Танго втроем по пеплу несбывшегося

      Дазай-кун остановился в дверях кухни, глядя, как его старший двойник сидит за стойкой, и, покачивая ногой, напевает что-то не слышанное ранее, уложив голову на ладони. С их секса втроем прошло почти две недели. Больше они в одной постели вместе не собирались — Дазай-сан выставил их с Чуей с дивана, трагическим голосом заявив, что он уже слишком стар для этих развлечений и слишком молодые любовники — это вредно для его здоровья. Поддерживая образ старой развалины, он то и дело изображал судороги застуженной спины, шеи, хрустел всем, что хрустело, и проснувшись на диване не в одиночестве — уходил в свободную комнату.       Было бы смешно, если бы не было тревожно: даже Осаму уже привык к этому пакостнику, в которого еще предстояло десять лет расти, а тот все больше фонил меланхолией в любую погоду, в любое время дня и ночи. Его бальные танцы вокруг Чуи в офисе стали потише, но еще и ровно потому, что в противовес им сам Осаму и Чуя то горячо ругались, то не менее горячо мирились. Ну и трахались, конечно же. В отместку за минет на столе, который пришлось наблюдать, Осаму трахнул Накахару на диване. Когда они пришли на обед растрепанные, но лучащиеся сытостью, Дазай-сан только рукой махнул и отвернулся, глядя мимо них.       В таких условиях, Осаму все чаще ощущал, что сам задолжал старшему отсос или даже два. Во всяком случае, он вполне был готов пойти на такие жертвы, лишь бы тот перестал закрываться в себе все сильнее, беспокоя Чую и сводя с ума своей непроницаемостью. Думать о Чуе вперед себя было чем-то вроде хорошо забытого старого, приятного по своей сути.       Дазай… как будто наслаждался последними летними деньками, не в силах отделаться от осознания, что они последние. Как будто ему сказали, что конец света настанет через неделю, и всю неделю мужчина наслаждался жизнью, которой прежде не имел. Поскольку никаких концов света или смертельных болезней, выкашивающих население направо и налево, объявлено не было, становилось еще тревожнее, чем просто тревожно.       Неожиданно мужчина выпрямился, и повернувшись к Осаму, сказал просто, словно бы о погоде: — Знаешь, мне ведь уже давно пора.       И Осаму вдруг все понял.       Не было на самом деле, никакой способности, техники или предмета, который зашвырнул бы его старшего в прошлое. Во всяком случае, не было такого, чтобы тот не смог разорвать технику, если бы пожелал.       Даже если бы получилось, поиск выхода мог занять день, два, пару недель — в конце концов, Дазай не за красивые глаза звался вундеркиндом. Но никак не период, с хорошим округлением равный полугоду.       Дазай просто не пожелал уходить, не сделав все то, о чем мечтал и о чем жалел в своем будущем.       Влюбиться в Чую, когда тот еще так молод и совсем не переломан жизнью и лично им.       Стать тем, кому он отдаст свой первый поцелуй и свой первый раз.       Ухаживать за ним, делить кров, пищу, радость и горе. Поддерживать, заботиться, быть рядом. Смотреть, как ворчит, как вздыхает над бумагами, как хвастается своим счастьем без страха его потерять. Как светится, полюбив взаимно.       Кулаки сжались сами собой, так сильно Осаму захотелось дать этому человеку в морду. Он представить не мог, что с Чуей сделает уход того, кто буквально подарил ему другую жизнь. Жизнь, в которой его любят, в которой не требуется ритуально самоубиться, чтобы привлечь внимание человека, по которому ноет сердце. И что этот уход сделает с самим Осаму, который вроде как уже даже привык, что у всех его шажочков на пути к исправлению есть сторонний наблюдатель и судья, способный дать совет или донести заслуженную критику с такой любезностью, что захочется пристрелить суку до судорогой сводимых пальцев.       И все-таки…       Осаму разжал пальцы и оставил руку висеть вдоль тела. — Попрощаешься с ним? — поинтересовался он, и проклял мгновение, когда прямо-таки почувствовал эту нотку наркотического эффекта от мысли спасти мир, который наверняка покатится в кромешный ад, если в нем и дальше будет двойник. — Не вижу смысла, — Дазай-сан улыбнулся, но настолько криво и невесело, что Осаму моментально понял: смотреть на Чую, касаться его и знать, что видишь в последний раз — такое может и поколебать решимость вернуться домой. Ему ведь ничуть не менее больно от разлуки, чем будет им.       Он прикрыл глаза, понимая и принимая, и в тишине продолжал слушать негромкий стук подбитых каблуков: увидь Чуя, что Дазай дошел аж до кухни в гребаных ботинках — он бы ему голову свернул, и никакого возвращения до того, как дом засверкает.       Двойное похлопывание по плечу, стук каблуков, щелчок двери. Закрывшийся на ключ замок. Тишина стала такой абсолютной, что давила на уши.       Дазай сел на тот же стул за стойкой, и положил голову на ладони, размышляя. Как сказать Чуе, что их, ха-ха, обоих бросили?       Он просидел так не час и не два, так и этак пытаясь решить подброшенную старшим задачку, когда замок щелкнул, открываясь. Осаму отвлекся, вслушиваясь в шорохи и постукивания, и выдохнул, когда Чуя вошел в кухню, небрежно контролируя левитирующие за ним следом пакеты из продуктового. Изо рта быстрее, чем мелькнула мысль, вырвалось: — Дазай-сан ушел.       Накахара, запустивший руку в пакет, обернулся четвертью корпуса, приподнял бровь, и бросил в Дазая банку с крабами. — Пациент, какие грибы употребляли перед тем, как начали ловить галлюцинации? Покайтесь, кто поставщик, и сможете облегчить тяжесть положенного вам по закону наказания.       Осаму бездумно поймал банку, скользнул глазами по этикетке, и неподвижно замер в тяжких раздумьях. Через минуту он встряхнул волосами, преследуемый навязчивым ощущением, что о чем-то важном забыл. Но вспомнить никак не получалось. Что он там сказал Чуе только что? Дазай-сан ушел?       Но, черт возьми, он единственный Дазай-сан, живущий в Йокогаме, если не во всей Японии. И он точно никуда не ушел, и, в общем-то, не собирался: его и тут кормили неплохо. — Раскаиваюсь и готов отбывать наказание, определяемое господином Накахарой! — повеселев, Осаму вскрыл банку с лакомством, и едва не урча влез в масло пальцами, незамедлительно отправляя в рот первый кусочек. — Приговариваю вас к мытью посуды и сортировке белья перед стиркой, — удовлетворенно кивнул Чуя, успокаиваясь, что его придурок — придурок не более, чем всегда, и возвращаясь в разбору пакетов из магазина. Ему еще предстояло придумать, каким ужином накормить своего паразита, постаравшись успеть до того, как тот прикончит крабов.       Дазай закинул в рот еще несколько кусочков и сполз со стула, отправляясь, прежде всего, чтобы рассортировать белье. Стащив корзины из спален в одну из ванных комнат, где стояла машинка, он озадаченно замер: по цветам вещи уже лежали, хоть сейчас в машинку закидывай. Но почему в корзине из ванной гостевой спальни, в которой он спал время от времени, валялась рубашка, подозрительно напоминающая рубашку Одасаку? И не только рубашка — при желании, можно было собрать два или три комплекта вещей, если не больше.       Обескураженный, Осаму покрутил мысли в голове так и этак, в конечном итоге придя к единственному решению этой загадки: должно быть, на каком-то из заданий он опять перепортил все свои вещи, и вернулся домой, одолжив запасные у Одасаку. А поскольку невменяемым после заданий он возвращался не раз и не два, и не три, и вообще… Сколько же, должно быть, барахла он перетаскал у подчиненного ему эспера! На полшкафа, не меньше.       Совесть там или что, но Осаму очень кропотливо выстирал и привел в порядок вещи друга, испытывая исключительно теплые чувства от демонстрации ответной заботы, прежде чем вернул одежду со всеми извинениями, никак не комментируя весьма озадаченный взгляд мужчины, которым тот его наградил. С той поры, его с Одасаку отношения пошли исключительно в гору, вот только… Все время было какое-то странное ощущение, что он о чем-то банально… не мог вспомнить…       Но о чем таком важном он мог забыть?!       Нелепица какая-то…