По ту сторону снов

Здесь пахнет цветами. Кучкой неаккуратно посаженных новых каких-то — их Стив на взгляд определить не может. Но запах стоит такой, что хочется сразу скурить пару сигарет разом, забивая носоглотку дымом и смолью, а не ядовито-цветочным ароматом. Они красные какие-то, с широкими раскидистыми лепестками, словно те вот-вот опадут. Но они каким-то магическим, не иначе, образом — держатся. Макс Стив находит как раз в саду, сразу за домом Харгроувов. Дом у них темный. Не то, чтобы его дожди да грязь игваздали — нет. Атмосфера тут мрачная, словно Стив в другой мир попал. И этот мир почти, как изнанка. Только в изнанке обитают твари, способные разорвать плоть за одну секунду. А тут… Тут эти твари таятся внутри дома, внутри каждого, кто тут обитает, внутри людей ещё живых. Но живыми их назвать сложно. Потому что изнутри их разрывают те же демоны, что и в изнанке, разве что без кровавого месива, у этих способы другие — эти атакуют скорбью, печалью, тоской невыносимой атакуют и жрут-жрут-жрут до тех пор, пока человек сам на себя становится не похож. Макс уже совсем не в себе — её, кажется, жрут хуже остальных. Она в длинных резиновых перчатках, что обхватывают мразной желтизной её тонкие жилистые руки. Сидит на земле в джинсовом комбинезоне, который заляпан грязью и какой-то желтоватой жидкостью, а рукава ее свитера и вовсе нацепляли на себя куски сырой земли и тонких кореньев. Ей на это наплевать абсолютно. Потому что она утирает лоб рукой и развозит эту грязину по своему лицу, даже не замечая этого. Хватается тут же за мелкую треугольную лопатку и принимается рыть неглубокую яму. Приближение Стива она не слышит. Рыжие растрёпанные волосы плотно прижаты к голове большими наушниками, которые ей явно не по размеру. Амбушюры плотно прилегают к ушам, создавая между Макс и миром тотальный вакуум. Вот как она убегает. Вот как прячется. Убегает в мир музыки, цветов и сырой холодной земли. Это, конечно, получше, чем у Стива — изнанка, потусторонние растения и… Нет, все же Стиву повезло. Повезло, что там есть Билли. Хоть где-то он есть. Для него. Для Макс же его уже два месяца нет. Для Макс он уже безвозвратно. Для Макс он был вот настолько важен, что сейчас она себя неосознанно в эту землю закапывает, как его закопали когда-то. От этого вида становится дурно. В желудке иррационально прожигает тошнотой, которая подпирает глотку, а ладони, несмотря на осенний холод — покрываются липкой плёнкой влаги. Стив чуть не роняет пачку сигарет из-за этого, когда достаёт ту из кармана. Следом чуть не роняет и сигарету, понимая, что дело вовсе не в том, что руки так резко вспотели. Дело в том, что руки дрожат. Руки в треморе, как у старика Эдисона, которому уже лет пять назад поставили диагноз болезни Паркинсона. Может быть, Стиву тоже пора бы показаться врачу, а может быть, это от того, что за Макс у него сейчас внутри тоже разрывами всё крошит. Пусть пространства в этом саду за домом и много, но как же оно на Стива давит. Ложится многотонным прессом на лёгкие, которые даже холодный воздух пропускают с трудом. И те сжимаются в спазме. В спазме всё тело от резко отяжелевших свинцом мышц, точно Стива нашпиговали пулями под завязку. Он открывает рот, чтобы сказать что-то, но из губ вырываются лишь клубы белого пара, которые хоть немного перекрывают красноту цветов. И краснота эта… Господи, так напоминает те безобразные разливы крови, что скапливались под телом Билли. Пробитого насквозь Билли. Под телом бледнеющим настолько быстро, что он почти сливался с кафельным полом молла. И Стив даже издалека видел, как эти бурые ручейки издевательски-медленно ползут по стыкам, швам кафеля, окрашивая их уже навсегда. В его цвет. В цвет Билли. Стив подходит к Максим с осторожностью, которую та заслуживает — ему нахрен не хочется выдирать её из того мира, куда девчонка забилась после смерти брата. Но это остро необходимо. Выхода у него нет. Но есть немного времени — он момент оттягивает. Оттягивает тем, что ещё не покурил ведь. Ведь надо. Ведь сплющенные тоннами вины лёгкие, требуют никотина. Требуют смол и отравы. Он закуривает, затягиваясь долго и вдумчиво. И вот чего уж совсем не ожидает, так это то, что Макс резко развернется к нему, чуть не падая, сдирая с головы наушники, которые теперь разражаются музыкой у нее на плечах. У нее глаза горят каким-то странным отблеском надежды. У неё в глазах слезы стоят, которые она сдерживает мужественно. И смотрит она так, точно надеялась увидеть тут кого-то другого. Кого-то, кого ждала все это время. Кого-то, кто не Стив вовсе. О ком каждую секунду думала. Кому посвящала себя, забыв о том, что она ещё ребенок, забыв о своей жизни напрочь. Но надежда тут же гаснет, когда её замыленный, слегка рассеянный взгляд разбивается о стоящего перед ней Харрингтона. Надежду топит ярким, таким оглушительно болезненным отчаянием. Её глаза — битое стекло. Её глаза — совсем по-старчески замутнены серой пеленой горести. Её глаза — больнее ударов по хребту, которые Стив получал на тренировках. А те болели. Те саднили. Те гематомами по спине. Эти же… Эти гематомами внутренними, разрушающими, убивающими. Эти гематомами незаживающими. Ведь так оно обычно и бывает. Внешние шрамы затягиваются, зарастают новой кожей, бугрятся будущими рубцами. Шрамы внутренние — зияют черными дырами бесконечно. Ноют на погоду и не дают спать по ночам. Макс хмурится на Стива и это настолько привычное её действие, что Стива слегка отпускает. Он выдыхает дым сигарет, а она выдыхает: — Я думала, что это Билли. В смысле… — запинается, опуская взгляд в землю, ворошит рукой комья плотной, покрытой изморозью грязи, сжимая их до того, что те рассыпаются. И вздыхает тяжко. — Он такие же курил. — не поднимая головы, она указывает слепо на сигарету в зубах Стива. — И я подумала… — она фыркает мрачно, головой качает отрицательно, точно все мысли из неё выбить пытается. А следом пытается и вовсе отвлечься, усаживается поудобнее на земле, тычет пальцем в цветы и говорит. — Это маки. Стив не против поговорить о цветах. Да о чём угодно, хоть о глобальном потеплении и новом виде мороженого с мятой. Потому что когда Макс говорит о Билли — она тонет. Она задыхается. Она умирает у Стива на руках. А Стиву смертей хватает. Стив подхватывает разговор, непринужденно присаживаясь на корточки рядом с ней. Трогает осторожно нежный прохладный лепесток и спрашивает: — Почему именно маки? Макс пожимает плечами нервно. Косится на Стива, как на того самого ученика, который не смог приплюсовать двойку к двойке и в ответе получить четыре. Смотрит хмуро. Она сейчас так похожа на небо, что над их головами размазало грозовые тучи — тучи тяжёлые, словно вот-вот на голову свалятся и весь мир под собой погребут. Хмурые тучи. И отвечает Макс тоже хмуро: — Это символ, Стив. — поясняет Стиву, как ребенку несмышленному, продолжая копаться в земле. — Мак всегда означал скорбь, несмотря на такой красивый вид. — она с трепетной нежностью касается кончиками пальцев в перчатках цветов, точно согревает их, напитывает жизнью, которой у неё самой больше нет. Не её у Макс, так пусть хоть у цветов эта жизнь будет. И продолжает она уже угрюмо, серьёзно и расстановкой. — Красный. Кровь. Боль. Смерть. — она вдыхает как можно больше леденящего воздуха и поднимает голову к небу, словно теперь вовсе не к Стиву обращается. Обращается к тому, кого рядом больше нет. — Маки это память о погибших воинах. Защитниках. А ещё есть легенда, что маки растут там, где было пролито много крови. И замолкает. Замолкает, шмыгает мокро носом, который тут же утирает, марая его. Совсем теперь как ребенок выглядит: перепачканная вся, с грязью на носу и лбу, в комбинезоне, с наушниками этими огромными и нелепыми на хрупких плечиках, из которых рвется женский голос. Но взгляд у неё совсем не ребенка. Взгляд взрослого, который в этой жизни видел всё. Видел беды такие, какие не каждый старик повидал. Видел настоящую войну. Видел её жертв. Стал её жертвой. И потерял. Очень много этот ребенок со взглядом взрослого, потерял. Стив не успевает прикусить язык, всё ещё думая о маках, о крови, о молле. Не успевает себя остановить. Из вырывается вопрошающее: — Но Билли же… Макс руку резко и властно поднимает. Останавливает. Шикает на него раздражённо. И неожиданно для Стива впечатывает кулак в твёрдую землю с глухим стуком. У нее костяшки трещат от удара. У Стива от удара трещит и крошится что-то внутри. И говорит она яростно, срываясь на быстрый речитатив: — Билли умер не тут. Но я не сумасшедшая, чтобы высаживать маки в молле! Стив так привык к ней. К этой вечно чем-то недовольной девчонке. Но Стив не узнает её теперь, потому что её заносит. Из скорби Макс сносит резко в злость. Макс разбивает о неё и Стив пытается отшутиться: — Сейчас ты как раз похожа на сумасшедшую, так же только старушки делают. — он, дурачась, тычет ей в лоб пальцем, от чего Макс морщиться и отодвигается, а потом указывает рукой на маки. — Ты тут целое поле высадила. — он оглядывается назад, напрягасься, чтобы присвистывание его было хоть сколько-то непринужденным. — И вот ещё куча непосаженных. И воздух резко становится холоднее. Не от того, что ветер треплет голые ветви деревьев. Не от того, что проникает дрожью под кофту. Холодом несёт от Макс. Льдами Арктики, о которых Стив никогда и не знал, а сейчас, чувствуя ЭТО — он целый трактат о них напишет. Макс шипит сквозь зубы озлобленно, вонзая остроугольную лопатку в землю раз за разом всё ожесточеннее: — Потому что Билли это не клочок! Билли целое поле. Билли огромная земля, усыпанная маками. — она с неприязнью смотрит на Стива, кривит губы и у Стива замирает сердце. Совсем ведь как Билли кривит. Разницы нет. Есть только тотально похожее выражение совершенно разных лиц. — Может быть, сразу он показался тебе тем ещё засранцем, но внутри… — она задыхается от своих слов. Пытается вдыхать чаще, глубже, словно вот-вот рухнет в истерику, которую при Стиве, да и при остальных никогда себе не позволит. И говорит она тихо. Говорит она разбито, разломано, омертвевше говорит. — Он всегда защищал меня. — дёргает плечом, усмехаясь печально. — Своими способами. Скотскими и погаными, но защищал. А я… Я для него ничерта не сделала. И голова ее, как у болванчика, как у детской игрушки — толчком опускается вниз. Словно кости её больше не держат. Словно ей каждый позвонок раскрошило в костную пыль. Она себя винит. Винит настолько, что в одной только тонкой полосатой кофточке, под летним комбинезоном — сидит тут на ебейшем холоде и копается в земле уже не первый час. Не первые сутки. Она себя так наказывает. И Стив на это смотреть не может. У Стива внутри жгутами тяжесть обиды скручивает. Обиды за то, что он сам Макс не уберёг от того, что сейчас происходит с ним самим. А должен был. Обязан был. Она теперь его ответственность. Его, а не Билли, которого больше с ними нет. Он укладывает руку ей на плечо, от чего Макс тонко вздрагивает. Говорит ей щадяще нежно: — Но ты можешь. И Макс его ладонь со своего плеча спихивает в одно движение. Но Стив успевает почувствовать, как ту трясет. Как ту колотит. Как ту размазывает надеждой, от которой она отказалась. Она отвечает жёстко: — Да, я могу засадить весь Хоукинс сраными маками. Я заказала ещё, скоро должны привести. — и пытается натянуть наушники на голову, чтобы Стива больше не слушать, но он ей не позволяет. Перехватывает их аккуратно, чтобы провода не сорвать. Возвращает их на место. Качает головой, смотря ей не в глаза, а в израненную душу: — Нет, Макс. Хватит. — смотрит глубже, туда, где ещё таится угасающий призрак веры в лучшее. Веры в жизнь после смерти. И Стив погано этим пользуется. Стив цепляется за это чувство, что обнаружил в Макс, и давит на него изо всех сил, не щадя её. — Я нашел способ вытащить оттуда Билли. Макс вскакивает на ноги, отшатываясь от Харрингтона, как от прокаженного. И гнев в её глазах пылает ярче того солнца, что грело кожу Билли в Калифорния — Стив уверен. Она срывается на хриплый крик, сжимая ладони в кулаки: — Из могилы? Ты двинутый совсем? И дышит. Дышит-дышит-дышит. Потому что Стив её задел. Задел то, что из неё надеждой торчало. Нащупал, нашел, выскоблил. И теперь остаётся лишь руки поднять в извиняющимся жесте и пояснить спокойно, но твердо: — Из пустоты. — он делает мелкий шаг ей навстречу, словно к опасному, отчаявшемуся зверю подбирается. — Он мне снится. — ещё один крошечный шаг. — Почти в изнанке, но ещё в нашем мире. — останавливается, понимая, что Макс от него сейчас сиганёт, как от огня. — Он посередине. Стив разводит руки в воздухе, пытаясь эту пустоту показать. Понимает, что этого мало и тычет, Макс в грудь на расстоянии, не касаясь её. Повторяет: — В пустоте, вот как у тебя тут. — касается самого себя, чувствуя, как взбесилась сердечная мышца. — как у меня тут. В пустоте, только не в нас. А в той, из которой его можно достать. Макс снова отступает теперь уже на пять шагов — Стив считает. Не верит она ему. Настырно сдувает со лба непослушную рыжую прядь и бурчит себе под нос: — Стив, я тебя конечно уважаю, но иди-ка ты на хер. Ты делаешь только хуже. Ты даёшь надежду. А она мне не нужна. — головой трясет мелко и быстро, точно избавиться он надежды хочет. А Надежда она ведь не в голове. Она в сердце. Оттуда её не вытрясешь, Стив сам по себе это знает. Стив, блядь, пытался. — Мне нужны блядские маки. И Стив делает последнее, на что способен. Расставляет руки приглашающе, кивает медленно, всматриваясь в недоверчивые глаза Макс: — Подойди ко мне. На её лице смятение. У нее бесцветные брови приподнимаются в удивлении, а сама она только и может, что выдавить: — Чё? — Подойди, Макс. — Стив улыбается самой обоятельно-разломанной улыбкой, на которую способен. Стив подзывает её. Стив знает, что сама Макс на шею к нему не кинется. И поэтому подходит сам. Медленно. Осторожно. Успокаивающе держа руки так, чтобы показать: я тебя не трону, не схвачу, не стану удерживать. Ты подойти просто. Ты позволь просто. Ты почувствуй. И Макс совсем близко, стоит обездвиженно, пока Стив ей невесомо укладывает руки на дрожащие плечи. Стив и сам дрожит, но упорно делает то, что должен. То, о чем его Билли попросил. Наклоняется к ней чуть ближе, а Макс слабо пихает его у грудь: — На на кой хер меня обнимать пытаешься, идиот? И тут же замирает, точно поняла что-то. Точно её сейчас топит иллюзорным чем-то, что Стив на себе принес. В себе принес. Для Маск. От Билли. Он, в надежде, касается её волос коротко, поглаживая их, спрашивает шепотом, точно если заговорит громче — момент затрещит по швам и развалится на части: — Тихо. Принюхайся. — и подставляет шею. — Чувствуешь? Макс в оцепенении вцепляется пальцами в его свитер, марая грязью и его. Хрипит ошарашенно: — Черт меня раздери… — Чувствуешь, Макс? — Стив спрашивает едва ли не с победным тоном. Стив знает — она учуяла. Она поняла. Он смог. Но тут же его с силой отталкивают двумя руками грубо и бесцеремонно. Макс хватается за лопатку, которая на земле валяется, угрожающе наставляет её на Стива и цедит озлобленно: — Ты спёр его духи, чертов обманщик! Теперь отступает Стив. Нет, Макс он не боится. И лопатки её острой, которая плотную от холода землю пронзала не боится тоже. Он боится ещё сильнее Макс ранить. Качает головой отрицательно, опуская руки, сдаваясь перед ней: я весь перед тобой. Можешь что хочешь делать. Заколоть? Да пожалуйста. Придушить, избить так, чтобы я встать не мог? Макс, я позволю. Я заслужил. — Нет. — Стив поджимает губы и все ещё серьезно смотрит ей в глаза. — Я был с ним там. Сегодня. Сейчас, только что, перед тем, как приехать к тебе. Макс со злобой швыряет лопатку в засохшее дерево, уже почти рычит на Стива: — Джи меня здесь, и если я сейчас не найду духи Билли там, где их спрятала — тебе конец! Она рыжим тайфуном скрывается за дверью летней кухни, а Стиву остаётся только ждать. Топтаться на месте и прислушиваться к тому, как Макс весь дом буквально крушит. Сначала падает что-то фарфоровое, разбиваясь об пол. Потом слышно, как она — Стив уверен, натужно пыхтя — передвигает что-то тяжёлое с омерзительным скрипом. И когда звуки замолкают, Макс уже не бежит. Она безвольно шаркает ногами, выходя из дома. Оторопело держит в правой руке, на которой перчатки уже нет — небольшой вздутый флакон. Такие показывают в пиздатых рекламах и распродают по неебическим ценам. Его явно выдували из стекла вручную, придавая необычную форму черепа с чернющими глазами, краска с которых уже облупилась. Макс показывает духи Стиву и спрашивает бесцветным, глухим голосом: — Как? Как ты это сделал? Стив успевает рассмотреть, что на флаконе есть пометка маркером. Ровно под тем местом, где бултыхается синеватая жидкость. И тут же догадывается, что Макс так их бережет. Не использует слишком часто, но иногда её ломает так, что она пшикает ими осторожно на подушку или одежду. Или на кресло в комнате Билли, чтобы заснуть уже в нём. С ним. Боль от этого раздирает глотку, когда Стив произносит: — Всё ещё не веришь мне? Она головой снова трясет мелко, зажмуривая глаза: — Не знаю. Не могу. Но хочу, очень хочу. И это её «хочу» эхом отдается в собственном сердце. Скатывается надеждой в нутро, раздирает изнутри тревогой предвкушения. Билли же говорил, что Макс поможет. Да и сам Харрингтон знает, что она упрямая. Чего только стоят её шрамы на коленях, да предплечьях ещё с тех давних пор, когда она училась кататься на скейте. Упорная она. И стоит ей в голову какую-нибудь ценную мысль вложить, как она курс берет, словно гончая за добычей. И Стив пускается в объяснения, пока этот её запал не пропал. Рассказывает ей всё от и до. Про сны. Про изнанку. Про пустоту. Про его комнату, где поселилось солнце. Про веснушки рассказывает и еле прикусывает себе язык, чтобы не проболтаться о поцелуе. О лучшем поцелуе в его жизни. И теперь буравит её взглядом, где надежда мешается с настырностью, с просьбой, с мольбой: — Ты мне поможешь? Макс фыркает. Стягивает вторую перчатку в готовности действовать и бросает её на землю, точно ставит точку между собой и маками, которые она не один день высаживала. Подходит к Стиву совсем близко, протягивает ему холоднющуюю руку, которую Стив тут же на автомате сжимает: — Когда мы его вытащим, я вытопчу эти сраные маки и сожгу их. Я в деле. И вот она — надежда. Но проблема в том, что надежда — это прямой путь к разочарованию.