Не всё сразу

Пальцы сжимают рукоять Темной Сестры до побелевших костяшек, до хруста суставов, до предельной натяжки сухожилий. Деймон почти не слышит, что ещё говорит сидящий на троне Визерис, только гул крови в голове и собственный пульс в висках. Ему кажется… да, кажется… вот, ещё несколько мгновений — и он замахнётся, метнёт свой меч так, чтобы жадное остриё напилось вдоволь, чтобы лопнула плоть и брызнула щепками кость, и железный трон наконец-то насытился тем, чего жаждет с тех пор, как брат взошел на престол, исподтишка нанося ему мелкие порезы. Рейнира все ещё не поняла, что уже проиграла, и смотреть на неё почти больно. Она увещевает, тонкие руки тянутся к отцу, дрожащие пальцы рисуют что-то по воздуху. Ее ресницы трепещут, губы дрожат, но она держит слёзы не пролитыми, храбрый маленький дракон, продолжая перечислять королю свои доводы. Деймон смотрит на неё и ненавидит весь мир, хочет сжечь дотла каждый гребаный сантиметр этого ебучего континента, а особенно этот прогнивший замок, вонючую тюрьму, где столько унижения, столько… Он узнает, о да, он обязательно узнает, кто сдал их встречу в борделе мрази Хайтауэру. Он вскроет живот доносчика и намотает его или ее кишки на его же шею, словно бусы, он… Пальцы сжимаются и разжимаются, ему невыносимо жарко от гнева, от бешенства, от того, что Рейнира до сих пор пытается убедить отца отдать ее ему, своему дяде. Ему хочется, чтобы она замолчала, перестала просить, перестала быть слабой сейчас. Сам он все понял, едва вошёл в Большой Чертог. Он видел это выражение праведного страдания на лице Визериса каждый раз, когда «разочаровывал». Снова и снова, по кругу, разочарование, ты разочарование, Деймон, как же ты портишь жизнь королю, сколько же попил уже королевской драконьей крови, как испортил настроение, правление, всю-ебаную-жизнь. О, Деймон лучше всех остальных знал — что бы он ни сказал сейчас, брат его не услышит, а если и услышит, сделает наоборот. Визерис слаб, всегда был, и сделает все, чтобы более сильного младшего брата не выпускать из угла для загнанных. С чего он, Деймон, решил вообще, что Визерис смягчится, что у него есть хоть шанс стать будущим консортом, что им с принцессой все так легко дастся? Что он таки получит от брата такой желанный развод и… Идиот. Как можно было так забыться, так опьянеть от временного перемирия после его победы и подношения королю своей собственной морской короны? Сейчас он видел все своими глазами, читал с лица брата, понимал. А вот Рейнира не понимала ещё, оттого и говорила за двоих, время от времени бросая на принца умоляющие о помощи и поддержке взгляды. Глупый маленький дракон, бедный маленький дракон, неопытный маленький дракон. Деймон не знает, что ему хочется сделать больше — обнять ее и приласкать или грубо схватить и насильно заткнуть рот. Хватит унижения для нее, такой молодой, такой чистой, хватит. Его уже через край, в нем уже потонул весь тронный зал, вся та привязанность, что ещё оставалась в душе к государю его, брату. Эхо ее последнего «прошу…» ещё умирает медленно, заблудившись меж колонами Большого Чертога, а Визерис уже велит страже сопроводить принцессу в ее покои и запереть. — Что ты скажешь мне, брат? — Визерис скрежещет угрожающе остриём Чёрного Пламени по плитам рядом с троном. Думает, что это хоть кого-то может напугать. — Доволен ли ты собой теперь? Он говорит что-то ещё и какие-то обрывки даже доносятся до края сознания. Совратил. Уничтожил. Репутация. Честь дома. Наследие. Претенденты. Деймон провожает глазами принцессу, которая все оборачивается, пытаясь разглядеть его из-за спин рыцарей. Ему дурно от выражения ее лица, словно ее не в покои ведут, а на какой-нибудь погребальный костёр. Ему дурно от этого города, этого замка, этого зала. От самого себя дурно. Визерис ждёт от него каких-то слов, но он не хочет ничего говорить. Ему кажется, что если он проронит хоть звук, то на этом настанет крах всему, это сорвёт невидимую печать с его сдержанности. И все же он сглатывает гнев, этот комок ненависти, разрывающий и вспарывающий горло и живот тысячами мечей Железного трона, открывает свой поганый рот и просит. Просит тихо, медленно и хрипло, потому что ему ничего в этой поганой жизни ещё не было так необходимо. Он просит государя своего монарха, просит брата и друга детства, просит, как мужчина просит у другого мужчины. Униженно. В первый и последний в жизни раз.

***

— Ты молчал, — она не поворачивается, когда он закрывает за собой тайную створку панели в стене, которую она оставила приоткрытой для него. За дверями слышны тяжелые шаги кованных сапог часовых, и оттого Рейнира говорит тихо, чтоб не услышали. — Ни слова не сказал. Деймон в ее покоях не бывал уже много лет — с тех пор, как на ее платьях швеи начали кроить вытачки для растущей груди. Милый ребёнок, каким она была когда-то, визжал и звонко хохотал, когда он поднимал ее в воздух и кружил по этой самой комнате, дергал его за косы и обматывал их вокруг своей тоненькой хрупкой шеи — дёрни и сломается. Она всегда доверяла ему. Он подвел ее. — Да. — Объясни мне, дядя, — голос ее тих и полон ярости, когда она медленно оборачивается к нему, прожигая его гневным взглядом до кости, — потому что я не понимаю, какого пекла ты… Деймон качает головой, прикрыв глаза. — Мои слова бы все только усугубили, мой дракон, он никогда бы не позволил… — Тогда зачем все это было? — Рейнира повышает голос, но тут же спохватывается и бросает быстрый взгляд на дверь, за которой на несколько мгновений стихают шаги. Говорит тише: — Если ты знал, что не будешь моим, зачем было приближать меня к себе? Он печально улыбается ей, пожимая плечами: — А этого можно было избежать? Давай будем честны друг с другом до конца, и ты ответишь мне, когда именно ты собиралась соблазнить Коля? После нашей с тобой свадьбы? Она хмурится, но дерзко вздергивает подбородок: — Никогда, и ты об этом прекрасно знаешь, — смелая маленькая зараза, — это всегда должен был быть ты. Ну конечно. Деймон раздумывает ещё пару мгновений, потом все же подходит ближе. Протягивает руку к ее лицу, но Рейнира отшатывается, вновь вскипая гневом: — Ты должен был бороться за меня! Это порядком утомляет, девичьи чувства и прочее, но она безумно дорога ему, и Деймон трёт переносицу, стараясь вновь звучать рассудительно: — Я могу единолично уничтожить во твоё имя армию врагов, Рейнира. Могу сжечь города, порты, храмы во твоё имя. Но я не могу убить брата своего короля, твоего отца, чтобы взять тебя в жены. Я не смогу, а ты никогда не попросишь меня об этом. Какие ещё варианты? И тогда она шепчет: — Сбежим, — и в глазах столько уверенности и непокорности, протеста. Наивный маленький дракон, несчастный маленький дракон. — На Драконий Камень, или ещё дальше, за Узкое море. Мы будем там сча… — Нет. Он говорит это тихо и твёрдо. Внятно. Ей и себе. Это ответ на все ее надежды и на все его помыслы, потому что в глубине бунтующего своего нутра он все еще пытается найти выход. Все эти слабые попытки строить планы — заранее провальные, невозможные, нереализуемые. Они не сбегут. Они не будут счастливы. Нет. Говорит один раз, отпуская навсегда видение того, как он выводит ее через тайную створку в стенной панели, стаскивает вниз по лестнице через тайные туннели дворца, туда, наружу, через ночной город к Драконьему Логову, она смеётся… Рейнира отталкивает его будто бы со всей силы, но получается только немного его пошатнуть. Это смешно, просто нелепо, но она делает это снова, и ещё раз. Ее бешенство выплескивается наружу волнами, а Деймон лениво пытается поймать ее руки, не в силах сдержать какую-то совсем уж горькую улыбку, по привычке растянувшую губы. Горькую. Во рту горько. — Ты насмехаешься надо мной, — волосы ее растрепались, в глазах столько горя, что можно захлебнуться им, просто не отводя взгляда. — Не смей, только не ты. — Я бы никогда не стал, — он сажает на постель, настойчиво давя на плечи, — успокойся, девочка. Она вскидывает злой взгляд, реагирует моментально, и это то, что нужно — пусть лучше гневается, чем горюет. — Так ты теперь снова сбежишь, да, дядя? Как всегда делаешь, стоит моему отцу погнать тебя прочь за очередную провинность… — Рейнира, — он сужает глаза и предостерегающе ведёт подбородком чуть в сторону. Она входит в опасное настроение, и лучше пресечь это сразу. — Не стоит, Рейнира. — …словно провинившаяся псина, которую пнул королевский сапог. Она знает, что перегнула. Знает, потому что ее глаза распахиваются, когда до неё доходит, что она только что в гневе своём слепом сказала. Кому сказала. Замирает, читая с его лица, и дёргается, когда Деймон делает два быстрых шага к ней. Шустро пытается отползти от него по кровати, тихо взвизгивает, когда он цепко хватает ее за щиколотку и тащит обратно на себя. Пальцы сжимаются на ее коже чуть сильнее, чем стоило бы, и он моментально получает в ответ звонкую хлесткую пощечину, от которой голова дёргается в сторону и падает на глаза прядь волос. Он чувствовал ее перстень, и языком Деймон пробует уголок рта — соленый, капля скользит вниз по подбородку. Не к добру начинать ночь с крови, но уж придётся как есть. Пара секунд — и ее запястья сжаты в его хватке, прижаты к покрывалу над ее головой. Пальцами второй руки он сжимает ее челюсть до побелевшей кожи: — Никогда не вступай со мной в драку, принцесса, — он говорит тихим голосом, но Рейнира на мгновение замирает от предостерегающей интонации, — лучше сразу брось эту затею. Нужно уметь проигрывать, и я собираюсь смириться с тем, что нам уготовано. — Тебе уготовано быть моим, — она говорит так уверенно, будто кто-то с ней спорит по этому поводу, — а мне — твоей. Ты это знаешь, ты всегда это знал, как и я. Что ей ответить на это? Он знал об этом уже тогда, когда она ещё толком не понимала, чем мужчина отличается от женщины. Он знал, что принадлежит ей, что будет ее мечом и щитом, советом и опорой, поддержкой и другом, всем, чем понадобится. Знал, что если будет нужно — станет мужем, а если нет — останется просто где-то рядом, чтобы в любой момент встать на ее сторону. Когда-то, когда он считался наследником короля, он представлял себя на троне и уже тогда твёрдо знал: он не отпустит Рейниру далеко от двора. За какого бы лорда она ни пожелала выйти — ее место здесь, в этом замке, в этом доме, в его жизни. Она всегда была его семьей. Тем, что нерушимо, песней крови, его плотью, сросшейся с ним душой. — Я твой, — просто отвечает он и отпускает ее руки, — всегда. Рейнира знает, как все будет. Жует губы, часто моргает, стойкий маленький дракон, и знает, что все кончено. Что он уйдёт, она останется, и завтра все будет так же, как до его возвращения со Ступеней, останется только пустота и тайком лелеемые воспоминания о коротких украденных у дворцовой жизни часах, перекатываемые на самом кончике языка. Они померкнут со временем, останутся лишь легкой улыбкой при виде галереи или чардрева, но вскоре тоже исчезнут. Время уничтожит их так же тщательно, как уничтожает горечь утраты. Время никого и ничего не щадит. — Тогда докажи, — она запускает пальцы в его волосы и тянет до боли, тянет на себя, — покажи мне, насколько. В нескольких сантиметрах от ее губ он все же замирает, не давая пока что совершить задуманное. Стоит запомнить ее и такой тоже — болезненно бледной в своём горе, с аккуратной прической, спрятанной под слоями одежд, с глазами, полными голода и нужды. Потому что он будет помнить ее уже другой, но это будет чуть позже. Это поможет ему дотянуть до следующей встречи, когда Рейнира уже будет принадлежать кому-то другому, какому-нибудь знатному кретину, ничтожному ублюдку, кто никогда не сможет понять, кого ему подарила слишком щедрая судьба. Ему хочется перебить всю знать Вестероса. Чтобы не осталось претендентов, чтобы никто не посягнул. Она дёргает его за пряди сильнее, ещё раз, и ещё, и Деймон прикрывает глаза, улыбаясь этой жадной поспешности. Хочет все и сразу, быстро, немедленно. Спешит. До утра он успеет взять ее несколько раз, если им таки не помешают. Или же один раз, тот самый, что навсегда впечатается в кожу, в кости. Он утопит в себе, растворит окончательно, сам утонет. Так будет легче спастись от всего, через что им обоим пришлось пройти в тронном зале. Проще будет жить дальше. Или наоборот. Одно из двух. Деймон целует ее целомудренно, ласково, прижимается губами к губам, а рукой грубо сжимает ее тонкие пальцы в своих волосах почти до хруста, вынуждая отпустить. Рейнира охает ему в рот и кусает за губу, мстит. Так оно все и заходит ещё дальше, и время останавливаться давно прошло. В его углу для загнанных их двое, им тесно и удобно, но теперь их растащат в разные стороны, и остаётся только целовать ее столько, сколько отмерено до рассвета. Она перекатывается на живот в кольце его рук и отбрасывает волосы со спины: — Развяжи шнуровку, — приказывает на валирийском, острые лопатки крыльями выступают под тяжёлой парчой золоченого платья, — ты должен мне. Это правда. Он вплетает пальцы в шнуры и неспешно тянет, наматывает их на фаланги. Золото плетения цепляется друг за друга, завязывается в тугие узлы, не желает распутываться, что странно, при его-то опыте взаимодействия с женской одеждой. Будто даже гребаное платье сопротивляется их союзу, весь гребаный мир сопротивляется. Он становится на колени и вынимает из ножен кинжал. — Не двигайся, — она поворачивает голову и дёргается, но он кладёт руку ей между лопаток, и повторяет успокаивающе, — не двигайся, Рейнира. Тугие стяжки лопаются одна за одной, едва он поддевает их кинжалом. Они звучат как рвущиеся струны, и будь Деймон не воином, а музыкантом, то положил бы на эту музыку песнь на валирийском. Ткань расходится в стороны под его пальцами, обнажая ее алебастровую кожу, молочно-белую, совсем как у него самого. Он убирает опасное лезвие подальше, наклоняется и припадает щекой к ее пояснице, ведёт носом вдоль позвоночника, вдыхая запах кожи, вверх, до горячего пульса на шее и ароматных прядей серебристых волос на затылке. Запоминает, забирает себе, запечатывает в памяти, в самых глубинах тёмного, как бездна, и никому не доступного места в его сумрачной душе. — Я твой, — повторяет ей тихо на ушко, лаская ее рёбра пальцами, пробравшимися под ткань платья. Проталкивает руку дальше, берет в ладонь грудь, наслаждаясь нежностью и тяжестью. Колкий комочек соска против грубой кожи его ладони, привыкшей к рукояти меча, посылает мелкие вспышки удовольствия до самого локтя. — Главное, не пожалей об этом. — Никогда, — она опускает голову, выгибается под его рукой, повторяет с придыханием, — никогда. Одной рукой Деймон отстегивает кожаный нагрудник, стаскивает через голову и бросает куда-то себе за спину. Щелкает застёжками камзола, и на каждом таком щелчке Рейнира слабо вздрагивает, он оглаживает ее нежно, успокаивающе. Прижимается к ее спине голой грудью, животом, кожа к коже, раскаленное к раскаленному, пламя к пламени, чешуя к чешуе. Это ошеломляет сильнее, чем прежде, и он замирает на мгновение, с интересом прислушиваясь к себе. Буквально чувствует, как его сердце стучит о ее тонкие рёбра, резонирует в них. Это почти даже поэтично, но сейчас совсем не то, что ему нужно. — Хорошо, — говорит он и отстраняется от неё, стягивает камзол и садится на кровать, облокачиваясь на изголовье. Хлопает себя по бёдрам, все ещё затянутым в кожу портков. — Иди сюда, Рейнира. Она путается в расшнурованном платье, пока ползёт к нему по кровати, клянёт пекло два раза, один раз грязно сквернословит. Румяная, немного растрепанная, взволнованная, отчаянная. Охватывает его бёдра своими коленями, и Деймон помогает ей стянуть-таки злосчастную золотую тряпку через голову. Ее небольшая грудь залита яркими пятнами румянца, блестит в свете свечи жемчужными переливами, тонкую талию он охватывает пальцами и не удивлён, что пальцы легко встречаются друг с другом. Тонкая, гибкая, его прекрасная драконья наездница тянет шнуровку на его портках, закусив губу от усердия, снова торопится. Деймон лишь наблюдает, как она слегка подрагивающими пальцами тянет вниз его портки и освобождает крепко стоящий член. Он заранее предвидит неудачу, но все же даёт ей возможность попробовать для начала справиться самой, когда она берет его в руку — мышцы живота дергаются, сокращаясь, — и пытается направить в себя, чуть ерзая и хмуро сведя брови. Злится, когда не получается, чуть оцарапывая его ногтем, пытается снова и снова, болезненно морщится и досадливо сопит, в итоге поднимает на него растерянный взгляд прозрачных глаз: — Сделай что-нибудь, — голос дрожит и срывается, — дядя. Боги. Как славно. — Иди ко мне, — он обнимает ее рукой и подтягивает выше, заставляя подняться на колени, — тише, все хорошо. Сам он опускается чуть ниже по кровати и накрывает ртом ее румяную левую грудку. Рейнира охает и зарывается носом в его волосы, кладёт пальцы ему на скулы, чертит какие-то узоры, шепчет что-то неразборчиво. Ему сладко. Наконец-то сладко, горечь почти пропадает с языка. Руки его блуждают по ее спине и заднице, сжимают то ласково, то немного грубо, плоть под пальцами горячая и тугая, молодая, трепещущая. Деймон прижимает ее к себе ещё крепче и скользит рукой вниз по гладкой коже поясницы, задницы, между разведённых бёдер. Втягивает в рот вершину грудки и одновременно ведёт пальцем меж ее нижних губ, вскрывая. Конечно, она ничего не смогла сделать, она едва влажная для него, закрытая, напряженная. Пусть он уже забрал ее девственность, но она ещё не знала мужчины, и это будет не так легко, как ей думается. По крайней мере, не с ним. Он гладит ее осторожно, ласкает пальцами, губами прощается с одной грудью, чтоб уделить внимание другой. Принцесса в его руках слабо извивается и тихо скулит ему в волосы, дышит все тяжелее, бёдра ее слегка дрожат. Этого мало. Деймон опускается ниже на кровать, нетерпеливо убирая подушку из-за головы и оставляет неподалёку, позже она понадобится. Кладёт руки принцессе на упругую задницу и тянет ближе на себя, заставляя ее подвинуть колени так, чтобы те оказались по бокам от его головы. Ее запах заставляет его на мгновение замереть и тяжело сглотнуть, он призывает все своё самообладание, чтобы прямо сейчас не скинуть ее с себя и не покрыть, жестко вдавив в покрывало лицом. Блять. Спокойно. Тот вид, что ему отсюда открывается, нихуя не помогает в стремлении быть заботливым терпеливым дядей-блять-Деймоном. — Помнишь, как я учил возле чардрева? — говорит он и мягко давит пальцами на ее тазовые косточки, заставляя опуститься на его рот. Рейнира кивает. — Умница. Делай. Только тихо, Рейнира. Она вспыхивает ещё более ярким румянцем и пробует двинуть бёдрами, направляемая его руками. Стоит ему открыть рот и пустить в дело язык, как она вскидывает руки и вцепляется в изголовье кровати, а губы ее складываются в идеальное «о». Серебрянные пряди раскачиваются в такт ее медленным покачиваниям на его лице, пока она пробует найти правильный темп. Он подстраивается, не отрывая от неё сощуренных глаз, замечая малейшие перемены. Зубки, кусающие покрасневшие губы, блуждающий по изголовью кровати мутный взгляд, вопросительно вскинутые брови. Да, девочка, бывает ещё лучше, ещё приятнее, ближе. Деймон ждёт, когда она начнёт дышать чаще. Когда ее ритм начнёт сбиваться, когда ногти заскребут по дереву, когда мышцы на бёдрах напрягутся. Его рот полон ей, ее вкусом и запахом, ее влагой. Его собственные бёдра уже ведет легкими судорогами от невозможности двигаться, а член болезненно подрагивает, исходя предсеменем. Он всегда был милостив к особо приближённым к нему женщинам, был внимательным любовником, но сейчас он скорее поклоняется Рейнире, чем уделяет внимание. Он готов продолжать так долго, столько, сколько будет нужно, но она низко стонет и сцепляет зубы, и он знает, что это значит, — удерживает ее бёдра руками, заставляя замереть, и губами обхватывает горошинку клитора, присасывается. Она трясётся в его руках, на его губах, опускает одну руку и вновь вцепляется в его волосы, поворачивает голову и кусает сама себя за предплечье, чтоб не издать ни звука. Рефлекторно пытается отстраниться, но он держит ее бёдра крепко. Деймон не останавливается, пока она не просит низким и хриплым голосом, зажмурившись: — Стой, всё, — давится словами, — хватит… хватит! Он убирает с нее рот, убирает руки, даёт отодвинуться, облизывает губы под ее одичавшим взглядом, краем покрывала стирает влагу с подбородка и щёк. Рейнира замирает на мгновение, нависает над ним, опираясь на руки, ее словно лихорадит и остаточные слабые уколы меркнущего удовольствия заставляют ее вздрагивать, будто от удара хлыста. В ее взгляде появляется много нового и то самое понимание, на что на самом деле способна плоть. Это уже не те короткие и воровато сорванные маленькие смерти, которыми они баловались по темным углам замка. Это таинство на чистых — или грязных, плевать — простынях, без одежд, полная отдача. Он приобщает ее к знанию с удовольствием самого гордого учителя, отталкивая мысль, что их урокам, по сути, уже конец. Принцесса постепенно восстанавливает дыхание, а потом в одно стремительное движение опускается вниз. — Да в пекло! — Деймон успевает ухватить за прядь длинных растрепавшихся волос и удерживает подальше от своего члена ее полный энтузиазма рот. — Позже, девочка. Она слабо протестует, но ноги до сих пор слушаются плохо, и он легко кладёт ее на покрывало, попутно выпутываясь из портков. Накрывает ее собой и целует ее рот, кусает губы и вылизывает язык, жадно, грубо. Ему нужно. Необходимо. Всегда было и всегда будет. Он пока не знает, как сможет дальше без всего этого, он не думает сейчас, не получается думать. Рейнира смотрит доверчиво, дышит часто, тяжело, волосы разметались по кровати, прядки тонкими змейками прилипли к румяным скулам, идеальным небольшим грудкам. Истинная кровь древней Валирии, дочь дымящихся руин былого величия, равная ему, предназначенная ему, отдавшаяся ему. Он пробует пальцами между ее ног и довольно улыбается ей в губы. Один палец легко входит в нее, подготовленную, двум уже узко, тесно, но это вопрос времени. Принцесса стонет и Деймон проталкивает пальцы второй руки ей в рот, заставляя замолчать. — Тш, тише, — он берет забытую до того подушку и проталкивает ей под поясницу. Двигает пальцами в ее рту, гладит язык, осторожно сгибает по очереди ее стройные ноги в коленях. — Не шуми, мой дракон, хорошо? — За дверью по-прежнему слышны шаги часовых, тяжелые, мерные. Он подтягивает ее чуть ближе к себе, медленно давит на внутреннюю сторону ее правого бедра, заставляя открыться, дать ему больше места. — Иначе нас могут услышать и мне придется их прирезать. Рейнира кивает, лихорадочно дыша через нос, и Деймон оставляет одобрительный поцелуй на ее лбу, прежде чем одной рукой взяться за изголовье кровати, а второй взять в руку член и несколько раз медленно пройтись головкой вдоль ее влагалища, и от влажного жара он сам чуть не стонет, зажмуриваясь. Блять. Она тихо охает, не отрывая от него подернутого голодом взгляда. Боги. Хватит. — Смотри на меня, — просит, и принцесса, не зная, куда деть руки, вцепляется в его бёдра. Он направляет себя одной рукой, не сводя с нее глаз. Жар ползёт по животу, разливается жидким огнём в костях, в венах, в голове. — Смотри. — Таким она его запомнит, будет звать ночами, царапать подушку. А он — напиваться до беспамятства где-то далеко и швырять кубки в камин. — На меня. Ему узко, тесно, невыносимо хорошо. Рейнира смотрит на него так, будто он вот-вот то ли преподнесёт ей корону, то ли ударит, взгляд мечется, полный растерянности, непонимания, озадаченности. Она не знает, чего избежала благодаря его глупой ошибке тогда на галерее. Если бы тогда ничего не случилось, сейчас было бы в сотню раз сложнее, а так Деймон просто останавливается, когда понимает, что дальше двигаться некуда. Замирает, не отрывая от неё взгляд, и кладёт вторую руку на изголовье кровати, нависая над ней, пряди волос падают на глаза, мешая. — Деймон, — шепчет она неуверенно, чуть хмуря брови и слишком быстро дыша. Ей сейчас некомфортно, ее распирает изнутри и в этом мало радости, поэтому он медленно тянет назад бёдра, опираясь на руки, и тут же толкается снова, обрывая ее на полуслове. — Дейм… Она вцепляется в его бёдра ногтями, припухшие губы размыкаются, а зрачки заполняют радужку. Он медленно движется. Она медленно начинает понимать. Все работает именно так, примитивно, по-животному, все просто. Нет в этом никакого священнодействия, только голод и жажда, жар кожи, запах плоти, вкус соли на кончике языка. Но она… Рейнира. Его проклятие, сокровище, рок. Она была рождена для него, заточена под него, он это знает, он уверен сейчас как никогда раньше. Иначе почему его лихорадит так, почему он не может не смотреть на неё, почему он сцепляет зубы, чтобы удержать собственные стоны? Боги, он сходит с ума, ему больно физически от мысли, что ему придётся выйти из ее тела, расцепиться с ней, оторвать от себя, а потом его место займёт другой. Другой. Она тихо взвизгивает, стоит ему войти чуть резче и чуть глубже, утратив на секунду контроль, и Деймон убирает руки с изголовья, вцепляется в неё, в рёбра, в бёдра, зубами в плечико, в шею, жадно, голодно, она его… его. С колыбели, материнской утробы, с прошлой жизни, с начала времён. Его. Глубже, влажнее, тесней, быстрее, громче. Его. Его. Рейнира. Пальцы между их сцепленными телами чуть дрожат, то и дело натыкаясь на утопающий в ней член, он кружит по ее клитору подушечками, нажимая чуть сильней, чем стоило бы, и приходится накрыть ее губы своим ртом, чтобы подавить нарастающие всхлипы, придавить собой, чтобы она перестала в беспамятстве метаться под ним по постели. Он не может уже понять, где заканчивается он сам и начинается она. Она. Боги. Ногти раздирают ему спину, сцепленные щиколотки за его поясницей тянут ещё ближе, подталкивают. Сильнее, быстрее, невыносимее. Ему не хватает воздуха, он отрывается от ее рта, и низкий стон запутывается в волосах Рейниры, вырванный из его глотки почти против воли. Жарче, теснее, он врезается в неё бёдрами, бьет короткими частыми ударами, глаза закатываются, зубы сводит от сжатия, ноги — спазмами судорог. Она кончает, когда его пальцы нажимают чуть сильнее, трут чуть сильнее, он чувствует, что ему в ней становится намного теснее, и он смотрит ей в глаза все время, пока Рейнира безмолвно ловит открытым ртом воздух, тянет его за волосы, царапает шею и старые шрамы, вцепляется в простыни. Находит точку опоры лишь в его взгляде, падает в самое пекло, туда, вниз, в пламя и кровь. Туда, откуда не будет возврата. — Тише, — он не останавливается, не может остановиться, ещё немного, совсем немного. Приподнимает ее бедро и чуть шире отводит в сторону. — Тише, девочка. Ты молодец. Сейчас, подожди. Где-то здесь догорает последняя свеча на столике… или это свет меркнет у него в голове, не важно. Темнота заволакивает все, весь мир, всю гребаную жизнь, остаётся только Рейнира, которая вцепилась в него так, будто порвались ремни и их двоих вынесло из седла дракона. Вниз, об гладь воды или твёрдую землю, в самое пекло, сцепившись так, что не разрежешь валирийской сталью. Одно целое, дышащее, связанное кровью и плотью, на влажных простынях в тишине охраняемой комнаты, запретное, отныне невозможное. Деймон задыхается, она целует его шею, нежно. Он трахает ее грубо. Быстро. Глубоко. Хорошо. Улыбается ей в волосы. Хорошо. Боги. Пекло, блять. — Давай же, — просит она, задыхаясь, — дядя. Он кончает так глубоко в ее теле, что если после этого она не понесёт от него — это будет чудом. Мысль не тревожит и не задерживается, лишь на мгновение слабым удовольствием отдаётся в затылке, но ее тут же перекрывает обжигающая боль удовольствия, плавящая кости, сжигающая заживо, и он подаётся вперёд ещё раз, и ещё раз, и глаза закатываются от невозможного блаженства, растворяя его в ней, топя его в ней. Рейнира. Она что-то шепчет ему в подбородок, но он не слышит, вообще ничего не слышит, только бьет в висках кровь и утихает медленно огонь в пояснице. Деймон дышит, вдыхает глубоко через нос ее запах, запоминает все, до малейших деталей, запирает в памяти, зная, что позже пожалеет об этом. Так проходят минуты, и покидать ее тело почти больно, будто рубить себе руку. Противоестественно, неправильно и бессмысленно. Потому что именно здесь его место, его угол, его дом — в ней. Всегда. — Ты мой, — ее тонкие и все ещё чуть дрожащие пальчики гладят его взмокшие волосы, зачесывают назад с лица, когда он кладёт щеку ей на грудь, пытаясь отдышаться. — Ты всегда был моим и когда-нибудь будешь моим всецело. Пред людьми и богами, Деймон, вот увидишь. Он знает. Скоро пора будет уходить из ее комнаты, из жизни. Отдавать ее, делить ее. И как-то дожить до того момента, когда ничего уже не сможет их разъединить. Ибо кровь дракона густа и им суждено гореть вместе. Всех несогласных он сожжет по ее королевскому приказу, с удовольствием. За все, что ей предстоит. Ему предстоит. Им обоим. — Все так и будет, мой дракон, — он не шевелится, ему хорошо и спокойно сейчас. В последний раз перед тем, как взойдёт солнце и начнутся долгие годы пустоты. Без неё. — Но не всё сразу.