Танго втроем по пеплу несбывшегося

      На глазах стоящего на четвереньках Чуи была кружевная полоса. Не маска — именно повязка на глаза из кружев, красивая и одновременно надежно давящая на веки под ней. Больше ни одной вещи не было не только на теле, а даже в зоне обзора. Как будто Чуя разделся в другом месте и пришел в гостиную уже голый, к такому же голому Дазаю, и теперь тот мял розовую задницу со следами зубов.       Осаму, завидев эту дивную композицию с вершины лестницы, остановился, чтобы посмотреть. Грешным делом подумалось, Дазай-сан готовился к риммингу, но вскоре парень выдохнул с облегчением: мужчине просто нравилось всячески мять и гладить Чую. Вспомнилось, что тот и ночью не возражал против телячьих нежностей, которые Осаму самому себе не позволил бы никогда, будь он в порядке.       Дазай-сан дразнил Чую: гладил большими ладонями бока с выпирающими ребрами, целовал каждый острый позвонок от самого большого, шейного, шел по ним вниз, как по лесенке, давил зубами на копчик и крестец, в попытке не то укусить, не то почесать торчащие кости. Трогать, похоже, являлось главным правилам их досуга, потому как ни один, ни второй не сделали даже одной попытки потянуться к членам, покрасневшим от прилившей крови и сочащимся прозрачными капельками предэякулята.       Выцеловывая спину и ягодицы, разминая упругие половинки руками, Дазай-сан мурчал, бесстыдно вздыхая от предвкушения: приласкать такого неискушенного, такого любопытного до долгих прелюдий Чую было большим удовольствием. В свои тридцать Осаму ценил возможность неторопливого секса, полного прикосновений, поцелуев, полизываний и посасываний, как ничто другое. Отрицать удовольствие от долгих марафонов, конечно, было нельзя, но — не в проникающем сексе было счастье, а в том, что успевалось сделать до него.       Чуя, разомлевший от прикосновений, был горячим и податливым, как воск, подчиняясь колдовскому низкому шепоту с мурлыкающими нотками в обертонах. Он прогибался под давлением ладони, следовал за рукой, когда она скользила, а едва щелкнула крышка флакона со смазкой — сам подался на пальцы, кусая губы от нетерпения и желания наконец-то, наконец-то зайти дальше уже пройденных вещей.       Осаму не запомнил, как спустился и забрался на диван, повидавший все бесстыдства, в принципе творящиеся в этой квартире. Будь у Осаму способность Анго — он бы в жизни не сел даже на подлокотник любой мебели в квартире, но поскольку наклевывалась возможность стать участником…       Дазай-сан только взглядом указал, куда приткнуться, пока он занят. Чуя под его телом стонал на выдохе от каждого движения пальцев внутрь, а сам мужчина, с тихими мокрыми звуками вталкивая пальцы внутрь и вытягивая наружу, покусывал запятнанные поцелуями и веснушками плечи. Осаму как околдованный смотрел на опухшие от поцелуев губы со следами зубов на нижней, особенно покрасневшей, на кончик розового языка, влажно показывающийся между губ, когда у Накахары от стонов во рту пересыхало. Смотрел на выбившиеся волосы, и пальцы сами собой протянулись поправить, отвести с мокрого лица за ухо. Чуя вдруг подавился стоном, задрожал от его прикосновения, замер, сжав пальцы на простыни, а Осаму…       Волосы были мягкими. Такими мягкими, что хотелось уткнуться в них лицом, тереться и жадно вдыхать запах шампуня. Словно самый мягкий мех, словно шелк. В голове мелькали подходящие сравнения, и хотелось сжать пальцы на скользких прядях, удерживая в кулаке. Другая рука сама собой протянулась, коснувшись лица, очертив изгиб от переносицы до кончика носа, чуточку острого — захотелось прижать к нему подушечку пальца, увидеть, как Чуя сморщится, словно ребенок. Но он не стал. Щека, на которую легли остальные пальцы, была мягкой и чуточку пушистой, как персик. Хотелось водить по ней пальцами, но большой палец сам собой опустился по губам — сначала по верхней, прогладив по контуру к уголку, потом по нижней, оттянув у центра.       В ответ Чуя не поленился схватить и сжать палец зубами — не сильно, просто удерживая, а уж когда горячий мокрый язык облизал подушечку, Осаму почувствовал, как и ранее не равнодушный, член откровенно дернулся, заставив сжать руку в кулак. Мысль, что точно так же, как палец, Чуя может облизать его, заставила задышать чаще и тяжелее. — Если хочешь, чтобы он сделал что-то ртом — просто спроси, хочет ли он, — подсказал Дазай-сан, и улыбка у него была не в пример светлее, чем взгляд. Взгляд был темный, властный, а движения его руки между ног — достаточно твердыми, чтобы Чуя покачивался, подмахивая бедрами, и стонал чуточку чаще, чем раньше, явно не без оснований давая понять, что он уже на пути к разрядке, если все так и будет продолжаться и они не остановятся.       Слегка невменяемый от одного зрелища такого Чуи, с бешеными глазами и стояком, впечатлившим даже его самого, Осаму не без труда отстранил пальцы от нежного лица. Потребовалось облизать губы и сглотнуть набежавшую жадную слюну, прежде чем он смог спросить голосом существенно более низким, нежели обычно: — Чуя, ты… позаботишься обо мне? — сказать «отсосешь мне» Осаму, неожиданно, не смог. Вся его способность говорить гадости и пошлости вдруг куда-то улетучилась, оставляя его с трясущимися руками и неровно колотящимся сердцем надеяться, что Накахара позволит ему использовать свой рот для вещей от разговоров далеких.       Чуя, неожиданно порозовев сильнее, чем успел до этого, слегка кивнул, и снова облизал пересохшие губы. Из-за его спины раздался чуточку ленивый голос Дазай-сана: — Будь с ним помягче, у него это будет впервые, — и, словно ставя точку в объяснениях, неожиданно наклонился, потом и вовсе лег и что-то сделал, прикрытый телом Чуи — тот вдруг вскинул голову и затрясся всем телом с такой силой, словно его знобит, едва слышно всхлипывая. Розовый цвет, разлившийся по его скулам, вдруг налился насыщенной краснотой, дыхание стало неровным, и все, что он успел сказать, было: — Скорее, я… я скоро… я… Дазай…       Осаму вдруг понял, что именно вытворил двойник, и едва успел пережать член у основания, чтобы не кончить без прикосновений, от одного осознания бесстыдства, которые вытворяли прямо перед ним эти двое… двое…       Рот Чуи был горячим и влажным. Это все, о чем он успел подумать, прежде чем Чуя с энтузиазмом всосал его глубже и стало вообще не до связных мыслей или оформленной ругани на нюансы. Чуя сосал неловко; неровно, но ужасно ярко; он сбивался, горячо дышал и вдруг стонал прямо вокруг члена. Осаму пришлось заставить кровь хоть немного вернуться в голову и приложить немного усилий, чтобы уловить ритм, в котором Дазай-сан трахал Чую своими опытными пальцами. Это оказалось той еще проверкой на сообразительность — как подстроиться под уже сложившуюся пару; двигать бедрами для получения хоть какого-то удовольствия, хотя надежды на глубокую глотку или понимания Чуей процесса минета не стало сразу после комментария старшего. Это просто было приятно, больше от самого участия, от вида Чуи, от осознания, во что они превратили его вдвоем, пусть вклад Осаму и не был столь же существенным, как вклад его старшего.       Судя по тому, как иногда у Чуи подламывались коленки, сам Дазай-сан сосал тоже не без понимания сути дела, и вскоре Накахара вдруг подался вперед, издавая звуки наслаждения без единой крупицы осмысленности. Просто позволил своему горлу крики, от которых Осаму полоснуло жаром вдоль спины, и он едва успел придержать челюсть рыжего, когда тот забылся и попытался закрыть рот, чтобы сглотнуть обильную слюну, до этого используемую вместо смазки.       Давящийся, со слюной, стекающей по подбородку, заткнутый членом вместо кляпа, Чуя высунул язык, насколько мог, и это мокрое скольжение вдоль члена заставило кровь Осаму воспламениться. Едва понимая, что он делает, Осаму крепче сжал нижнюю челюсть Чуи, и несколько раз мощно толкнулся, прежде чем отпустил давящегося и задыхающегося Накахару и с силой провел по своему члену рукой раз, другой, не сдержав низкого стона и задрожав плечами от удовольствия, от которого резко напряглись и расслабились все мышцы.       Чуя замер, когда по лицу потекло влажное, и машинально слизал с губ то, что на них попало. Осаму горящим взглядом проводил этот жест, и незамедлительно рванул вперед, врезаясь в чужие губы своими, размазывая собственный вкус по чужому рту, вылизывая, жадно касаясь языком чужого языка, ощущая себя собакой, стоя на четвереньках, чтобы не оставить ни единого уголка без своего контроля.       Они разрывали поцелуи с мокрыми чмоками, снова сталкивались губами, жадно посасывая и облизывая рты друг друга, не в силах остановиться. Дазай-сан, успешно толкнувший Чую за грань одними пальцами и собственным ртом, замер, выкрутился из-под чужого тела, чтобы с удобного ракурса рассмотреть каждую деталь, не пропустить ни секунды животной жажды, вспыхнувшей прямо у него на глазах между двумя мальчишками. Даже если парочка была всего на десятилетие моложе, каждое их движение, нужда столь острая, что о нее можно было порезаться, неуклюжесть, от которой хотелось закрыть глаза — все выдавало неопытность поистине мальчишечью. И вот этим соплякам разрешают покупать алкоголь в магазине? Чем они занимались в свои шестнадцать?       Он смотрел жадно, смотрел, выжигая в памяти эти образы, эти прикосновения цепких рук, эти жадные угловатые поглаживания, попытки устроить руки, запоминающие, изучающие, исследующие. То, чего он был лишен, то, что останется в памяти его молодой версии недооцененным. То, что мог оценить лично он.       Это было горячее, чем он мог себе вообразить.       Это стоило того, чтобы вытащить пальцы из тесной задницы, и пока парочка лизалась, пробуя друг друга на вкус впервые, сжать собственный член, быстро двигая рукой. Разрядка с силой прокатилась по нервам, выбив из реальности на несколько минут, прокатываясь дрожью сверху вниз, от затылка до бедер.       Мальчишки успели встать на колени, как и он сам, слиплись от груди до самого низа, потираясь друг о друга почти рефлекторно, пусть Чуе и пришлось запрокинуть голову и тянуться вверх, вслепую разыскивая губы из-за повязки на глазах. Дазай прижался к его спине лишней деталью в конструкции, погасил чужую дрожь, вжался ртом в покрасневшее ухо, облизывая и горячо выдыхая: — Чуя-кун восхитительно справился для первого раза. Теперь для Дазай-куна нет никого важнее. Только Чуя-кун, — шепот демоническим искушением просочился в уши, и Чуя слабо всхлипнул в чужой рот, и оторвался только ради того, чтобы ткнуться губами в чужие губы. Дазай-сан, получивший свой заслуженный поцелуй, довольно замычал, прикрыл глаза, смакуя, но вскоре отстранился, пальцами разворачивая личико рыжего к первоначальному спонсору затяжных поцелуев. — Ему нравится быть самым важным, — доверительно поведал мужчина, когда с его подачи Чуя забросил ногу за спину Осаму, раскрываясь для проникновения, и разогревшаяся смазка с готовностью капелькой побежала по бедру из покрасневшего от усердной растяжки входа. — Нравится, когда ты признаешь, что без него ты задыхаешься, и солнце тебе не светит, потому что солнце — он и есть.       Чуя издал несколько протестующих звуков, но Осаму ловко прикусил его язычок, пресекая возражения, отстранился, и, глядя на тяжело дышащего возлюбленного, наклонился, чтобы прошептать в свободное от посягательств другого мужчины ухо: — Самый важный. Самый нужный. Я принадлежу тебе, всем сердцем. Так давно, что даже не помню, в какой момент от мысли, что ты можешь быть не моим, чуть с ума не сошел.       Чуя в его руках задрожал, вцепился в плечи так сильно, что Осаму уверился: утром будут синяки. Может быть, синяки будут через час, благо, что из-за бинтов узнает он об этом совсем не сразу.       Гораздо важнее было то, что задранная на его талию нога сжалась так сильно, что Осаму перестал игнорировать, как сильно у Чуи встал. Бросив один взгляд на двойника, он снова прижался ко рту Чуи губами, сцеловывая слезные жалобы на то, каким он был ядовитым и колючим, и не забывая поддакивать на все обвинения, прервавшиеся, стоило Дазай-сану удобнее переместиться за спину и вжаться в ягодицы Чуи собственным членом.       Он взял его почти навесу, используя то, что Чуя вцепился в Дазай-куна двумя руками и обхватил ногами. От узости, которую не могли исправить даже недели растяжки, кружилась голова; мужчина, погрузившись до основания, долго стоял, ткнувшись лицом в затылок Чуи, дыша в унисон, балансируя на грани с позором от моментальной разрядки. Тесный, горячий и влажный; то, как Чуя сжимал его внутри, как часто дышал, дрожа от распирающей заполненности. Все это бесценными драгоценностями откладывалось в памяти, и хотелось продлить мгновение, сделать его бесконечным. Но он взял себя в руки, удобнее взялся за бедра, поддерживая Накахару под ягодицы, и медленно вышел, чтобы тут же сделать пробный толчок, а за ним еще один, снова и снова спрашивая у Чуи, хорошо ли ему, не больно ли, не нужно ли медленнее, мягче, не подождать ли. Получая в ответ на все вопросы решительное мотание головой.       Повязка спала, когда мужчина с такой силой потерся о мягкие волосы щекой, что голова Чуи вжалась в плечо Дазай-куна почти до предела, пошатнув и самого юношу, ставшего опорой. — Прости, — пробормотал Дазай-сан, и поцеловал Чую в затылок, в шею, в плечо, напрягшееся под губами. От толчков Чуя терся о Дазай-куна, но не мог расслабиться достаточно, чтобы быстро кончить, и не мог перестать возбуждаться до боли. Они оба не могли, говоря по правде, и мужчина лишь подстегивал болезненное напряжение обоих, выдерживая темп, удобный лишь для него. — Я скоро, — горячо пообещал он своему туго сжимающему его внутри любовнику, и застонал, когда Накахара от его голоса сжался еще теснее. Темп толчков сорвался, в последний миг сами толчки тоже стали грубыми, и высокий жалобный звук, тягучее нытье, которое Чуе издал в ответ, заставило в глазах потемнеть от похоти. Дазай сжал его бедра так сильно, что рыжий всхлипнул от боли, и толкнулся в последний раз, сильнее, чем до этого, в порывисто сжавшееся нутро, стремясь прорваться, войти до самого конца, заполнить собой без остатка.       В ушах зашумело, когда он кончил — почти беззвучно, только тело крупно дрогнуло несколько раз, а потом мужчина резко вышел, и часть спермы брызнула на разведенные ягодицы, смешиваясь с тем, что стало вытекать наружу. Дрогнувший Чуя всхлипнул, выгнулся, и его дырочка сначала сжалась, потом расслабилась, позволяя сперме течь на покрывало, а сам он затрясся.       Осаму мог представить, какого сейчас повисшему на нем напарнику. Кончить хотелось так, что пульсировало уже не просто между ног — в голове, в ушах; мысль о разрядке билась с каждым ударом сердца, и потому, когда Чуя вдруг приподнялся в его руках — он вцепился в него зубами с шипением, ощущая, как перед глазами темнеет, а его перетряхивает целиком. Он был почти, почти, и Чуя, стонущий ему в ухо, тоже явно был почти.       По члену прошелся кулак, снимая напряжения, и Осаму зашипел уже в голос, когда его член отогнули от живота и направили. Мягкое, влажное, горячее, тесное, нутро Чуи было таким, что он толкнулся бедрами вверх без единой внятной мысли. Чуя в руках съехал до основания, его ногти, и без того не знавшие жалости и пропоровшие плечи до крови, поехались по коже, оставляя красные полосы. Осаму не нашел ничего лучше, чем зарычать, из последних сил стараясь уложить его на постель, а не бросить, и не броситься самому, чтобы вытрахать до потери сознания.       От потребности кончить звенели яйца, и стоило только оказаться в удобной позе — Осаму даже опереться нормально не успел: Чуя резво перехватил его ногами поудобнее, и задвигался сам. Он задвигался ему навстречу, встречая порывистые движения бедер на середине, от чего толчки получались жесткими, но такими нужными, гипнотическими, до шлепков. Они стонали и дышали почти в унисон, словно механизм из двух частей, связанный шестеренками и пружинами, и было не ясно: то ли Осаму врывается в тело Чуи, то ли Накахара так оседлал его и теперь трахает себя его членом.       Шум в ушах и бой сердца во всем теле вскоре превратился в звон и темноту, тяжесть внизу живота росла и горячела, пока не разорвалась, прокатываясь по нервам острым ощущением жара, палящего нервы, и Осаму вдруг обнаружил себя заваливающимся на тяжело дышащего рыжего. Они были одинаково мокрые от пота; живот Чуи, грудь, даже лицо — везде были брызги спермы, и Осаму не мог поручиться, что его двойник не помог Накахаре кончить одновременно с ним.       Тяжело скатившись, Осаму уронил голову на постель, ощущая, что не в силах даже пальцем шевельнуть. Две разрядки вымотали его, как часы в зале, который пришлось посещать, когда тело пережило очередной скачок роста, сделав его неуклюжим палочником, на которого по длине больше не подходили никакие из новых штанов.       Чуя рядом с ним был не бодрее: грязный, потный, его хватило только ноги выпрямить и обмякнуть всем телом. Кроме того, что он, очевидно, трахался, его будто собаки покусали — на плечах не было живого места, и Осаму с самодовольством отметил, что след его укуса в разы больше, синее и наверняка останется дольше, чем все пятна, понаставленные старшим там и тут.       Дазай будущего был единственным из них всех, кто кроме того, что не лежал пластом, еще и выглядел относительно прилично. Он не удержался, причмокнув от воспоминаний о том, как парочка набросилась друг на друга, словно пара похотливых кроликов, если, конечно, кролики выглядят так, словно дерутся перед тем, как потрахаться. Наверное, все-таки кошаки — дикие и довольно злобные. Дазай-кун мог пока не ощущать свою спину, но подрал его Чуя без жалости, и как только удовольствие схлынет, у него заболит все тело. Чуя был не лучше — завтра его ноги прямо от уровня поясницы скажут ему выкручиваться как-нибудь без них.       Наверное, ровно так он и представлял себе их отношения в молодости — секс без драки не секс, и сам секс, словно драка. Потому и казалось ему, что с Чуей — сквозь любые чувства, кроме воспеваемой любви. Ошибка, стоившая ему кучу убитых лет и нервов, заставившая продираться сквозь часы разговоров тет-а-тет, которые не были приняты на веру до самого конца. Ошибка, убившая Чую, в конечно счете.       Всего-то в очередной раз намекнуть, что между ним и миром, Осаму вновь выбрал вернуться к спасению мира.       Чуя, обманутый, оказался тем, что был готов этот выбор принять.       Чуя умер, но мир спас. И Дазая, который все это время торчал в чертовых казематах, он спас, даже если сам об этом узнать не успел.       Мужчина тяжело поднялся с дивана на ноющие ноги, и отправился в ванную, изводить чистые полотенца. Едва ли сопляки, уже отрубившиеся от усталости, отправятся мыться раньше, чем на них все засохнет коркой.       От мысли, что вскоре диван, на котором в первые ночи он успел заработать искривление спины, отправится на помойку как не поддающийся никакой чистящей химии, у него вдруг подскочило упавшее было настроение. Двух поганцев, которые впервые провели больше часа не занимаясь выяснением отношений, он обтер уже с большим энтузиазмом, после чего накрыл их чистой стороной испачканного одеяла, а сам отправился в долгий, очень долгий душ. Его ноющую спину, в этот вечер претерпевшую существенную нагрузку, ничто другое, кроме разве что массажа, уже не могло спасти.