Танго втроем по пеплу несбывшегося

      Ночью Дазай-куну не спалось.       Квартира Чуи, гостевая спальня в квартире Чуи, пережитый ужин, слежка за тем, как старший готовится ко сну… В голове шумело — наверное, от вина. Он ловил себя на том, что снова и снова трет лицо, и думает, думает, думает…       За один вечер жизнь перевернулась, оставив его барахтаться и ловить ртом воздух. Одержимость затеей высказать все схлопнулась, словно мыльный пузырь — теперь он был так близко, что даже не верилось в существование хоть какой-то границы между ним и парочкой. И все же, граница существовала. Может быть, только в его голове, и от непонимания тошнило, дергало тревожностью и потребностью разжевать нюансы, расставить точки, черточки, хвостики.       Вчера еще он с завистью следил, как Чуя почти пританцовывая вдевает руки в поданное пальто, как цепляется за локоть и смотрит с таким всепоглощающим обожанием, густо замешанном на любви, что Осаму готов был плеваться кислотой. Сегодня он получил быстрый чмок с обещанием «попробовать все», и до сих пор его не прекращало потрясывать. Дай ему кто пистолет — и он промазал бы мимо всех границ мишени. Во рту пересыхало, сердце стучало. Он ворочался, сучил ногами, обвиняя в этом неудобные штаны, которые из шкафа то ли Одасаку, то ли из шкафа его-будущего; тер лицо, мучился то от жары, то от холода, сбрасывал и натягивал одеяло, порывался прокрасться в ванную комнату — и тут же передумывал, хотел сходить за водой — но не решался бродить по квартире.       Наверное, вот так и положено сходить с ума, а все, что у него было раньше — просто симуляция, о которой он сам даже не подозревал, что она не соотносится с реальным сумасшествием.       Не выдержав грызущего чувства в животе, от которого хотелось вскочить и начать мерить комнату шагами, он выбрался из постели и решил все-таки сходить за водой, а там ориентироваться на потребности организма. Но уже спускаясь по лестнице, он понял, что, может быть, до кухни он и не пойдет.       Чуя, который вроде как должен был спать в своей постели, сладко посапывал, уткнувшись в грудь Дазая. Дазай-сан, открывший глаза еще когда Осаму ставил ногу на первую ступеньку, даже голову не поднял, только дернул пальцами, и тут же натянул повыше одеяло на оголившего плечо Накахары. Спать вместе ему, очевидно, было не впервые. Чуя отреагировал, перевернувшись на другой бок, и вжался спиной в горячую грудь, взяв на себя роль маленькой ложки. В голове Осаму пронеслось, сколько всего можно в таком положении сделать: поцеловать шею под волосами, поцеловать волосы, вжаться бедрами в задницу, устроить сеанс межбедренного секса, подрочить, поиграть с дыханием, пощипать соски — судя по красноте, какую Осаму заметил вчера, грудь у Чуи была чувствительной и на щипки и укусы тот должен реагировать весьма бурно.       Но Дазай-сан не делал ничего. Его рука лежала поверх головы Чуи, вторая держала Накахару поперек живота, как ребенка. Выглядывающая из-под одеяла длинная нога показала плотную обмотку бинта поперек стопы, косточка щиколотки была прикрыта резинкой плотных штанов, пригодных скорее для занятий спортом, нежели для сна.       Как будто Дазай в любой момент был готов подняться и идти куда-то, мало выделяясь из толпы.       Проглотив хмык, так и рвущийся из груди, Осаму не стал дальше пялиться и все-таки решил дойти до крана с водой. А добравшись до кухонного стола, остановился, как вкопанный. На столешнице стояли два одинаковых стакана, один был опустошен до половины, второй — совершенно нетронут. И поскольку Чуя после вечера обещал лежать сопелкой до утра, но как-то оказался вне своей кровати, Осаму всерьез задумался, кто именно позаботился о стаканах. Он-из-будущего, или же Накахара, решивший, что раз у него самого сушняк, то и прочие захотят запить ужин посреди ночи?       В любом случае, Осаму умел быть благодарным за предусмотрительность, и задавив привычно параноидальные мыслишки относительно того, что и вода не вода, и яд в ней без вкуса и запаха, воду выпил, не оставив ничего на потом. Еще и опустошенный стакан донес до мойки, как хороший мальчик.       Нервный узел в животе ослаб, но не пропал совсем. Осаму потоптался еще немного, потом понял, что уснуть не сможет, и уселся на стул перед пепельницей. Пачка и зажигалка остались лежать с вечера, ими он и воспользовался.       Какой будет жизнь дальше? Вопрос мучил неизвестностью, потому что от него — впервые — ничего не зависело. Это было странным. Осаму жил с мыслью, что, если очень захотеть, можно натворить все, что угодно, никого не спросив, и вопрос получения желаемого — вопрос силы желания.       Однако оказалось, что там, где кончается его воля — начинается воля еще кого-то, и начинаются непредвиденные проблемы с получением желаемого. Чуя в его руках его устроил бы в любом амплуа — даже ненавидящий и сыпящий проклятиями, но… Оказалось, что добровольно принимающий его — гораздо более приятный исход, чем тот, в котором Осаму силой тащит его за собой, присваивает без спроса и никогда в своей жизни не получает никакой инициативы. Да и сколько бы продлились их отношения, построенные на противоречиях?       Потершись лбом об основание ладони, Осаму сделал последнюю затяжку и потушил сигарету, так и не докурив ее даже до половины.       Режим одержимости, в котором он провел последние несколько лет, куда-то пропал, оставив его растерянного на пороге чего-то нового, о чем он понятия не имел несмотря на весь свой опыт и умение читать людей.       Осаму вдруг оказался посреди абсолютной пустоты собственного разума, о которой он ничего не подозревал до этого самого мига. А единственным человеком, до абсурдного легко понимающим его состояние и готовым вывести его к выходу из него, оказался он сам.       Он сам из будущего, согласившийся передать ему руку строптивца Чуи, выпустив ее из своей руки.       Осаму даже не представлял, что в нем когда-нибудь будут хоть какие-то силы, чтобы так просто отпустить того, кого он желал с такой силой и отчаянием в душе.       И в тот же миг, все встало на свои места.       На самом деле, просто ничего не было. Но Дазай, один раз уже сломанный потерей своего Чуи, куда проще отдавал того, кто ему не принадлежал, и ровно потому, что любил так, что жить не мог в одиночку, неминуемую разлуку воспринимал как фиксированную точку во всей истории своей жизни.       В конце концов, этот Дазай переживал потерю за потерей, и пробирался через такое говно, после которого и в окружении друзей жилось тяжеловато, а уж потеряв самого близкого человека, — а Осаму понимал, что пройдет совсем чуть-чуть, и Чуя так крепко посадит его на крючок, что и он больше надышаться им не сможет, — наверняка оставила рану практически смертельную. Вопросом было, когда эта рана его добьет, а не точно ли она добьет — гарантии были железобетонные, Дазай даже дергаться из-за этого не мог и не желал, говоря откровенно.       Любовь… была жуткой. Но Осаму понимал, что с нетерпением ждет этой боли, и будет радоваться каждому ее полутону.       Потому что… живой. А не болит ничего лишь у мертвых, каким и он был так долго, что почти забыл: от ран полагается умирать, а не идти вперед, не бежать, грудью бросаясь на амбразуры, подгадывая, какая из пуль наконец-то прострелит изрешеченное сердце так, чтобы наконец-то умереть.       Жить, будучи мертвым внутри — мучительно. А умирать… умирать по-настоящему так не хотелось! И мысль, что Чуя в будущем умрет, а он мог бы не успеть пожить живым с ним, мог и его самого сделать живым мертвецом, каким был сам — мысль эта была такая отравляющая, разом и потрясающая, и ужасающая, и еще много чего, но сильнее всего был ужас и отвращение к себе такому. Жить вот так, живым, но мертвым, да еще и одному, было просто невыносимо.       И Осаму вдруг сжался на стуле, ощущая, как глаза словно кислотой разъедает, а в сердце словно многогранный нож проворачивается, разрывая мясо все сильнее и сильнее. Затрясшись, он закрыл рот руками, и крепко зажмурился, покачиваясь.       Эмоции, над которыми он потерял всякое подобие контроля, прорвались, и вырвались наружу безостановочными слезами, беззвучными, потому как горло будто удавкой перехватило, и от непроглатываемого кома в горле у него текло изо рта прямо в ладони. Он давился собственной слюной, не в силах издать хоть какой-то звук, даже носом не шмыгал, остановив в зародыше даже мысли, что из его носа тоже течет; страшась, что хоть раз всхлипнув — уже просто не сможет заткнуться.       Таким его уже ближе к рассвету нашел Дазай-сан. Замер сначала на пороге, а потом… Эти дурацкие телячьи нежности — объятия, от которых Осаму прорвало. Глухие вскрики он глушил в чужом плече, цепляясь за кофту, под которой натягивались бинты — еще одно различье между ними, Осаму любая рубашка или кофта ночью словно душила.       Если эмоциями могло тошнить — сейчас он переживал приступы рвоты один за другим, и, мать его, остановиться не мог. Захлебывался, сморкался, когда находил очередную салфетку подсунутой, цеплялся, и рыдал-рыдал-рыдал, не помня себя за этими слезами и не осознавая происходящего вокруг . Рыдал без слов, не испытывая потребности выговариваться — двойник понимал, кажется, просто разделяя всякую хаотично мелькнувшую мысль, и утешение дарил так же бессловесно.       Очнулся Осаму как-то вдруг — от жжения в горле. Виски со льдом — все, как он привык получать, сидя за стойкой бара «Люпин». Глаза не просто болели, их сушило и жгло, нос заложило с такой силой, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Усталость показалась просто невозможной — давило на плечи, давило на грудь, мешая сделать вдох. Осушив бокал до дна, не смакуя ни секунды, Осаму мечтал лишь о том, чтобы упасть в постель, завернуться в одеяло, прячась от пустоты, оставшейся внутри от всего, что когда-то переполняло черти чем, и проспать так до послезавтра.       В перспективе, могло получиться, но еще неизвестно было, позволит ли Чуя ему прятаться в гостевой спальне столько, сколько потребуется, чтобы прийти в себя.       И опять все сомнения, словно слыша их, как свои собственные, разрешил Дазай-сан. Шлепнул ладонью по пояснице, хотя мог и по заднице, оттолкнулся, отступая, и бросил негромко: — Иди проспись, сколько потребуется, а потом приходи в гостиную. Чуя тоже пока только пьяный такой смелый.       И Осаму, как дурак, кивнул. И пошел.       Чувство было такое, словно их с Чуей общий родитель взял на себя все проблемы, заботы и тревоги, и отправил детей играть в машинки, пока он разруливает все возникшие трудности просто с помощью своей ауры взрослого. Дикость, но приятная. Осаму ничего из детства не помнил, и, надо думать, это ощущение прикрытой спины — и задницы — никак не походило на покровительство Мори, когда тот решал последствия косяков Дазая, заламывая кабальные условия расплаты за свое вмешательство.       Оказалось, что прикрытая безвозмездно спина — это приятно. Когда знаешь, что тебя не подставят. Не заставят делать что-то невыносимое, от чего потом ни спать, ни есть не хочется — только сдохнуть в подворотне, но и этого никак нельзя сделать.       Почему-то шаги вверх по лестнице и сон в постели, казавшейся прежде чуть ли не непригодной для сна, дались ему так легко, словно он сам ничего не весил, и словно только и ждал подходящего местечка, чтобы упасть и вырубиться. Легкость переполняла его ноги, а пустота — забитую прежде мыслями голову, и Осаму не успел подумать ни о чем — загреб подушку под голову, сжал руками, вцепился в нее, словно боялся, что отберут — и уснул так крепко, как будто в виски бросили пачку снотворного.       Это был самый долгий и крепкий его сон неизвестно за сколько не месяцев даже — лет. И не мучили ни сны, ни кошмары, ни посторонние звуки.       Буря внутри, с которой он жил, буря, что сводила его с ума — исчезла.       К вечеру он проснулся с некомфортным чувством крайней нужды тела, но практически новым человеком. И этот новый человек, приведя себя в порядок и ощущая себя готовым к дальнейшим свершениям, пошел туда, где его давно уже ждали.       Настолько давно, что даже и не подумали о возможности потревожить его своим активным досугом, предаваясь бесстыдствам. Бесстыдствам, к которым он без колебаний поспешил присоединиться.