Худший друг

Я замираю, слыша за дверью шаги, и сердце камнем срывается и летит вниз: ещё пара секунд, и Арс будет здесь. Тур длился непростительно долго, я успела смертельно соскучиться, даже несмотря на ежедневные переписке в духе «я не помню, какой завтра город, и вообще я хочу спать сто часов». Арс очень устал и попросился на поздний ужин ко мне в гости, чтоб не есть опять что-нибудь из доставки — всевозможных доставок он наелся в дороге и в отелях. Я с удовольствием пригласила его и приготовила его любимую пасту. В дверь стучат, и я задерживаю дыхание, смотря в глазок. У Арсения опущенные плечи и очень измотанный вид, но он улыбается; знает, что я смотрю на него. Выглядывает хитро из-под чёлки и подмигивает. В этой его усталой улыбке столько тепла, что у меня ноет в груди. — Здравствуй, мышка, — Арс обнимает меня одной рукой, а второй стягивает с плеча рюкзак, чтоб кинуть его потом на пуфик. Долго молчит и глубоко дышит, будто впитывает в себя чувство возвращения домой. — Как у тебя хорошо… — Спасибо, Арс, — я прижимаюсь щекой к его плечу и прикрываю глаза, не дыша. Ужин получается тихим и мирным, почти семейным, и я, наверное, спрячу воспоминания об этом вечере в папку «совершенно секретно», потому что говорится в такой тишине — о важном, смотрится в этом полумраке — друг на друга, с нежностью, упрятанной на дне зрачка. Нет на планете ни одного человека, с которым мне было бы настолько же хорошо, спокойно и безопасно. — Душа моя, свет очей моих, — елейным голоском тянет Арсений, допив вино. Всё, приплыли. Это фиаско, братан, — кричит мне подсознание, потому что этот заискивающий взгляд не сулит ничего хорошего для меня. А я же точно-точно соглашусь на что угодно, потому что душа и свет очей. Дура влюблённая. — В какую авантюру ты решил втянуть меня на этот раз? — в прошлом году после таких заигрываний со стороны Арсения мы красили стены в подъезде, чтоб был «нормальный фон для сторис и кружочков, что за вопросы, это же очевидно». У меня началась аллергия на краску, и мы ехали в идиотских комбинезонах в больницу. — Мы поедем на фотосессию! — радостно говорит Арс, как будто записывает озвучку к рекламному ролику. Звучит очень неубедительно. О, блять, только не это, — думаю я. — О, блять, только не это, — говорю я вслух. — Даже не продолжай, это исключено! Арсений открывает рот и тут же закрывает со скорбной миной. — Я всё придумал, послушай! — Попов вцепляется в мои руки, которыми я пытаюсь убрать со стола, и силой усаживает обратно на диван. — Там не будет твоего лица видно! Всё, кроме лица. Однажды я оказалась случайной участницей видео с Арсением, после чего слушала угрозы от поехавших фанаток ещё как минимум месяц. В какой-то момент я начала искренне переживать за собственную жизнь и безопасность. С тех самых пор наше железное правило — ни за что не показываться нигде вместе. Только на фотографиях, которые никогда не попадут в Интернет, потому что если ты выложил что-то в Интернет, он этого не забудет — даже если удалить через двадцать секунд. Да и я вообще, честно говоря, не любительница сниматься, и тем более не умею этого делать так, как Арс. Обычно это я фотографирую его во всех интересных закоулках, которые он сам находит, во всех позах и даже стоящим на голове. У меня же последняя фотография — это общее фото с коллегами на очередном тимбилдинге. — Ладно. Рассказывай, — я смиренно выдыхаю и поворачиваюсь к Арсу, отставив в сторону бокал. — Для одного бренда надо отснять материал про парные вещи — не всякое убожество вроде подвесок с половинками сердца, — хмыкает Попов. — Вещи я видел, они правда классные. Нужно видео и фотографии, но там одновременно всё сниматься будет. Ты будешь в кадре по шею, это было моё условие. — Изображать пару на камеру? — я усмехаюсь, чувствуя, будто внутри все мои лампочки с хлопками взрываются, оставляют всё в темноте. — Ну, да. Я сразу сказал, что буду сниматься с тобой, либо буду сниматься один. — Со мной? Это ещё почему? — в горле горячо и сухо, я вливаю в себя ещё вина. — Потому что я тебе доверяю. Я смогу расслабиться и отработать на полную. На фотографиях с другими женщинами я выгляжу как замороженный пельмень. Я чисто на автомате посмеиваюсь, пока внутри разворачивается настоящая война всех «за» и «против». — И вообще не выкаблучивайся, тебе ж ещё и денег за это заплатят, — Арсений легонько щёлкает меня по носу. — И время вместе проведём, а то я в последнее время постоянно работаю и не могу обсудить с тобой самые свежие сплетни. — Я подумаю, ладно? — исход я угадываю заранее, Попов — тоже, но пока мы оба делаем вид, что ничего не понимаем. Я уже согласна. Он уже знает.

***

Чем я вообще думала, когда соглашалась на это? Это полный пиздец, я смотрю на себя в зеркале и хочу рыдать: нам с Арсом выдали парные футболки с динозаврами, и они такие очаровательные, что у меня разбивается сердце с тонким, едва слышным звоном. Я не могу поверить, что подписалась на эту съёмку; я морально не вывезу изображать то, что не является правдой. Является правдой только для меня. В студии уже звучит музыка — Арсений не просто позирует, он всегда танцует. — Включить что-нибудь поритмичнее или так сойдёт? — Арсений подходит со спины, не отрывая взгляда от телефона, и коротко касается моей руки. Я вижу наше отражение в моменте касания. Мы в этих парных вещах действительно выглядим настоящей парой; в горле застревает комок — вот-вот расплачусь, если не смогу переключиться. — Мне всё равно, — я пожимаю плечами и силой заставляю себя отвернуться наконец от зеркала. — Ладно. Тим? — Арс протягивает руку. — Тим, — я отбиваю вялую пятюню. — Погнали. Свет гаснет, включается оборудование, и начинается. Мы настолько хорошо друг друга знаем, что нам даже не нужно ни о чём договариваться заранее, мы идеально подстраиваемся друг под друга. Градус потихоньку повышается, когда из колонки начинает играть песня «берега». Мы словно выставлены на одну частоту, до дрожи откровенно и трепетно проживаем каждое движение. Стоит первому щелчку затвора прозвучать в моих ушах, нас с Арсением будто утягивает течением в самую суть танца, мы двигаемся в одном ритме, принимаем нужные позы, а фотограф иногда восклицает «Охуенно, продолжайте». Руки Арса одновременно везде — он мягко приобнимает за талию, жёстко сжимает плечи, гладит и тепло дышит в шею. Щелчок. Арс тянет мои волосы, заставляя открыть шею, кладёт руку на горло и смотрит в глаза. Щелчок. Я обнимаю Арсения со спины и чувствую бешеный стук его сердца, ощущаю его кожей. Щелчок. Наши пальцы переплетены, и мягкий жёлтый свет разливается по лицу Арса, заставляя меня смотреть неотрывно. Щелчок. Я задерживаю дыхание, боясь захлебнуться воздухом, и лежу на холодном полу студии рядом с Арсением; он заполошно дышит и отворачивается, стоит нашим взглядам пересечься. Фотограф расправляет складку на футболке Попова, и снова раздаётся… Щелчок. У меня от жара всё рябит и плывёт перед глазами, как будто я лежу всей кожей на раскалённом асфальте в жаркий летний день. Ладонь Арсения занесена над моим сердцем. Он не касается, но я стараюсь вдохнуть поглубже, чтоб приблизиться. Щелчок. Арс держит меня в капкане своих объятий, прячет и закрывает собой, и в этом ощущении хочется раствориться. Все происходящее куда интимнее, чем секс, особенно когда Арсений в одно движение поднимает меня и усаживает на высокий стул. Я развожу ноги, дёргаю Арса за шлёвки джинсов, вынуждая приблизиться, и его взгляд становится хищным. Он тихо говорит на выдохе: — Ты такая красивая, — и приближается к моим губам, явно намереваясь поцеловать. Щелчок. Стоп. Что? — Арс, ты ебанулся? — меня будто окатывает ледяной водой. Я чувствую себя голой и уязвимой, поэтому отталкиваю Попова рукой, силой пихнув в грудь. Арсений смотрит испуганно, с него словно слетает пелена. — Чёрт, Мира! Мир, прости, я заигрался. Я не хотел, я не имел в виду… Заигрался, сука, заигрался. Я покидаю студию и успеваю закрыть дверь комнатушки, где мы переодевались и готовились, изнутри. Шаги Арсения слышу спустя пару секунд после этого, и я сейчас даже под страхом смерти ему дверь не открою. Для него это всё — образ, развлечение, актёрская игра, пока для меня это чувства, пусть и спрятанные в потайном уголке, но живые. Мои, искренние, живые, ещё тёплые. — Проваливай, Арс, — тон холоднее вряд ли можно вообразить, и мне приходится откашляться. — Покури где-нибудь полчасика, пока я не уеду. Я не знаю, что я делаю, я не понимаю, зачем отталкиваю его сейчас, но я до сих пор ощущаю его тёплое дыхание на своих губах, и у меня горло сводит судорогой от желания разрыдаться в полный голос, размазывать слёзы по щекам и стирать их этой ебучей футболкой, будь она сотню раз проклята. — Хорошо, — я слышу, что он искренне раскаивается. Мне жаль, мне правда очень жаль, но я не могу иначе. — Ты же знаешь, я не воспринимаю тебя как потенциально мою девушку, это просто ради кадра. Спасибо большое. — Знаю. Съебись, — я никогда прежде не разговаривала с Арсением так жёстко и грубо, даже если он этого заслуживал; я срываюсь именно сейчас. Меня раздели на людной площади и осмеяли, из моей груди выдрали сердце и растоптали его грязными тяжёлыми ботинками, мне, как собаке, кинули ненужную кость. Унизительно, мерзко, обидно, больно — просто до скулежа больно. Мне так жаль себя: ту часть, которая тянется к Арсению с открытым сердцем, но её не впускают, держат где-то в прихожей; Арсений в сердце давно никого не пускает. Предпочитает позволять людям топтаться в тесной прихожей, мутно-туманном предбаннике, откуда просто выгнать, даже не учуяв сквозняка. И на место предыдущего гостя приходил следующий. Кто умудрялся всё-таки проворно забраться за рёбра, ушёл с громким хлопком, и остался в итоге жалкой аритмией и редкой, но вполне пронзительной болью. Я всё знаю. Я всё это знаю. При долгом использовании любого девайса становятся понятнее тонкости эксплуатации, после продолжительного общения с другим человеком проясняются типичные реакции, переживания и схемы разговоров. Как обращаться с собственными чувствами, Арс тоже давно понял. Я знаю, что для него самое главное — быть честным с собой и с близкими. Эта честность проходит сквозным пулевым ранением, и мне так страшно, что хочется зажмуриться и по-детски спрятаться под одеялом с головой. Одеяла нет. Прятаться негде. Боль везде меня догонит. Я выхожу из комнатки и пробегаю на цыпочках мимо стоящего спиной фотографа. Он наверняка попросит меня остановиться, задаст какой-нибудь неуместный вопрос, и я окончательно расклеюсь, расползусь по швам, будто сшитая из самой дешёвой непрочной ткани. Свою боль и эту девочку, любящую Арсения, хочется жалеть и баюкать, как ребёнка, проснувшегося от кошмара. Рано или поздно розовые очки должны были с меня слететь, и, возможно, сегодня лучше, чем никогда, пусть и разбиваются очки традиционно стёклами внутрь, прямо в глаза.