По ту сторону снов

— Ну и какого хрена? — Робин по-хозяйски облокачивается о столешницу напротив Стива, сдувает со вспотевшего лба неровно обрезанную челку и глядит на него так, как смотрела мисс Мата. Та сама учительница по физике, которую боялись все — даже сам директор. У мисс Маты были строгие прямоугольные очки в тонкой оправе, курносый острый нос с веснушками и взгляд профессионального киллера, при росте всего в полтора метра. Она была похожа на злющего гнома, которого за милю обходил даже мистер Харви, двухметровый здоровяк, что что вел физкультуру. У мисс Маты был талант, что хотел бы заполучить себе любой учитель, которому не посчастливилось обучать подростков: елейно-тоненький голосок, точно эта зверюга заманивает обременённых умом учеников рафинированно-сладкими речами, а потом вгрызается в них, и с садистским удовольствием ставит двойки всем, кто не смог ответить на вопрос, над которым задумается даже Нобелевский лауреат. У неё был пронзающий взгляд карих глаз и поджатые в отвращении губы. Это всё создавало образ стервятника, который то и дело, нависая над журналом, тянул долгую паузу после слов: а сейчас, доказывать эту ещё совсем недоказанную теорию струн, к доске пойдет… И все затихали. И все переставали дышать. Кажется, даже научились контролировать сердечную мышцу, чтобы та оцепенела и не создавала лишнего шума. Все столбенели, только бы не привлекать к себе внимания. А если в классе пролетала муха — можно было безошибочно посчитать сколько раз она взмахнула крыльми в этом децибельном вакууме. Вот так могла пугать мисс Мата. И смотрела она поверх своих стрёмных очков так, что казалось, дай ученику в руки любой обвинительный приговор — и он его даже не прочитав подпишет, только бы от этого выедающего внутренности взгляда избавиться. И где сама Робин, черт её дери, Бакли, научилась смотреть точно так же — Стив в душе не ебет. Да и взгляд этот на него уже особо не действует. Поэтому он лишь лениво перекатывает по тарелке горошину, вздергивает безразлично плечом и глядит невидящим взглядом в телевизор, где мельтешат картинки: — М? Робин вдыхает — медленно и раздражённо. Зарывается пятерней в короткие волосы и Стив знает, что делает она так, когда начинает сатанеть. Делает она так, когда не понимает что происходит. Делает она так, когда переживает. И сейчас, судя по всему, все причины сливаются воедино. Она проворно обходит узкий стол, становится напротив Стива, перекрывая своим тощим телом экран барахлящего помехами телевизора и упирает руки в бока. Хмурит густые брови в негодовании и тычет с претензией пальцем в Стива: — Какого хрена ты торчищь у меня уже почти сутки? — она вздергивает голову в знак протеста и даже переминается с ноги на ногу, точно не может устоять на месте. — Как бы сейчас сказала миссис Харрингтон: у тебя что, своего дома нет? И пародирует она отменно. Даже в истерично-вопросительный тон Марджери попадает с первого раза. Стива слегка передёргивает от этого — слишком уж похоже. Слишком уж неприятно. И слишком уж по-матерински у Робин это выходит. А ещё, выходит, что Робин за него, за Стива, переживает даже больше, чем его собственные родители. От этого где-то в глотке собирается отвратительно вязкая слюна, а за ней и каменный нарост, который сглотнуть у Харрингтона никак не получается. Этот ком лишь царапает трахею при каждом вдохе, и Стив тут же тянется к холодной содовой, в жестяной банке, на которой уже собрались капли конденсата. Осушает её почти до половины и морщится — нихрена это не помогает, только идиотские пузырьки царапают гортань и попадая в желудок, раздражают его. Чтобы такие булыжники, как в глотке у Стива, раскрошить — потребуется как минимум неочищенная желчная кислота, которая с лёгкостью расщепит кости, мышцы и кожу заодно. Поэтому остаётся Стиву только одно. Остаётся гулко поставить банку на место, случайно плеснув из неё пару капель на тканевую скатерть. Остаётся только совершенно по варварски вытереть рот рукавом толстовки и проворочать в ответ: — Как бы сейчас сказал мистер Харрингтон: Марджери, налей мне стакан виски и дай пацану оторваться с горячей девчонкой. Робин смотрит на него этим своим обеспокоенно-раздраженным взглядом пару секунд. Хмурит брови совсем по-взрослому и вздыхает. Оборачивается секундно, кидая взгляд на мини бар её отца, который как раз уместился между телевизором и низким шкафчиком для книг. Она очевидно размышляет стоит ли ей подойти, открыть его ключом, что лежит в шкатулке всё на там же баре и тихонько отлить полстакана Стиву, полстакана себе, а потом и вовсе прикончить целую бутылку виски, уже завтра убеждая отца, что этого пойла у них и в помине не быдо. Но она лишь отрицательно качает головой и снова поворачивается к Стиву, грациозно опускается на барный крутящийся стул и подпирает подбородок ладонью. Вздергивает иронично бровь и произносит насмешливо: — Дело в том, что ты не отрываешься. Ты скорее покрываешься. Предположительно — плесенью. — Робин выдерживает многозначиную паузу, рассматривая свои короткостриженные ногти, потирает их об отцовскую футболку, что на размеров восемь больше, но которую она обожает таскать дома, и наконец изрекает приговор. — И тебя это ни в коем случае не ебёт. И Стиву ничего не остаётся, кроме как, флегматично перекатывая по стенкам банки шипучую газировку, крошечные пузырьки из которой попадают на пальцы, кивнуть головой: — Ага. Стиву нихуя не остаётся, кроме как соврать Робин. Не, он конечно согласен с тем, что сейчас он нихрена не отрывается. Отрываются на вечеринках с литрами алкашки и в канабисном трипе, где по всему особняку либо сосутся, либо блюют на каждом шагу. А вот с плесенью Робин не угадала. Вместо плесени у Стива по венам уже споры изнанки. Он не плесневеет. Он натурально гниёт. Где-то там, изнутри. Кем-то там изнутри. Кем-то изнутри изнанки застрявшим. Кем-то внутри самого Стива застрявшим. И выводить это нечто видимо придется, как и саму плесень — сначала опечатать самого Стива, натянув на него с ног до головы непроницаемый плотный целлофан, а следом поместить его в стерильную комнату, куда через трубки будет поступать чистый кислород. А потом в комнату войдут стрёмные дядьки в ещё более стрёмных запечатанных костюмах, жёлтых перчатках и с респираторами, которые полностью покрывают головы. Зона заражения будет оцеплена черно-жёлтой лентой, а вокруг нее вытсавят военных с автоматами на перевес: держитесь отсюда подальше, а лучше езжайте в другой штат на пару месяцев, мы и сами не знаем настолько тут опасно. Ну а сама комната, где окажется Стив, будет находиться в секретной лаборатории, где обычно изучают страшнейшие штаммы древних бактерий, способных убить всё человечество за пять секунд. И если уж из Стива плесень вывести не получится — то комнату вместе с ним сразу и уничтожат, а всех контактировавших с ним — отправят на годичный карантин. Перспектива так себе, но Стива это почему-то веселит. Мрачно так веселит. Отчаянно. Он уже ощущает на своей коже защитный пакет, который скорее похож на тот, в которые обычно пакуют трупы — непроницаемо-черный, многослойный. Стив не раз такие видел. В таком выносили из дома номер девять миссис Лизбет, а ещё через два дома точно в таком же тащили старика Хью. И Билли был в таком же. Точнее, те части, что от него остались. Его ведь не всего собрали — столько крови оставили там на полу, столько ошметков мышц и израненной кожи. Стив чувствует, как перед его носом меняется поток воздуха, смаргивает мучительное воспоминание, от которого в глотке давит тошнотой и видит, как Робин, уже видимо, не в первый раз, щелкает у его лица пальцами. Смотрит на неё по тупому совершенно. Непонимающе. Ещё пару секунд он вообще не понимает, как тут оказалась Робин. Или как он сам оказался перед ней. А она лишь ворчит: — Харрингтон, да прогреми за твоей тупой башкой взрыв ядерного гриба размером с Алабаму — ты даже со стула не встанешь и продолжишь втыкать в эту дурацкую передачу для дам за шестьдесят. Стив в душе не ебет про какую передачу она говорит, лишь мажет безразличным взглядом по рябящему экрану, где тут же — вот уж нахуй повезло — высвечивается имя несчастного, на которого направлены равнодушные здоровенные камеры и пренебрежительные взгляды зрителей студии. Облысевший мужик жмется под натиском такого угрюмого внимания и ему сейчас явно не по себе. Стиву тоже. Он просто пытается сделать вид, что всё это время был тут, рядом с Робин и перед экраном проклятого ТВ, а не внутри воспоминаний о черных трупных мешках и внутренностях Билли, которые так никто с собой и не забрал. Их смыли в широкие канализационные сливы, как ненужные отходы. Это неправильно. Так блядски неправильно. От этого по хребту ползет жидкий азот с самого верха и донизу, до стоп, которые обдает льдом. Эти же ледяные острые обломки покрывают всё изнутри, схватывают инеем сердце. Так холодно. Блядски холодно, несмотря на то, что в доме Бакли жарень и осенняя духота. Стив кутается в толстовку поплотнее, прячет ладони почти до самых пальцев а рукава и согревает их дыханием. Прерывистым каким-то, неправильно свистящим, что замечает и Робин. Он шмыгает простуженно и небрежно кивает на экран, отвлекая, от себя её внимание: — Конечно, я же должен узнать чем закончится семейная драма Уэстов и окажется ли Боб отцом ребенка. Робин на это конечно же не ведётся. В ней вообще есть потрясающий талант читать Стива, как открытую книгу. Только вот книга эта на другом языке и расшифровывать ее приходится долго. Она уже что-то подозревает, но ей хватает одно лишь взгляда на Стива, которого натурально бьёт ознобом, чтобы слегка смягчиться. И видно, как она сама с собой сейчас борется. Борется, чтобы не рвануть к Стиву, схватив его за грудки, не встряхнуть со всей силы и не спросить прямо: что за чертовщина с тобой творится? Кто ты нахуй такой и куда дел моего друга? Она снова вздыхает — тяжко и смирившись. И пытается снова казаться той нагловатой оторвой, какой обычно бывает, чтобы теми вопросами, которые жалят её изнутри — ещё сильнее не разбить Стива. И это у неё почти получается — она строго указывает на входную дверь, поджимая губы, точно говоря, что она сейчас нихрена не шутит, только вот взгляд — разочарованно-тоскливый выдает её с потрохами: — Ты должен встать, свалить из моего дома, принять душ и… — она принюхивается и тут же комично морщит нос, затыкая его пальцами, а потом и вовсе натягивает отцовскую футболку до самой переносицы так, что видны только глаза. — Серьезно, чувак, прими душ, от тебя несёт хуже, чем от грузчика в Техасе в период засухи. — она фыркает от смеха. — Ладно, я перегнула. Грузчик будет просто спасением рядом с тобой. Стив лениво оглядывается, пряча треморчщие руки под стол — не хватало Робин ещё и этого дерьма увидеть. Отзывается почти беззаботно, откидывая голову на спинку стула: — У тебя тут тоже есть душ. Робин цыкает языком слишком уж громко — тоже напоказ. Обмахивает себя ладонью, потому что на кухне поджаривается в духовке курица с овощами и от этого духота просто невозможная. Она косится на часы и следом щурится на Стива, как на засидевшегося допоздна гостя, которого никак не могут выпроводить. И говорит она с ним теперь, едва ли ни как с неразумным ребенком: — А ещё у меня свои дела. — берет паузу, кивает в подтверждение своих слов. — Собственные, Стив, сечешь? Стив понимает. Очень даже хорошо понимает. А ещё — Стив понимает, что домой ему не хочется. Дома всё пропитано Билли. Весь Стив Билли пропитан. Билли, которого в реальности уже не существует. И ему — честно, ей-богу — нужна передышка. Ему нужна веселая Робин, а не ужасающе-понимающая с этими её сочувственными взглядами, которая сейчас сидит перед ним. Ему нужен воздух. Запах этой не доконца прожаренной курицы, что вырывается рассеянным паром из духовки. Ему нужна, мать его, передышка. И Стив выбивает её себе. Стив о ней почти умоляет: — Делай их и не обращай на меня внимания. И глаза он предусмотрительно прячет. Опускает взгляд вниз, разглядывая дощатый пол, только бы Робин не осознала окончательно насколько Стив разломан. Насколько его изнутри ломает, хотя ломать там уже и нечего. Насколько его размазывает отчаянием каждую проклятую секунду этой недожизни. Он слышит легкие шаги, аккуратные, почти невесомые — так подходят к раненному зверю, чтобы его не спугнуть. Чувствует, как на его плечо опускается хрупкая рука. Теплая. Настолько родная, что Стив не удерживается и вцепляется в неё своей троящей дрожью, холодной ладонью. Цепляется, как за спасательный круг. И всё равно чувствует, что тонет. — В чем проблема, Стив? — она спрашивает тихо и Стив не видит, но готов поклясться, что Робин прикрывает глаза и закусывает нижнюю губу, боясь услышать ответа. — Тебе страшно оставаться в одиночку? Стив пожимает плечами. — Ты не можешь уснуть? — она ласково проходится пальцами по его волосам. И реши дотронуться до Стива кто-то другой — Харрингтон уже сломал бы ему руку, а сейчас он покорно позволяет ей мягко касаться прядей. Похоже — Робин он доверяет настолько же, насколько и себе. Снова пожимает плечами, ощущая, что делать это становится тяжелее. На них словно обрушивается нечто до пизды тяжелое, неподъемное и невидимое. — Тебя жёстко триггерит? — она убирает руку с волос и возвращает ту на плечо, сжимая его. Без слов давая понять, что Стив не один. Крошится не один. Ломается не один. Медленно подыхает он не один. И становится совсем уж не по себе. Совсем уж стыдно. Стыдно тащиться к Робин каждый раз, как прижимает настолько, что Стиву не хватает воздуха. Стыдно слушать её и совсем не слышать. Стыдно, что она за него всей душой, всем нутром, всем своим существом беспокоится. А Стив? Ну что Стив. Стив, как последний кретин думает только о себе. Стив молчит и отнекивается: да все ок, отвечаю, слово пацана, так о чем ты там говорила? И глотку сдавливает правдой, которую Стив копит в себе тоннами вот уже два месяца. Трахею выламывает изнутри словами, которые Стив произносил только перед зеркалом, не шепотом даже — одними губами, потому что звучат они чертовски страшно. Он опускает голову совсем низко, точно кается перед священником, качает ею отрицательно и: — Нет, Роб, не совсем. Обломок правды выходит болезненным спазмом. Обломок ощутим настолько, что Стив быстро проходится языком по щекам, проверяя не порезался ли о неё. И искренне удивляется, когда не обнаруживает крови. Только пересохшую слизистую, точно его организм забыл, как выделять слюну. Он сглатывает на сухую, когда слышит осторожный вопрос Робин, хватка которой становится отчаянно поддерживающей. Она словно бы пытается эту поддержку собственным теплом по линиям ладони передать. Она изо всех сил старается. Старается говорить мягко: — Тогда что за дерьмо с тобой происходит? Странный вопрос. Со Стивом происходит жизнь. Ну, та самая, которая орудуя арматурой хуярит его без перерыва. Которая уже все внутренности разорвала, вынуждая Стива захлёбываться кровью и все никак не остановится. Со Стивом происходит чужое посмертие. У Стива помешательство и вовсе оно не временное. Оно вечное. И оно, это помешательство — заточено в изнанке. Ему приходится вдохнуть воздуха резко и быстро — настолько, что лёгкие протестующие саднят распирающей болью. Ему приходится сжать кулаки под столом, чтобы не заламывать себе пальцы, только бы их к хуям не сломать. Ведь правда это всегда так пиздецки больно. Ведь правда в том, что: — Я думаю, что Харгроув всё ещё жив. — и все это голосом омертвевшим. Все это голосом, который Стив не узнает. Все это, как будто издалека. Стив чувствует, как Робин цепенеет. На пару-тройку секунд. Не дышит даже, не двигается. Робин переваривает сказанное и Харрингтон готов поклясться, как слышит что в её голове начинает на пределе работать мыслительная система. Как шестерёнки в ней застарело скрежещут и перемалывают слова Стива — одно за одним. Она прочищает горло, и явно нехотя произносит: — Он умер, Стив. — и тон у нее настолько сожалеющий, словно она за весь мир перед Стивом сейчас извиняется. За изнанку извиняется, за истязателя разума. За чужие смерти. За смерть Билли Робин сейчас извиняется. И говорит ещё более удручённо. — Мы все это видели. Ты это видел. Я слышала, как ты кричал. — ей приходится продышаться на этих словах. Она шмыгает, но быстро берет себя в руки, но голос выдает тот скрежет, которым ломает изнутри. — Долго. Тебя даже пара здоровых пожарных не могли отцепить от перил второго этажа молла. И ты оставался там до того самого момента, пока… — и снова пауза. Пауза ужасающе-долгая. Пауза соскальзывающая в безысходность. — Пока Билли не вынесли. Стив силится не повернуться, чтобы заглянуть Робин в глаза. Тогда она точно поверит. Тогда он точно втянет её в это дерьмо и повесит свой груз и на ее хрупкие плечи. Робин сильная, пожалуй, даже сильнее, чем Стив, но и её от этого сломать может. Поэтому правду он ей порционно. Правду он ей не до конца, чтобы и её не прижало к полу тысячетонным весом. Правду он не в глаза, а лишь слепо сжимая ее руку на своем плече: — Даже если я самый сбрендивший кретин в этом мире — я знаю, Роб, я знаю: он жив. — Стив… — она пытается что-то сказать. Видимо, что-то рациональное. То, что вернёт Стива к реальности. Но проблема теперь в том, что у Стива и Робин реальности разные. Проблема в том, что Стив каждую ночь тонет в изнанке. Проблема в том, что Робин уверена, что изнанку уже напропалую запечатали. И Стив её прерывает одним лишь: — У мертвецов не бывает теплой кожи. А потом они молчат. Долго и сложно. Они смотрят куда угодно, только не друг на друга. Она хмуро ведёт его в свою комнату, толкает к кровати совсем как раньше, шутливо и по-дружески в бок, чтобы Стив придвинулся к стене, а сама падает рядом. И плотно касается его плеча своим. Стив не успевает дождаться курицы, которая запеклась наверняка минут через сорок, после того, как он оказался на кровати Робин. Стив засыпает, ощущая рядом с собой теплое, живое и до одури нужное — эту хрупкую девчонку, способную его утешить. Утихомирить внутренние взрывы, что рвут нутро ежесекундно. Стив засыпает. Засыпает, и Билли ему почему-то не снится.