По ту сторону снов

Когда Билли был маленьким, мама часто рассказывала ему одну сказку. Грустную, но интересную. Такую, от которой у пятилетнего мальчишки что-то сжималось в груди. Не больно, нет. Но от чего-то настолько тоскливо ноюще, что Билли казалось, что внутри у него сдавливает прессом, как на тех авторазборах, куда его таскал отец. Там были сплющенные машины, больше похожие на консервные банки и эта огромная махина, которая опускалась на целый автомобиль и давила на него до тех пор, пока тот не уменьшался до размера обычного жестяного листа. Корявого и безобразного. С него тягуче-медленно стекала черная жижа, которая Билли пугала, и как ворчал отец: это всего лишь масло, не ссыкуй, хиляк. Билли надолго запомнил эту черноту. Она ему даже снилась. Снилось, что он в ней тонул. А потом сны стали реальностью. В тот самый момент, когда пришел истязатель разума. Тот тоже топил в черной густой жиже. И было это нихрена не масло. Нил бы ахуел. А потом, как и подобает этому уёбку, заявил, что даже в черной непонятной и горькой на вкус массе настоящий мужик должен топиться достойно. Даже если этот мужик твой собственный сын. Даже если этому сыну ещё и восемнадцати нет. Даже если сын умирать не хочет. Сын хочет жить. Хочет так, что карабкается по черноте в надежде сделать хоть один вдох. Потому что жить тогда Билли хотелось не от того, что он ещё молод и многого не видел. А чисто из ненависти. Ненависти к Нилу. На характере: хер тебе, а не моя смерть, старый ты ублюдок. Не дождешься. Не прогнусь. Но прогнуться все же пришлось. Пришлось застрять в пустоте с пробитым брюхом, словно Билли, как рыбу на убой, вспороли ножом с зазубренным лезвием. Кожа на животе поразительно быстро зажила, хотя из швов всё ещё иногда сочится эта чернота. Словно в Билли и до истязателя разума её было дохуя. И когда это происходит, он ложится на пол, притираясь затылком к ковролину, от которого несёт лаком для волос сраного Стива, и это — Харгроув никогда в жизни нахер этого не признает — немного успокаивает. Он закрывает глаза и вспоминает то, о чем ему рассказывала мама. Историю о человеке, о котором забыло счастье. Поначалу Билли не понимал почему она пересказывала её из раза в раз. Почему на её глазах всё время наворачивались слезы, а голос то и дело ломало хрипами. Теперь понимает. Понимает, что это не сказка вовсе была. Это была её жизнь. Её крик о помощи. Её беспомощность. Она так Билли подготавливала. К своему уходу. К тому, что его скоро тоже покинет счастье. Счастье о нём забудет. И как знала ведь, как чувствовала. После этого всё и пошло по пизде. Не, оно и раньше конечно туда катилось, но не с такой ебейшей скоростью. Не под накатом в 90 градусов и лучше бы уж этот накат был алкогольным, а не прямой дорогой в бездну. Билли явно тот самый человек, о котором счастье не то, что забыло. Оно на Харгроува натурально забило и прямым текстом выслало нахер, не забыв перед этим харкнуть в рожу: его уже не спасти, этот уже переломанный весь, тащите кого-нибудь другого, его счастливым делать будем. У Билли вообще какая-то система неправильная. Жизнь отхуемразила его. Он хуемразил любого, кто пытался с ним сблизиться. А сейчас вот что-то не особо и получается. Сейчас его компания это изнаночные корни, выползающий со всех щелей, саднящая от боли грудина, из которой вытекает потусторонняя гниль и конечно же Стив. Лучше бы уж ему сюда подсунули кого-нибудь вроде Кэрол. С ней бы уж точно можно было поразвлечься. Только вот Кэрол это так, на один раз. Ну, может на два максимум. А ещё эти девчачьи визги, слезы и прочее бабское прилагающееся… Нахуй. Хорошо, что навещает есть Стив. Этот хоть не ноет и не орет, как припадочный при виде изнаночных сорняков. Этот просто смотрит. Да нет же — Стив пялится, как будто увидел приведение. По сути так и есть, только вот приведения не мёрзнут и у них не заживают раны. Билли стонет сквозь плотно сжатые зубы, потому что — опять. Опять начинается это. На груди расползается кожа и Билли рывком поднимает майку — тут же выдыхает с тревожным облегчением. Нет — не расползается. Просто швы набухают так, словно его всего отхлестали крапивой, а потом натравили пчел, которые только и делали, что жалили зарубцевавшиеся бугры. Дотрагиваться до этого страшно. Потому что Билли знает — боль будет адская. Боль будет такая, что даже сомкнутая в судороге челюсть не удержит зверского крика. И хорошо, что Билли в этот момент один будет, хорошо, что… Билли придерживается за стену, слыша позади уже такое привычные шуршание одеяла. Билли выругивается тихо, но смачно и тут же щерится клыкастой полуулыбкой. Не потому что Стиву настолько рад, что удержаться не может. А потому что боль он привык терпеть так. Так — со звериным оскалом, потому Билли не из тех, кто у боли на поводу идёт. И не из тех, кто её показывает, а особенно блядским королькам школы. Билли чуть дёргает головой, сгибается пониже, чтобы боль не так остро вырывалась наружу черной гнилью и ещё плотнее прижимает руку к стене. У него есть ещё папа секунду, прежде чем Стив выйдет из своего анабиоза и осознает куда он попал. Но в этот раз всё меняется. В этот раз Стив вскакивает с кровати, как ужаленный и Билли это кажется немного смешным. Их обоих сейчас жалит, только совершенно по-разному. Одного изнутри, а второго снаружи. От боли зрение смазывается, точно роговицу плотно натёрли наждачкой и неоновые блики от плаката с Юпитером прямо рядом с Билли расползаются неровными пятнами. Стив тоже теперь как пятно. Пятно с гнездом на голове. Пятно теплое — Билли отсюда чувствует, что о Харрингтона даже с расстояния в пару метров можно ошпариться. А отшатываться от этого анормально-горячего некуда. Билли и так плотно прижат к стене. Плотно прижат болью. Плотно прижат взглядом Стива, который он не видит, но так блядски хорошо чувствует. И в башке, как назло ничего стоящего. В башке ни намека даже на злость. В башке туман какой-то странный, которого не было даже под истязателем разума, когда Билли сам себе не принадлежал. Туман густой и почему-то даже охлаждающе-приятный. Туман, почти вынуждающий Билли податься навстречу Стиву — на чистых неразбавленных разумом инстинктах. Мертвое тянется к живому. Мертвое по живому чудовищно истосковалось. Мертвое себя ещё кое-как под контролем удерживает и если бы не боль в брюхе — Билли бы уже разбился о Стива, кинувшись к нему, свою жажаду по по живому утолять. В башке у Билли точно что-то аномальное, ненормальное, неестественное, блядь. В башке: ну подойди ты поближе, не бойся. Я же чую, что боишься. В башке: ну скажи ты хоть что-нибудь, а не смотри этим своим испуганно-обеспокоенным. Я твои взгляды, даже не смотря на тебя читать умею. Даже когда не вижу ничерта. В башке: коснись уже хоть раз, согрей хоть немного, хоть один атом сожги в этом адском холоде, распали его до настоящего костра, чтобы кости истлели. Но Билли стоит. У Билли зубы друг о друга крошатся от усилия не сдвинуться с места. У Билли сдвиг по фазе, потому что тянет. Не туда куда-то тянет. Не в ту сторону. И не к тому человеку. А человек этот останавливаясь на безопасном расстоянии, спрашивает: — Чё как? И голос у этого человека сонный, ещё теплый ото сна. Голос у этого человека без прежнего гонора, с которым Стив врывается в изнанку обычно. Голос его с какого-то хера действует на боль удивительно. Удерживает её не сильно, едва заметно, едва ощутимо. Но боль перестает рвать кожу на пару секунд. Билли кривится, стараясь не подавать виду, но голос его выдает болезненными хрипами: — Успел от тебя одхнуть, мудила. Где шлялся? И губы его немеют от слов — в них точно вкололи лошадиную дозу лидокаина. Билли даже проверять боится не стекает ли с них слюна, как у умственно отсталого. А всё, блядь, потому что он не удержал свой поганый язык за зубами. Ведь достаточно было и первой фразы. Жгучей, с неприязнью. Но следом вырвалось то, что разливается острой обидой по венам: где? Шлялся ты где? Где всю ночь был, пока я тут загибался? Куда тебя, бля, чертила, остальные черти носили, что ты меня тут сам на сам оставил? Бросил. Забыл. Как и счастье, которое обо мне забыл тоже. Мудак, Стив, какой же ты мудак. Да и Билли мудак тот ещё, потому что язык за зубами держать не умеет. Зато умеет мутнеющим от боли взглядом выкупить в глазах Стива неподдельные удивление. Словно этому дятлу сейчас просто так в руку сунули чемодан с лямом долларов и сказали: пользуйся, пацан, они теперь твои. — Я, в отличие от некоторых, работаю. Нервные окончания кусает разочарованием, с которым Стив отвечает. Словно тот ожидал, что Билли и сам догадается где того носило. Где не шлялся он вовсе. Не развлекался с кем-то, обнимая какую-нибудь красотку за шею, прижимая к себе и пропитывая свою одежду её смердящими духами со сладковато-цветочным ароматом. Так, стоп. Это уже ненормально. Билли до этого дело, как до вымирания слонов, там, в реальном мире. Нет ему никакого нахер дела. Билли вообще-то похуй. Просто у него сейчас неизвестный туман башке и это он во всем виноват. Ну или споры в изнанке уже наконец поразили его мозг и вызывают раковую опухоль. Неправильную какую-то. Гейскую раковую опухоль, которая вынуждает Билли ревновать Стива к вообще не существующим девчонкам — во как. Причём Стив для Билли тоже почти не существует — они обитатели разных миров и пересекаются лишь по чистой случайности. Или по чистой бреши, в которую попадает исключительно Харрингтон. — Сутками на пролет, работяга хренов. — хрипит Билли, ощущая, как к глотке подступает тошнота. И не та, которая отпускает через минут 10 после стакана холодной воды с лимоном. А настоящая. Та, после которой выворачивает наизнанку и выблевать с такой можно помимо переваренного смрада еды, ещё и собственный желудок. И Билли всё понять не может тошнит его от самого себя или от того, что Стив замечает, что с ним сейчас происходит. Как его жмёт к полу, как его тяжестью давит к земле, почти на колени ставит, точно он та самая ржавая развалюха, которую притащили на утилизацию, куда Билли брал с собой отец. Стив ведь не слепой. Стив внимательно всматривается цепким взглядом в грудину Харгроува, которую тот пытается прикрыть свободной рукой вторая ведь занята, блядь. Второй ведь нужно держаться о стену, чтобы перед этим уёбком не рухнуть на колени уставшей грудой костей — а стена шершавая, а стена царапает кожу, когда Билли напрягает пальцы, точно пробить в ней дыры пытается. Чтобы не упасть. Только бы, блядь, в приступе зверской боли не упасть. И тогда Стив всё поймёт. Поймет, что с Билли все плохо. Хуёво все с Билли. Билли тут умирает в сотый раз за два месяца. Умирает перед Стивом уже во второй раз. Билли корчится от боли, как не умеющая терпеть тряпка. А Стив есть Стив. Он же, в рот его еби, мать Тереза — помогает всем слабым, страждущим и сирым. Билли нихрена не такой. Билли пережил Нила. Пережил истязателя. И помощь ему нахуй не сдалась, тем более от Стиви-боя. От того, у кого волосы вечно светятся от неебического количества лака на них. У которого замашки сбрендившего джентльмена, который активно общается с нынешним своей бывшей и ему нормально. Ну какой же блядский бред. Случись такое с Билли, первое, чтобы он сделал — закопал бы того мудака, который отбил у него девчонку. Стив же не только лопатой не вооружился — Стив влился в их компанию. У Стива с ними добрые приветствия и дружеские перешептывания. У Стива явно не всё в порядке с башкой. Стив почему-то даже не пытается подъебнуть Билли из-за его несуразной позы. Стив и сам морщится болезненно, смотря на Харгроува — словно бы сам на себе это всё чувствует, или, что ещё хуже — изо всех сил желает часть этой боли себе забрать. Приехали, блядь. — Тебе больно? — Харрингтон протягивает руку осторожно, недотягиваясь до Билли. Так делают с теми, у кого ожог семидесяти процентов тела и стоит только их коснуться, как краснеющие пузыри тут же разорвутся белой жижей. Так делают с теми, к кому хотят дотронуться, но боятся причинить боль. Так делают с теми, на кого как угодно, только не наплевать. И взгляд у Стива острый. И взгляд у Стива выискивыющий, как радар, настроенный на сверхточное определение источника поражения. Стопорится на том месте, где была дыра и проделывает в грудине ещё одну собственноручно. Даже не касаясь. И не причиняя при этом боли. Только тоску какую-то глухую и осатанело опустошенную. Билли вытирает рот тыльной стороной руки, скрывая за этим жестом ломанную перебитую улыбку. Не похуй на него Стиву. Настолько не похуй, что тот с расстояния раны залечить пытается. А у Билли почему-то опять то щемящее внутри — не то проклятой нежностью отдающее, не то брезгливой благодарностью. И всё же — дерьмовый у него ж характер — рычит он на Харрингтона, как озверевший от одиночества пёс: — От того, что ты тут не появляешься? Да я наслаждался каждой секундой, мужик. И тут же до него доходит, что… Ох ты ж блядь. Билли такой кретин. Стив спрашивает больно ли ему физически, а не от того, что Стива таскает невесть знает где. Билли застывает и в душе не ебёт как из положения выйти. Из неловкого и рушащего всё его нутро. Потому что: тебе больно? Потому что: от того, что ты не появляешься? Потому что: кажется, да. Потому что по-другому ответить нахуй надо было. Совершенно по-другому. Схватиться за ребра и сказать, что: нет. Нихуя мне не больно. Я ж мужик, я вообще ничего чувствовать не должен. Не должен, но почему-то чувствую. Надо было ощериться своим фирменным злющим оскалом, а ещё лучше выбить из Стива всё дерьмо, как раньше это делал, а ещё… — У тебя из швов херня какая-то льётся, придурок. — Стив хмурится, кивая на грудь Билли, где майку уже пропитало мазутной мерзостью. И вот же странно — Стиву не мерзко. Стив не морщится. Взгляд не отводит. Стив достает платок из кармана — ну конечно же у таких, как Стив всегда есть с собой платки, как у ебучих аристократов — и протягивает его Билли. Харгроув смотрит на эту белоснежную тряпку пустым взглядом. А больше этот пустой взгляд направлен в себя самого. Вот как Стив к Билли. С платочками, с желанием помочь, не боясь испачкаться. А Билли трус. На самом деле ведь трус. И Стива — этого чистоплюя из богатой семейки и манерами — он испачкать боится. Чернотой из шрамов испачкать. Изнанкой, в которой Билли живёт, испачкать. Собой, блядь, его, испачкать боится до одури. И Билли отмахивается, выбивая из рук Стива тряпку. Отмахивается так отчаянно, что хлещет того по руке и на тыльной стороне ладони Стива тут же наливается краснота. Бурчит себе под нос: — Да забей. А сам забить не может. Билли не может. Билли, который самый распиздатый во всем мире похуист — не может забить. Не может и смотрит оголодавше на Стива, выискивает в нем неприязнь к себе, выискивает хотя бы крупицу ненависти. И нихрена там не находит, кроме смирения. Стив лишь плечами расслабленно пожимает, мол: не хочешь — на надо. Тот склоняет голову на бок, подходит на шаг, от которого у Билли пиздец за ребрами. От которого Билли изнутри разрядами в двести двадцать вольт ебашит, как дефибриллятором. Подходит и говорит тихо, но настойчиво: — Давай я обработаю, у меня есть аптечка. — указывает куда-то в сторону рабочего стола, не спуская с Билли взгляда. И может быть, Билли только кажется, но просит. Стив просит обработать его раны. Физически. Руками. Жаром. Ожогами. Билли не ссыкун — нет. Но это его почему-то дочерта пугает. Пугает даже больше перспективы снова попасть под власть истязателя разума. Там-то всё уже понятно и изучено. Там только послушно приводить этому ублюдышу людей на убой, крушить всё, уничтожать. Попасть под власть Стива страшнее в бесконечности. Неизучено. Опасно. Опасно, потому что под эту власть иррационально хочется. Хочется кинуться башкой напролом: на, забирай, делай что хочешь. Раны обрабатывай, заживо рассекай их снова, вычищай, да хоть новую черноту туда упихивай. На, забирай. Забирай и не отдавай никому. И не уходи никуда, слышишь, Стив? Не уходи ты больше. Билли отшатывается от своих размышлений и чуть не падает. Билли тотально обезумел — вызовите ему кто-нибудь дурку, пусть белые халаты в башке просверлият дыры и через них вытащат эти неправильные мысли. Мысли, которые ему тупо принадлежать не могут. Потому что Билли ещё с детства сам же себе зарёкся никому и никогда не принадлежать. Злость на самого себя пузырится в глотке, точно только что выпитая шипучка ползет по пищеводу обратно. Злость отчаянно бьётся разрывами сердечной мышцы, которой теперь уж точно реанимация чёртовым дефибриллятором нужна. Злость на самого себя, которую Билли выплевывает ядом на Стива: — Нахуй тебя и твою аптечку, Харрингтон. — он морщится, ненавидяще гладя на Стива и очень, сука, очень надеется, что Стив в этот его хуёво разыгранный взгляд поверит. Тычет пальцем в дверь. — Оставь свои мамские замашки для тех сбрендивших детишек, а от меня держись подальше. — и переходит на крик, потому что вынести этого он больше может. — Убирайся отсюда, пошел вон! Убирайся, пока эта чернота и тебя не поглотила. Убирайся, пока я в тебя окончательно не поверил. Убирайся, пока я к тебе не привык настолько, что без тебя потом никак не смогу. Убирайся-убирайся-убирайся. Прочь, прочь, прочь… И когда Билли открывает глаза, Стива тут уже действительно нет. И то, что должно было отразиться внутри радостью победы — почему-то ощущается, как самый монументальный проёб в жизни Билли.