Танго втроем по пеплу несбывшегося

Накахара Чуя в тот день, стоя перед зеркалом, сам себе признается: он не в форме. Он то самое "не в форме", которое очевидно распробовало удовольствие от того, что его балуют и всячески поддерживают, помогают подсказками с задачами, которые сам он, от усталости, решал бы неделями. Это окрыляет, но преступно расхолаживает — и сегодня он мысленно позволил самому себе совершенное безумие: не работать через "не хочу". И ему это позволили, вместо того, чтобы придать ускорение снисходительным смешком и шлепком по заднице. Чуя облегченно выдыхает, когда небольшой страх порицания со стороны рассасывается, оставляя пустоту вместо тяжести в животе.

***

      Работа с самого утра шла тяжело, буквально из-под палки. Невыспавшийся и в растрепанных чувствах, Накахара то и дело зависал с пустым взглядом и не реагировал даже на действительно громкие окрики. Уединиться в кабинете и не мозолить глаза сплетникам показалось ему прекрасной мыслью: после обеда он почти час продремал на диванчике, пока пожалевший его Дазай опытной рукой раскидывал бумаги по стопкам, чтобы было проще разобраться с завалами.       Проснувшись, он подумал было, что ему стало лучше, но уже через час в воздухе повисла настолько плотная духота, что Чуя опять прилег на стол. Кондиционер не справлялся, по прогнозу погоды обещали грозу, из-за которой тянуло в сон. Голова кружилась; что было хуже всего, хватало одного беглого взгляда, чтобы перехватить взгляд сидящего рядышком Дазая и раскраснеться сильнее прежнего. — Ты во мне дыру просмотришь, — поддразнил его наконец спутник, и Чуя горько вздохнул. Хотелось не только смотреть — минувшей ночью они зашли за грань долгих-долгих поцелуев, от которых болели губы, успешно миновали радость быстрой страсти и наслаждения от рук друг друга, а потом Дазай как-то совершенно естественно провел мокрой от спермы ладонью у Чуи между ягодиц, и Накахара воспламенился безо всякого источника открытого огня поблизости.       Он не был девственником в привычном значении этого слова, и что делать в постели с девицей, чтобы не краснеть, тоже знал. Но то, что делал с ним Дазай, было совсем другим. С ним не приходилось думать о мелочах, внешнем виде, манерах, не требовалось дотошно готовиться и выбирать цацки перед свиданием. Дазай принимал его любым. Дазай принимал предложения и идеи. С ним не нужно было терпеть или бояться, и Чую пьянила эта свобода от цепей приличий, которыми его обвешивали в процессе воспитания. В конце концов, если они пускали слюну от одного только намека на возможность потискаться — они искали укромный уголок и делали это. Чуя дышал с трудом от одного вида темнеющих глаз Дазая над собой — взгляд у мужчины становился настолько по-животному темным, что у Чуи коленки слабли и в боксерах происходили некоторые движения.       Ему нравилось в их отношениях все: легкость, с которой этот лентяй вписался в быт квартиры, его уступчивость в вопросах совместного проживания, и то, как легко он принимал все заскоки Чуи. Единожды устав терпеть чужое безделие, Чуя высказался со всей резкостью, какая была внутри, даже не надеясь, что это что-то изменит. Однако Дазай только кивнул — и по единственной вслух высказанной просьбе взялся помогать с уборкой. Исчезли завалы грязной и чистой посуды, которую не убрали из машинки, исчезли груды не отсортированного грязного белья в корзине, Чуя перестал сбиваться с ног, пытаясь успеть убраться в собственный выходной или после работы.       После этого и совместные ужины, и сон в одной постели, и ленивые поцелуи перед сном пришли как-то сами собой. Чуя еще опомниться не успел, а уже перепробовал всю мебель на пригодность для сна. Он даже на руках у сидящего в кресле Дазая засыпал, а потом просыпался в его руках от жары, и словно личинка выбирался из одеяльного кокона.       Дазай не покушался на коллекцию вина, всецело одобрял ножи, делал комплименты и ухаживал настолько естественно, что у Чуи не было ни единого шанса противостоять той легкости, с какой их жизни сплетались.       Накахара влюбился так безотчетно, но с такой беззаветной готовностью, что, когда смутное подозрение закралось в голову, он только замер, потом покивал, не имея желания отрицать собственное наслаждение происходящим, и больше не колебался ни секунды. Их вечерняя лень после ужина обзавелась традицией обмена объятьями, легкими поцелуями и еще всяческими штуками, от мыслей о которых у Чуи сладко теплело в паху. Дазай был очень хорош в прелюдии и всяких тактильных штуках, он про тело Чуи знал больше, чем сам Чуя, и каждый раз, когда горячие губы добирались до маленьких покрасневших ушек Накахары, рыжему хотелось кончиться как личность на месте.       Количество засосов, которые скрывались точно под линией воротничка рубашки, неуклонно росло. Чую обожали так всепоглощающе и искренне, что не было ни сил, ни желания с этим бороться, и когда они впервые сплелись крепко-накрепко, чтобы засунуть руки в трусы друг друга — Чуя был готов на все. На все, чего может захотеть Дазай.       И тем ощутимее и обиднее был легкий щелчок по носу, когда Осаму дразняще приказал не спешить, подсластив горькую пилюлю совершенно развратным обещанием «поглотить такую сладость со всей неторопливой тщательностью, на какую он только способен».       Чуя с абсолютным ахренением понял, что даже если бы у них тут был дарковый сюжет с отрезанием и пожиранием кусков тела возлюбленного — он бы и тогда совершенно не протестовал. Мысль была стремная и слегка привела в чувство. Нужно было сделать что-то, чтобы голод тела и разума перестал искать специфические способы проявиться.       С той поры денно и нощно Накахара делал все, чтобы спровоцировать Дазая трахнуть себя, и не замечал, как раскрепощается все сильнее, раскрываясь, наконец-то, словно бутон, долго скрывавший свои лепестки от солнца, прежде чем развернуться и явить миру восхитительное нежное нутро с источающими сладкий нектар и пыльцу золотистыми тычинками. Это было преображение на глубоком уровне, почти духовное перерождение. Чуя ощущал такую легкость и источал настолько естественный призыв, что окружающих словно безостановочно били по голове. Сворачивать шею ему вслед начали все, вне зависимости от пола и предпочтений к полу партнера.       Поэтому Дазай-кун бесился все сильнее и сильнее. Чуя наслаждался мелочным чувством отмщения — многое встало на свои места, стоило выбраться из давно жавшего кокона и расправить крылышки. Он не ходил — летал, пританцовывал, и совершенно не сдерживал легкую улыбку, ощущая, как его поддерживает чужая рука на протяжении всего пути — Дазай-сан тоже летал, пританцовывал, еще и подпевал, и Чуя не верил, что найдется хоть кто-нибудь еще, способный любить его настолько же естественно и легко, чтобы они пропитывались друг другом взаимно без какого-либо усилия.       Даже в самые тяжелые дни, когда Чуя хотел только свернуться комком и плакать от усталости, от измотанности, от совершенно неожиданного урагана внутри себя — Дазай был рядом. Дазай приходил, приносил одеяло если Чуя валился уже переодетый, снимал жавшую обувь, если нет, заботился как о ребенке. Он помогал добраться до душа, не мешал стянуть одежду, и понимая, что никаким душем Чуя заниматься не будет, что у него нет моральных сил даже голову помыть — набирал ванну горячей воды, добавлял какие-то цветные соли, пахнущие одна вкуснее другой, и возился с раздавленным Накахарой с невозмутимостью, которой можно было только позавидовать.       Чуя перестал посасывать вино каждый вечер, пытаясь добиться легкого отхождения ко сну. Они заваливались на диван с дурацкими косметическими масками, лепили на рожу дурацкие фруктовые патчи, и Накахара давился истерическим хихиканьем, глядя, как Дазай с каменной мордой собирает свои патлы в гульку на макушке, чтобы нацепить мягкую резинку для отведения волос с лица. У них была целая коллекция фотографий с губами уточкой!       Это было абсолютно идиотское, но лучшее времяпрепровождение, какое было в жизни Чуи. Настолько по-домашнему у него не было ни с кем — для сестрицы наведение красоты было почти работой, Чуя из противоречия готов был даже ногти не стричь, лишь бы воспротивиться всем этим комплексам ухода за кожей-рожей.       С Дазаем его не напрягало совершенно ничего — ни мятые домашние вещи, ни любимые теплые носки, ни слишком большие футболки, под которыми можно было не носить ничего чисто из ожидания сюжетного поворота с неожиданной потерей контроля над собственным членом у актива. Да, Чуя почитывал BL-мангу, и очень надеялся на эффективность клише, даже если и подозревал, что эти внезапные приступы похоти с картинок — просто инструмент привлечения внимания читателя, и ни у одного реального человека хуй не может вставать как по команде от каждого взгляда на объект симпатии.       На работе Дазай не преображался и не приостанавливал свои ухаживания ради конспирации. Он вообще не собирался скрывать, что он глубоко заинтересован в том, чтобы в курсе динамики его ухаживаний были все. Он не прекращал флиртовать, ходить за Чуей, загадочно смотреть долгими взглядами на всех, кто приближался к Накахаре ради процесса разговора и заставлял содрогаться всех подчиненных рыжего. Иногда он буквально напоминал, что он тот же Дазай, который разряжает пули в способность Акутагавы — мальчишка растворялся на ровном месте, увидев двойника своего семпая идущим навстречу. Научиться откровенно ассасинскому приему помогло то, что Дазай-из-будущего извел пацана своими туманными намеками о его предпочтениях и интересе к кошкам. Кошек Рюноске начал обходить стороной, а разгадку относительно «предпочтений» не пожелал узнавать вовсе.       Из круговерти рассуждений о том, насколько изменилась некогда совершенно безрадостная жизнь трудами всего одного человека Чую выдернул легкий поцелуй за ухом, от которого спина покрылась гусиной кожей, а сам Чуя крупно дрогнул. — Ого, — тихо и горячо выдохнул объект всех его мыслей в ухо, и Чуя даже от этого ощутил, как сердце забилось неравномерно быстро. — Вижу, ты совсем не шутил, когда жаловался, что сосредоточиться ни на чем не можешь.       Чуе захотелось по-детски поддакнуть и закивать головой. Ни на чем не может сосредоточиться, кроме мыслей об одном поганце, в которого влюбился! Вообще ни о чем, кроме поцелуев и пошлостей, думать не в состоянии!       Губы для поцелуя Чуя подставил совершенно не желая и дальше жалеть о том, что вечером они не закончили. Потому что по его вполне справедливому суждению, они вполне могли сделать это в первый раз и здесь, пусть и с меньшим комфортом, нежели дома.       Дивану возле одной из стен светила совершенно незавидная участь быть опороченным.       Но это должна была быть история немного позже. Прямо в эту секунду Чуя сосредоточился на поцелуях и попытке стащить с Дазая его очередное светлое пальто, чтобы бросить его на пол. Мысль, что было бы неплохо закрыть дверь, прежде чем увлечься поцелуями до полного штиля сумбурной какофонии в голове, мелькнула и пропала.