной улице полон людей, которых я сюда не звал. Все они смотрят на меня с уважением и благоговением, но никто из них не может ответить на вопрос, где Мадара. И через полчаса поисков я понимаю — даже он меня бросил. Виноват ли я в этом? Я не знаю. Но, когда я достаю телефон, чтобы набрать номер Какаши, тяжелая рука Кисаме ложится мне на плечо. — Простите, сэр, но вам нельзя никому звонить и покидать дом до завтрашнего утра. — А что случится завтра утром? — Вы сами знаете, сэр. Я пытаюсь скинуть его ладонь, но, продолжая дружелюбно улыбаться, он не поддается. — Какого черта? Кто это решил, что мне нельзя? — Вы, сэр. — Ты издеваешься, что ли? Я ничего такого не говорил. Это… это Мадара? — Вы предупреждали, что именно так и скажете. Он вынимает телефон из моих рук. И я, разумеется, пытаюсь сопротивляться, но выходит скорее убого, чем впечатляюще. Мне заламывают руки, меня протаскивают по лестнице на второй этаж, где запирают в комнате. — Не стоит беспокоиться, сэр. Мы сделаем все, о чем вы просили, — говорит Кисаме, стоя по ту сторону двери в ответ на мои попытки бить по ней руками и слать проклятия. Не то чтобы мне так сильно нужно было покидать дом или даже эту комнату. Не то чтобы меня волновало, что запланировано на завтрашнее утро. К черту это все. Плевать. Что на самом деле важно — где Мадара и почему я не понимаю, что происходит. Когда первичная беспомощность отпускает, я сажусь на кровать, а затем сползаю на пол, прижимаюсь ухом в паркету. Узнаю голоса, но не могу разобрать, о чем речь. Только отдельные предложения, сказанные особо громко или выразительно. — Мадара впервые просит сделать что-то для него. — Я договорился. В Каннаби Плаза не будет никого лишнего. — Что писать? Надо, чтобы он пришел один. Кусочки так и не собираются в целое. Я лежу на полу дома, куда пришел, чтобы стать свободным, и не понимаю, как все зашло настолько далеко. Я уверен, что был здесь. Был здесь вчера, и неделю назад. Я смотрел, как Мадара собирал «Рассвет», я был в курсе его планов, я знал, что и зачем он делает. Вплоть до сегодняшнего дня. Одно я понимаю точно — никто из этих ребят не объяснит мне, что происходит. Единственный человек, кто знает ответы на мои вопросы, бросил меня. Как отец, который однажды выходит купить сигарет. Как Санта Клаус, для которого ты становишься слишком взрослым. Я поднимаюсь с пола, снова дергаю дверь, а после выглядываю в окно — заросший травой газон выглядит мягче, чем есть на самом деле. Но, честно говоря, меня это не пугают. Интересно, Рин нравятся парни, которые могут не моргнув глазом спрыгнуть с подоконника? Во время приземления мою ногу прорезает болью. К черту это все. Плевать. Я поднимаюсь и, чуть припадая справа, бегу. Раньше, чем Кисаме или кто-нибудь еще из ребят Мадары заметит мое исчезновение. Босой, в шортах и застиранной футболке, в домашнем халате поверх. У остановки, на которую я когда-то выпрыгнул, чтобы вернуть Мадаре бумажник, останавливается автобус. И я не думаю, просто влетаю внутрь. Я хочу уехать в тот день, когда оказался здесь впервые. В тот день, когда узнал, что могу жить по-другому. В тот день, когда не был знаком с Учихой Мадарой. — И куда ты? — спрашивает он. Убедившись, что в автобусе нет никого больше, я оборачиваюсь. Мадара в красной кожанке сидит на том же месте, что и в нашу первую встречу. Он кивает и я послушно сажусь напротив. — Мадара, что происходит? — Нам давно пора обратить на себя внимание, ты ведь знаешь. — Я все равно не понимаю… — Ты не сможешь сделать все, что собирался, до тех пор, пока не освободишься. — Освобожусь от чего? — Брось. Ты ведь ненавидишь эти встречи за чашкой кофе. Ненавидишь делать вид, что ты в порядке. Разве не так? — Нет, — я наконец понимаю, о чем речь. — Нет. — Я делаю это ради тебя, — говорит Мадара. — Я не просил! — Да ты буквально умолял меня об этом. Умолял сжечь твою квартиру, умолял увести тебя из съемной комнаты, умолял освободить тебя. — Да о чем ты?! Мадара смотрит на меня, подперев лицо кулаком, улыбается. — Ты до сих пор не понял, — говорит он. — Не понял чего? — Дай мне руку, — просит он и я протягиваю, сам не знаю почему. Его пальцы надавливают на давно заживший сигаретный ожог на моей ладони. — Если вкратце, то мы не два разных человека. И никогда ими не были. Я дрался с тобой. — Ты никогда не дрался со мной. Ты дрался со всем, что ненавидишь в этой жизни. Я могу тебя видеть. — Это не так важно. Дело не в бессоннице, это только симптом. Хорошо, я верю. Можно мы просто все это закончим? — Можно. Но только если ты сам этого захочешь. А ты не хочешь. Ты хочешь быть мной. Жить, как я. Выглядеть, как я. Говорить, как я. И я понимаю, понимаю окончательно. Мадара — проекция. Он — диссоциативное расстройство личности. Психогенетическое помрачение сознания. Учиха Мадара моя галлюцинация. — А может быть, это ты моя галлюцинация? — Мадара смеется. Я был первым. — Да-да, разумеется. Но давай посмотрим, кто из нас будет последним. — Это сон и я проснусь. — Удачи. Автобус резко тормозит и, судя по гудку, мы только что избежали ДТП. Когда я открываю глаза, я понимаю, что в салоне один. Есть Мадара или нет, мы действуем по его плану. Он делает ровно то, о чем я его попросил. Пусто. Если ты хочешь себя ненавидеть, то никто не вправе тебе этого запретить. Если ты хочешь себя ненавидеть, придумай себе вторую личность, чьим продолжением станешь, чтобы потом даже она тебя бросила. Ненавидь ее. Я кидаюсь к кабине водителя, стучу в стекло. — Эй! Открой двери! — Что? — он не понимает, что хочет от него всклокоченный парень в домашнем халате. И я терпеливо повторяю: — Двери! — Я не могу, сэр, — отвечает он и, присмотревшись, я вижу, что у этого парня свежий шов на губе. — Вам лучше вернуться домой. Вы просили об этом. Я должен добраться до Каннаби Плазы. Я не хочу быть свободен. — Открой дверь и я пойду домой, — говорю я. — Лучше, если я отвезу вас, сэр. — Выполняй. — Простите, сэр, я не могу нарушать ваши приказы. Я больше не спорю. Я кидаюсь на водителя, я бью его головой об руль, как бил бы в Бойцовском клубе. Я дерусь со всем, что ненавижу в этой жизни. Я дернусь с тем, что сам создал. Я нажимаю на все кнопки подряд, пока не нахожу ту, что открывает двери. Я должен добраться до Каннаби Плазы. И я знаю, где она, потому что это знает Мадара. Водители, полицейские, прохожие — я не знаю, кому до сих пор могу верить. Особенно с учетом того, что я даже в себе уже не уверен. Все что мне остается — бежать. У них мой телефон. Я точно знаю, что если попрошу Какаши спасти меня — он приедет. Если нужно — один. Если нужно без оружия. Если нужно в самое странное место. Они позаботились, чтобы в здании не было посторонних, потому никто не останавливает меня в дверях. Я ищу Какаши, но Мадара находит меня первым. Не знаю, что происходит на самом деле, когда он бьет меня прикладом по голове. Не знаю, что происходит на самом деле, когда я слышу голос Какаши и обнаруживаю себя, сидящим на стуле с запястьями, скрепленными кабельной стяжкой, и рукой Мадары уложенной мне на плечо. Какаши зовет меня по имени. Он спрашивает, что происходит. За меня отвечает Мадара. Он говорит: — Этот мир прогнил. И в нем не осталось ничего, кроме боли. Он говорит: — Они слишком долго не обращали на нас внимания. Я надеялся, когда-нибудь ты тоже это поймешь. — Ты не в порядке. Тебе нужна помощь. Опусти пистолет, давай поговорим. Давай все исправим. Я бы рад, Какаши. Я бы хотел, но пистолет на самом деле не в моих руках. — Все, что мы уже сделали — это только начало. — Уже сделали?.. Какаши умный. Он все понимает правильно. — Я стреляю, — говорит Мадара. А Какаши говорит: — Это зашло слишком далеко. Он говорит: — Ты должен прекратить все это. Говорит: — Ты ничего этим не исправишь. — Я стреляю, — повторяет Мадара и все, что я могу, это дернуть плечом, чтобы изменить траектория полета пули. Позади Какаши осыпается стеклянная перегородка. И он даже снисходит до того, чтобы дернутся и выразить на лице эмоцию испуга. — Какого черта? Ты должен быть на моей стороне. Помнишь? — он наваливается на меня со спины. — Этот твой Какаши такой же, как и все остальные. Мир прогнил. Ты помнишь? Я молчу. — И что, ты просто убьешь меня? — Какаши, как думаешь, Рин нравились такие парни, как я? — Что? Мы смотрим друг другу в глаза. Я знаю, что Мадара выстрелит снова. И я этого не хочу. Спаси меня. Спаси от всего, что я ненавижу в этом мире. — Это здание взорвется, — говорю я. — Они заминировали его специально для тебя. — Я знаю. Ты ведь не думал, что я приду один? Какаши умный, он всегда был умнее меня. И, возможно, даже умнее, чем Мадара. Тот тоже это понимает, потому, наверное, и прижимает пистолет к моей голове. — Не надо! — Какаши делает рывок вперед. Я спускаю курок.***
Когда я умер, то оказался в Аду. Это логичный исход. Я спас себя сам. В Аду все белое на белом. В Аду всегда тихо, все ходят в туфлях на резиновой подошве. В Аду я могу спать. Демоны здесь совсем не похожи на тех, что я представлял. Они не мучают меня. Они работают сутки через двое. Приносят пищу на подносе и таблетки в бумажных стаканчиках. И сидя здесь, в Аду, я думаю о том, что мир был не так плох. — Теперь вы видите? — спрашивает меня Дьявол, когда я встречаю его сидящим за столом из красного дерева, в кабинете полном дипломов. Я с ним не спорю. Кто я такой, в конец концов, чтобы спорить с Дьяволом? Он спрашивает меня, помню ли я, что случилось. Я помню, как пуля пробила обе моих щеки насквозь, чтобы я улыбался так широко, как не делал этого ни разу после смерти Рин. А еще помню, как Какаши сидел рядом и держал меня за руку, обещал, что скоро все будет хорошо. В Аду достаточно хорошо, он не соврал мне. Лучше было бы, если бы там был телефон. Я бы позвонил Какаши и, когда он сказал бы: — Привет. Я бы спросил, как у него дела. Но я не хочу назад. По крайней мере, не сейчас. Просто потому что каждый раз, когда очередной демон приносит мне поднос с обедом и таблетки, у него подбит глаз или швы на лбу. И он говорит: — Все идет так, как вы сказали, сэр. Или демон со сломанным носом, намывает шваброй пол, и шепчет: — Этот мир прогнил, сэр, и в нем не осталось ничего, кроме боли. Шепчет: — Мы вытащим вас, сэр.