По ту сторону снов

Открывая глаза в изнанке, Стиву хочется сказать: я дома. И это первая мысль, которая приходит в затуманенный сном мозг. Мысль простая понятная и такая которую тут же хочется из своей башки выбить. Желательно об стену. Желательно с рассечением тканей. С трещинами по швам черепа, чтобы до Стива наконец дошло: изнанка это не его дом. Билли, блядь, не его дом. Мокрая от дождя куртка, которую Стив почему-то не снял, укладываясь на кровать — холодит спину и под кофту проникают раздражающие капли, оставаясь прохладными пятнами на коже. Стив сразу вспоминает случай, когда они с Робин пошли в бассейн, где Стив вообще-то не собирался купаться, а эта сумасшедшая прыгнула туда прямо в одежде и обдала Стива брызгами. Стив ещё долго ворчал, суша грубоватой тканью полотенца, её короткие волосы. А потом и вовсе пришлось отдать свою футболку — ну не мёрзнуть же ей в мокром, ей-богу. Не мёрзнуть. Не… Стив выдыхает громче, чем следовало и тут же чувствует, что в изнанке, как и на улице похолодало. Возможно, вселенная окончательно ебанулась и решила устроить все сезоны года даже по эту сторону. Того гляди, придется тут Билли само рождество устраивать, распевая про рождественские огни и в страхе ожидая, что из окна вместо камина, в комнату полезет изнаночный Санта — со струпьями, язвами и гнилозубой улыбкой маньяка. А в мешке у этого Санты будут детские отрезанные тесаком головы — ну, в качестве подарков для плохих мальчиков. Антуража Хэллоуина ему тут и так хватает — его тут до физической тошноты много и в отличие от детских пугалок — здешняя атмосфера хуже, чем в аду. Да не — в аду по сути лучше. Ну лучше же, матерь божья, тут дубак жуткий, а там сейчас пляжный сезон и все прелести для калифорнийского загара, с которым, кстати, Стиву удалось застать и Билли. Когда-то давно. Словно в прошлой жизни. Он поворачивается тихо и видит Харгроува, развалившегося на большом уютном кресле, которое в эту комнату припёр отец. Такие обычно стоят в крутых офисах на двадцатых этажах, чтобы приходящие толстые кошельки чувствовали себя максимально комфортно и расслабленно, пока ожидают выгодных договоров на встречах. Глаза у Билли закрыты, а ресницы в полутьме, разбавиляемой фиолетовым неоном плаката и раскатами изнаночных синих молний — чуть подрагивают. Стив поверить не может, что этот монстр может выглядеть, как человек — как самый нахуй красивый в мире человек — когда не рычит, не скалится и не звереет от каждого слова Стива. Харрингтон невольно западает на этом. Теряется в моменте, молясь о том, чтобы он продлился хотя бы вечность. Хотя бы парочку вечностей. Хотя бы все вечности подряд, потому что смотреть хочется жадно. Смотреть хочется с голодом. Смотреть и впитывать в себя это вот запредельно красивое и опасное. Оказывается, когда Билли спит — у него слегка приоткрыты губы. Чуть пересохшие, с трещинками на нижней. У него россыпь веснушек на переносице, которых Стив никогда не замечал, и сейчас они больше похожи на звёзды. На те самые — далёкие, недосягаемые, но чертовски завораживающие. Билли морщит нос во сне забавно и теперь совсем безобидным на вид становится. И Стив сам не знает что делает. Внутри зудит тревожное что-то. Тревожно-сладкое, словно предвкушение перед концертом ебейше популярной группы, когда на сцене ещё никого нет, но тут резко гасят свет и остаются только столбы прожекторов около микрофона. И толпа рядом начинает глотки рвать. У Стива рвется что-то внутри, хлещет хуже разодранной гитарной струны. Кипятком по венам и писком в ушах. Стив поднимается тихо. Тихо, на носочках, на пределах своих возможностей, подбирается ближе. Стив совсем спятил — это уже факт. Просто Стиву нужно рассмотреть все ближе. Желание нарастает. Само по себе, без его, Стива, ведома. Без его разрешения. Без его, хотя бы, согласия. Оно игнорирует жалкую, безуспешную попытку Стива сосредоточиться на собственном столе, где лежит так и недочитанная книга. Интересная такая, что Стив готов взахлёб её. А сейчас он взахлёб Билли и книгу готов вышвырнуть, даже на неё не глянув. Желание концентрируется где-то в районе груди и выламывает под неправильным углом ребра. Желание преломляет весь скудный свет, что есть в этой комнате на Билли, точно кто-то решил спецом так сделать. Желание выпаривает кровь, оставляя в венах проклятый дофамин с которого Стив натурально дуреет. И сделать хочется много. Сделать хочется грубо. Сделать хочется издевательски-медленно. Но сначала… Сначала желательно от и до рассмотреть Билли, не упуская ни одной детали — под микроскопом. Желательно — каждую острую, скошенную линию чужого лица. Желательно — каждый атом изучить и записать в толстую тетрадь, чтобы не забыть. Желательно… А вот сейчас желательно не двигаться. Или вообще бежать, сломя голову и не оглядываясь. Ну, или судорожно искать оправдание в пустой башке, где только и крутятся мысли о веснушках Билли. Тот открывает глаза медленно, даже не полностью. Не утруждает себя распахнуть их быстро. Не утруждает себя привычным надменным фырканьем при виде Стива. Он смотрит. Сонно и расслабленно, точно уже привык просыпаться и видеть перед собой нависающего ошарашенного Стива. Словно у них вот так — каждый день. Тот словно издевается — позволяет жадно себя разглядывать и даже садится удобнее — Стив не до конца понимает случайно или нарочно — раздвигает ноги ещё шире и ширинка слегка вздувается от его положения. Нет — Стив уверен, что это не стояк. Стив уверен, что как мразь последняя желает этот стояк прямо сейчас увидеть. Он облизывает пересохшие губы и не может оторвать взгляда от поблескивающего металла на чужих дырявых джинсах. Молния слегка расходится у самого верха, бегунок вывернулся в неправильную сторону и теперь торчит. Призывно, ссссука, так торчит. Призывно — чтобы дрожащими от предвкушения пальцами его вывернуть. Правильно вывернуть, чтобы на место встал. Чтобы улёгся правильно. А потом уже совсем неправильно дёрнуть его вниз, срывая к чертовой матери со звеньев. И срываясь в бездну самому, потому что скрывать там больше будет нечего. Стиву пиздец, как трудно. Ему срочно нужно на что-то отвлечься. А отвлекает тут лишь неправильно торчащий бегунок. Отвлекает наглый взгляд снизу вверх, плавящий Стива адскими огнями. Сатана со своими раскалёнными сковородами, которыми пугают грешников, может отсосать. Стив уже в аду. В своем собственном. Извращённо-эротическом. Стива кроет не по детски и кажется, собственная кожа распаляет так, что все пятна от дождя с шипением испаряются. Стиву, блядь, трудно. Трудно, мать его, отойти, хотя нужно сделать это прямо сейчас, немедленно, неотвратимо. И не приблизиться тоже очень трудно, потому что на шее как-то слишком уж ярко, четко, слишком реально ощущается ошейник, которым к Билли адски тянет. И кажется — поводок вовсе не волочится по полу. Поводок плотно зажат в руках Харгроува, который отпускать его не собирается. Стив сглатывает вязкую слюну, скопившся во рту от одной только мысли, что Билли стоит лишь рукой дёрнуть и Харрингтон — король, блядь, школы — рухнет к нему под ноги, как верная псина. И выполнит всё, что Билли прикажет. Несмотря на сатанинскую жару, он хрипло спрашивает, не в силах сдвинуться с места: — Тут холодно, да? И голос его почему-то дрожит. Голос его почему-то крошится несвойственной Стиву неуверенностью на грани мольбы. Ты скажи да. Просто да. Скажи, ебать, уже да и я дам тебе одежду. Ворох одежды. Я укутаю тебя так, что только макушка видна будет. Что не будет видно ширинки, бегунка, не будет видно веснушек-звезд. Ты скажи да и перестань уже меня мучить. Билли расслабленно пожимает плечами и смотрит насмешливо, словно все мысли Стива уже давно знает. Все прочел. Все узнал. И у него теперь перед Стивом преимущество даже в этом. — Ага. Предлагаешь разжечь костер прямо последи твоей распиздатой комнаты? — тот руку слегка приподнимает и указывает на ковер. Вот тут, мол, и разожжем. А костры они ведь коварные. Костры разные бывают. И самые согревающие костры — это когда телом к телу. Это когда кожей к коже — без одежды, без смущения, без мыслей совсем. Стив выдыхает медленно, что выходит у него хреново. Тянется рукой вслепую к шкафу, наклоняется и нащупывает там толстовку. Кажется — свою любимую. Черную, без рисунков, свободную. В обтяг она Билли не должна быть. Должна все его рельефы мышц скрыть. Должна окутать его мешковатой тканью. И Стива сразу же отпустит. Ну отпустит ведь, так? Стив швыряет её небрежно: — На, оденься. Сними свое гниющее тряпье. Билли фыркает: — Отвернешься или так и будешь пялиться на меня? Тебе тут не служба бесплатного стриптиза. Фыркает и смотрит в упор. Кажется, он действительно хочет, чтобы Стив отвернулся. Или вообще вышел из комнаты в пустоту. Взгляд у него больше не расслабленный, не разморенный. Он серьезным становится и почему-то озлобленным. По краю радужки чуть не молниями хлещет, а по роговице ураганом разражается. Там настойчивости столько, что если Харрингтон сейчас же не выкрутит бошку на сто восемьдесят градусов, то Билли самолично ему глаза вырвет, а то и шею свернёт. Билли нихуя не шутит. Билли в отвращении кривит губы и угрожающе поднимается с кресла. И Стив отворачивается медленно, не понимая этой смены настроения. Не понимая почему. Стив на привязи. У Стива на шее ошейник сдавливает глотку разочарованием. И только прикрыв глаза, воспроизводя взгляд Билли — он замирает. Замирает с резкой, секундной болью, пробивающей сердце насквозь. Там же во взгляде ещё что-то было. Было мелкими рубцами страха. Черными дырами неприязни. Неприязни к самому себе. Урывки опасения, что Стив увидит. Увидит то, что с Билли сделал истязатель. Увидит то, во что Билли превратился. Какое месиво из зарубцевавшейся безобразной кожи у него там, под тонкой майкой. И тут же хочется сказать: хватит. Хочется сказать: я понимаю. Хочется сказать: твои шрамы меня не испугают. Я их приму. Принимаю. Уже принял, Билли. Вот за секунду взял и принял. Слышь? Но говорит Стив лишь: — Я был у Хоппера сегодня. Позади слышится шорох одежды и удивлённое присвистывание: — И что тебе понадобилось от этого брюхастого старика? — по голосу Стив понимает, что Билли слегка расслабился. Наверняка у него уже плечи чуть отпустило от напряга, с которым он поднимался с кресла. Возможно, буря в глазах превращается в штиль, потому что Харрингтон не смотрит. Харрингтон не исследует шрамы, не вглядывается в них придирчиво и с отвращением, которое Билли наверняка от Стива ожидает. И Стиву ничего не остается, кроме как поддерживать тот штиль, что только начал Билли успокаивать. Стив продолжает разговор, отвлекая его: — Полегче, он нормальный мужик… — шаркает ногой громче, чем то требуется, чтобы дать Харгроуву понять, что Стив всё ещё на сто восемьдесят от него. Он и сам в душе не ебёт почему так пиздецки трепетно к душевному состоянию Билли относится. Почему поддается и старается. Изо всех ради него. Во имя него. — Был нормальным, но когда услышал о чём я ему говорю — вышвырнул меня за дверь. И Стив слышит, как Билли кривит губы в полуулыбке, когда отвечает: — Дай-ка угадаю ты навешивал ему о том, что я расслабляюсь в твоей комнате и не даю тебе, бедняжке Стиви-бою, покоя. — и звучит это слегка надломанно. Звучит так, словно Билли об этом сожалеет. Сожалеет не потому что он сам тут застрял и его это напрягает. Звучит так, словно он не хочет напрягать самого Стива. Этим неожиданным бьёт под дых так, что Стив морщится от боли в подреберье. А следом саднить ноюще начинает всё тело. Но Стив молчит, слушая дальше. — Ты попросил его явиться сюда и шугануть мёртвого пацана винтовкой? Харрингтон пытается выдавить из себя смех. Потому что в других обстоятельствах это звучало бы смешно. Никакого смеха нет. Есть лишь отчаяние, которым Стив давится бурлящим хрипом, который выдает за смешок. Из Стива хреновый актер и кажется, Билли это понимает. Понимает и на удивление молчит, не подкладывает, не пытается высмеять и задеть. Он даже не шумит одеждой больше. Кажется, он просто стоит и наслаждается тем, как холод изнанки выскабливает его шрамы. Они горят, наверное. Они болят, наверное. И Стив эту боль спиной ощущает, словно к нему присоединили невидимые нервные окончания Харгроува напрямую: на, малыш, почувствуй тоже, что он. На, наслаждайся связью. На, подыхай вместе с ним. Стив голову опускает, подавляя желание расчесать ногтями те места, где болит. Где горит. Заламывает руки, в остром желании схватить со стола циркуль и им уже спину расцарапать, потому что боль невыносимая. Агоническая. Хроническая, которую Билли испытывает постоянно, а Стив и секунды выдержать не может. И он переключается на разговор, чтобы отвлечь уже себя: — Не совсем. У меня есть идея, как тебя отсюда вытащить. Но он и слушать не стал. А ветер тут и я правду есть. Стив замечает, что из оконных рам продувает изнаночным смрадом. Те поскрипывают слегка, режут слух. Темень ещё эта противная, которая сутками стоит — солнца в изнанке нет. Точнее, есть одно. Которое вот два месяца как тут поселилось и кажется, изнанка даже не против. Солнце злющее и веснушчатое. Солнце отзывается буднично, точно не верит. Скептически и даже слегка издевательски: — Харрингтон, ты и так умом не блещещь, ну какая в твоей башке могла зародиться идея? Стива кроет не то уверенностью, не то дуростью, которая в башке зародилась, когда он кассету увидел. Кроет тем, что его идею сейчас либо примут, что маловероятно, либо вышлют на хуй, чего Стив, собственно, ожидает больше. И все же: — Идея блестящая. Ну или блестяще-провальная. Вновь шорох. Другой уже. Громче. Словно Билли резко разворачивается сам. Сверлит взглядом Стива, наверняка уже переодевшись. Сверлит настолько ощутимо, что Стив ёжится от этого пронзающего взгляда. От этого потрясающе-колкого. От этого восхитительно-острого. И шаги слышит. Шаги к себе. Шаги медленные, точно осторожные. Шаги неуверенные. И голос тоже неуверенный: — Какая, Стив? Стив вздрагивает, потому что его радар расстояния дал сбой. Его напрочь вырубило, ведь Харрингтон слишком поздно почувствовал, как близко сейчас на самом деле стоит Билли. Слишком поздно понял, что опьяняющее тепло это не системная ошибка рецепторов. Что дыхание на шее не ветер, лютующий за окном. И влажное пятно от чужого выдоха расползется по телу волнами бурлящего удовольствия. У Стива не было заготовленного на этот случай плана. Не было возможности подумать и предугадать. Харгроув просто шагнул. Шагнул навстречу. Шагнул внутрь него самого, потому что именно с такими мыслями Стив его и чувствует сейчас. Рядом. Близко. Тепло. Именно с таким уёбищным ощущением. Именно с этим он удивлённо выдыхает и вдохнуть обратно уже не получается. Только по тупому повернуться на негнущихся ногах и раскрыть пасть в удивлении. Идея была плохая. Хуёвая была идея отдавать Билли свою толстовку. Да — пухлую. Да — мешковатую. Да — под ней нихуя не рассмотреть, она плотная, черная, как та материя в космосе. Она пахнет. Стивом, блядь, на Билли пахнет. Пахнет ими. Стиву только и остаётся, что без конца слизывать с губ сухость. Вести взглядом по набравшему массу телу, которому толстовка слегка мала. По тупому пытаться сдержать просящуюся на губы разломанную улыбку. По тупому стараться не замечать, как колотит изнутри себя самого. — Кажется, тебя можно отсюда вытащить. Вытолкать. Как кассету. — Стив говорит, но своих слов уже совсем не слышит. Не слышит, потому что Билли дышит часто и мелко. Потому что Билли перекрывает все звуки, всё пространство, все запахи. Он всю изнанку собой перекрывает. И Стива — Стива он кроет тоже. Кроет так, что взгляд размытым становится, пьяным настолько, словно Харрингтон нахлестался Джеком в одно рыло, а потом шлефанул это водкой или спиртом чистоганом. И Билли не отходит. Билли почти собой подпирает. Дышит в лицо пряным чем-то. Дышит так же, как и Стив — через раз. Одёргивает нервно рукав, не отрывая от Стива прожженного похотью — или это Стиву только кажется? — взгляда: — Ты совсем на своей сраной работе спятил? Как кассету? Меня? Да ты ебанулся, мужик. Ебанулся — да. Это точно. По-другому и быть не может. На Билли Стив поймал основательный сдвиг, потому что поначалу он не сечёт о какой вообще кассете Харгроув сейчас базарит. Ему не говорить сейчас надо. Ему бы ещё на шаг подойти. Ему бы… Блядь. Стив выдыхает поглубже, сосредотачиваясь: — Может быть, я ж не отрицаю. Попробуй тут не ебануться с тобой на пару. — он смотрит на Билли. Смотрит, взглядом говоря, что с ним он точно сходит с ума, это любой врач подтвердит. Им он, сука, сходит с ума. Особенно сейчас. Особенно когда так рядом. Особенно когда пахнет от Билли Стивом. — Но это сработает, если нам поможет Одиннадцать. — И в чем тогда проблема? Харгроув склоняет голову на бок и делает шаг. Тот шаг, после которого, как кажется — точки отката уже не будет. Будет лишь накат. Будет лишь пиздец. Демоническое что-то, аномальное будет. Воздух накаляется. Воздух тут горячее, чем в аду на сходках сатанинских слуг. Воздух искрит от вопроса Билли. Потому что… Потому что, блядь, Билли не в глаза Стиву смотрит. Билли гипнотизирует его губы. И спрашивает — Стив почти не сомневается — вовсе не о той проблеме. Вовсе не о его спасении из изнанки. Билли это сейчас ебёт меньше, чем хлесткие удары веток за окном. Билли знает. Знает о чём Стив думает. Что у Стива в башке всё время крутится. Яркими образами, тягучими картинками, от которых член встаёт колом. Билли знает. Билли спрашивает: и в чем тогда проблема? И кажется, вот сейчас конкретно — проблем нет. Есть Стив. Есть Билли. Есть их смешанные воедино запахи и толстовка Стива на нем. Есть ошейник. Есть рывок поводка — быстрый и резкий. Есть его губы — горячие, господи, какие же горячие. И целует он странно, точечно. И отдается это ударами под ребра — такими же точечными и болезненными. И Стив не может понять где ему больнее — на губах, в которые мгновенно вонзаются чужие острые зубы, или где-то внутри, где скребётся когтями разрушающая нежность. Стив о ней и не знал. Стив даже не подозревал. Стив и в курсе не был, что это непонятное, странное, неожиданное — есть в нём. В нем, блядь. В короле школы, а ныне в короле видеопроката, короле стрёмных кассет с заевшей пленкой. Возможно, ему только кажется, но он и сам сейчас застревает, как та пленка. Его мажет, скорчивает, развозит. Его сворачивает в густое месиво того, что было в нём всегда. Он перехватывает Билли за плечо, вливается в него, точно в реальности может это сделать. Точно ему это кто-то может позволить — стать с этим ублюдком единым целым. У Билли шея теплая, покрывается мурашками, которые Стив под пальцами остро ощущает и это лучше оргазма. Самого первого, самого мощного, самого сильного, от которого почти теряешь сознание. И руки у Билли шершавые, мозолистые, грубые. Руки чуть тронутые прохладой, но оставляющие ожоги на коже. Руки, которые властно мажут от шеи до лопаток, до поясницы, чуть ниже и снова вверх, сжимая мышцы до рыков-стонов не то удовольствия не то боли, в его губы. Стив нервно слизывает с его губ засуху, быстро, точно боится не успеть. Словно Билли из его рук вырвать могут в любую секунду. Все тело пробивает бешеными разрядами тока. Сквозь Стива несутся молнии — обжигающие болезненно-сладкими спазмами. Опасными, одичало-возбуждающими рывками крови по венам. Тело реагирует как тогда, ещё в школе. Когда Билли впервые его коснулся. Грубо коснулся. Плечом в плечо — врезался, уводя баскетбольный мяч у Стива из рук так, что в глазах слегка потемнело. Сначала потемнело от боли. Потом от близости. И от осознания: Стив совсем не против таких касаний. Стив очень даже за. Стив, оказывается, любит синяки. Любит пожестче. Любит эту дурость в движениях, граничащую с безумием. С чужим безумием. С его, Билли, безумием. С тем, как он при этом не боясь пораниться — возит языком по верхним зубам. С тем, как тот в наглую смотрит в упор. И Стив позволял себе смотреть. Позволял не отводить взгляд — не из-за того, что отведи он глаза, то проиграл бы. Не из-за этих тупых пацанских понятий, нет. Из-за того, что смотреть не то, что хотелось. Ему это было необходимо, как людям необходимо дышать. Он без этого уже не может — приучился буквально за доли секунд. Приучился и пропал. Пропал навсегда уже. Пропал в Билли, причем добровольно. И пропадает сейчас, в этот самый момент, когда Билли осатанело развязно и до одури горячо вылизывает его рот. Сминает губами губы, точно решил вшить себя в Стива. Целует глубоко и с претензией. Почти с яростью, когда снова кусает. Почти ласково, когда зализывает укус. Почти задыхается, когда сипло дышит в поцелуй, не прерывая его. У него вена на глотке пульсирует так, что под пальцами Стива, грохочет взрывами. Такими чужими. Такими незнакомыми. Такими, к которым прикасаться хочется вечности. И Стив совсем не против на эти вечности тут задержаться. Стиву кажется, что жизнь без этих взрывов вообще не имеет смысла. У него ладони взмокшие и нереально холодные — рассыпают мурашки по коже, под задранной кофтой Стива. Рассыпают Стива всем его существом. Рассыпают этот проклятый изнанкой Хоукинс и всю нахер вселенную. По грани сознания бьётся вдребезги мысль: не время. Мысль: не здесь. Мысль: не в блядской изнанке. И Стив нехотя отрывается от его губ. Стив нехотя выдыхает остатки горячечного дыхания Билли из себя. Стив с отчаянием чувствует, как Билли всё ещё тянется за поцелуем, но тоже себя останавливает. Прячет лицо в наплечье Харрингтона, прижимается всем телом изголодавше и молчит. Молчит так, словно и сам не понял как у них так все вышло. Не осознал. Он реально прячется. Не то от смущения, которое Билли нахер не присуще, не то от разочарования, которым Стива и самого накрывает. Ему бы ещё. Ещё чуть-чуть Билли. Его языка. Острых зубов. Его развязкой улыбки в поцелуй. Его-его-его. Стив позволяет ему прятаться, хотя ему самому сейчас бы под одеяло зарыться и уткнуться раскрасневшейся от возбуждения рожей в подушку. И никогда больше не вставать. Так и задохнуться, пока запах Билли ещё наполняет лёгкие, а его слюна мешается с собственной. Но Стив не может себе этого позволить. У Стива тут дела неотложные. У Стива спасательная операция — срочная. У Стива тут вопрос жизни и смерти. Не своей. Билли. И все, что сейчас Стив может — прижать его напряженное тело к себе покрепче. Выдохнуть в макушку тревожное: — Проблема том, что Хоппер не даст ей этого сделать. Руки Билли сжимаются на спине, царапая оголенную кожу от бессилия. Стив только сейчас понимает, что кофта его задрана. Что Билли эта ненужная тряпка только мешает. Билли сейчас им дышит. Билли сейчас им греется. Билли так давно человеческого тепла не ощущал, что его ломает сейчас. Его разрушает Стивом. И Стив его подхватывает — держит крепко, на грани грубости, не даёт ему упасть. Лишь слушает, как обессиленно и облегчённо хрипит Харгроув: — Едь к Макс. Стив удивляется, пытается голову приподнять, но Билли резко хватает его за шею, чтобы тот вернул её обратно. Чтобы как прежде. Чтобы его подбородок касался прохладного уха Харгроува. — На кой хер? Она не может проникнуть сюда. Стив чувствует, как и так начерто сбитый ритм сердца Билли переходит грань аритмии. Там настоящая штормовая тахикардия, которую он толчками о собственную грудь ощущает. Ловит каждый удар. Подставляется под каждый. Запоминает, проникающим зверским пульсом в собственное сердце. И слышит не приказ. Слышит отчаянную просьбу. Злую и безутешную: — Завались и едь к ней. — Билли потирается неожиданно нежно о шею Стива, рассыпая по ней мурашки от небритых щек. — Хоть девчонка и стерва, но поумнее тебя. И… — он запинается, стараясь подобрать слова. Признается неохотно, напрягаясь. — Я ей доверяю. Просто едь к Макс. И когда Стив отпускает его — блядь, ему кажется, что сейчас он кусок собственной плоти заживо из себя, вырвал и ему срочно нужно вернуть всё, как было — Билли резко отворачивается. Билли усаживается на прежнее место и задумчиво втыкает в стену, чтобы Стива не видеть. Говорит напоследок тишиной, которая на Стива обрушивается внезапным пробуждением: — И, эй, Стив! Передай мелкой, что я по ней скучаю. И проснувшись уже в реальности, Стив до одури боится, что этот сон был просто сном. Из тех, которые обычные. Из тех, которые потом забываешь. Из тех, которые у всех, а не у Стива, который проваливается в изнанку.