А не спеши закрыть нам глаза.
А мы и так любим все темноту.
А по щекам хлещет лоза,
Возбуждаясь на наготу.
Владимир Шахрин
I
В одном из торцов школьного барака располагался маленький актовый зал, который Коновалов постоянно именовал залом для актов. Здесь по пятницам крутили учебные фильмы. Сюда же ученики были обязаны приходить, чтобы снова послушать лекцию о важности трансляции и правилах обращения с техникой, а также о преимуществах постиндустриального империализма. На этот раз готовилось что-то иное, грандиозное. Из актового зала вынесли стулья и заштабелировали в холле. Пришёл Михалыч, распространяя запах пота, бензина и перегара, и помог подвесить под потолком тяжёлое бревно с вделанными в него железными петлями, с которых свисали, покачиваясь и звякая, цепи. Рядом у стены положили кандалы, и Дылда Саурон авторитетно заявил, что теперь они не должны пережимать руку. Лето принёс странного вида гибкий резиновый тазик и какие-то колбы. Когда Коновалов захотел рассмотреть всё это хозяйство поближе, на него строго цыкнули: «Не подходи, химия!» — и учитель ретировался в безопасный уголок у завешенного плотной шторой окна, где в отсутствие стульев тяжело топтался и, сам того не замечая, недовольно пыхтел, пока не позвали на ужин в школьную столовую. К тому времени ребята закончили приготовления, и актовый зал теперь действительно походил на одно из замковых подземелий из Dragonage. После ужина все, кроме Коновалова, отправились переодеваться. Учитель же провёл полчаса ожидания в малоприятной компании надзирателя, который, кривя губы, снова и снова просматривал текст с красноречивым названием «Наказание подонков общества». Этим текстом, зачитанным с поистине армейской лаконичностью и скупостью, началась вечерняя трансляция из актового зала, во время которой Коновалов должен был следить за техникой и ни во что не вмешиваться. — Десятый класс, — скучным голосом сказал надзиратель, человек, как успел убедиться Коновалов, без возраста, лица, выражения и эмоций, что ещё более усугублялось военной формой. — Регулярные прогулы уроков, особенно ОБЖ и русского… — надзиратель крякнул, замешкавшись, — языка. Кто ответственный? Из кучки учеников, топтавшихся в свете софитов посередине актового зала, выступил Киндер, одетый в тёмно-оливковый эльфийский камзол. Образ героя Dragonage дополняли высокие кожаные сапоги, широкий пояс, украшенный металлическими бляхами, и причёска с конским хвостом, затянутым ремешком на затылке. Сурово нахмурив брови и слегка выдвинув вперёд челюсть, Киндер встал под бревном. Все, находившиеся в зале, сосредоточенно молчали, как когда-то ночью в конюшне, когда спасали Аришу. И, как тогда, Коновалов не понимал, что происходит. Вспомнился вдруг первый студенческий курс, когда ещё не было тума и МЭШ и лес вокруг столицы не закрыли для посещений. Им посчастливилось съездить на пару ролёвок в старом варварском духе, когда шьются настоящие костюмы, разжигаются костры, есть разрешается только из деревянных или глиняных мисок, а по ночам слегка подвыпившие гаурвайт горланят песни у огня. «Гаурвайт», люди-волки — так называлась игра, где тоже были эльфы в костюмах и тоже звенел металл: то ли мечи, то ли кандалы, как сейчас. Посчастливилось. Почему он выбрал именно это слово? Входная дверь вдруг приоткрылась, и в актовый зал вплыла волна ароматов Михалыча. Коновалов повернулся на запах и увидел, что Михалыч подаёт ему знаки: мол, выйди на пять сек. Учитель беспомощно развёл руками: трансляция уже началась. Тогда Михалыч, прежде чем надзиратель прикрыл дверь, с помощью обезьяньих ужимок и неоднократно приложенного к губам заскорузлого пальца воспроизвёл сигнал, который Коновалов расшифровал как «молчи и ничему не удивляйся». Учитель криво улыбнулся и пожал плечами: он-то своё дело знает. Трансляция есть трансляция. Что бы ни случилось, эфир прерывать нельзя. — Исполнитель? Помощники? — тускло спросил надзиратель. Из кучки учеников молча вышел Лето, а следом — Роми и Дылда Саурон, все одетые в чёрное, в том же эльфийском антураже. — Начали! — сухо дал отмашку надзиратель. Роми и Дылда Саурон подтолкнули Киндера поближе к зловеще темневшему бревну, надели ему на руки кандалы, задрали вверх руки и пристегнули к бревну. Коновалов со смесью раздражения от, как ему казалось, пошлости происходящего и любопытства, от которого засосало под ложечкой, распрямил плечи и отметил про себя, что ему, пожалуй, приятно видеть эти вывернутые мальчишеские лопатки и жилистые запястья со следами от сигаретных ожогов — в кандалах, и эти дерзкие пальцы, так ловко зажигавшие навечно отсыревшие карельские спички и выцарапывавшие нецензурщину на низеньких школьных партах, — беспомощно торчащими вверх. Содрать бы ещё с наглеца этот расфуфыренный эльфийский камзол и стереть бы с физиономии широкую улыбку уверенного в себе мальчишки! Роми и Дылда Саурон снова вплотную приблизились к Киндеру, сняли с него кожаный пояс и вдруг неожиданно-резко дёрнули оливковый камзол вниз. Послышался бередящий ухо громкий треск разрываемой материи, обнажилась нижняя белая рубаха. Коновалов вздрогнул и краешком глаза посмотрел на надзирателя: тот сидел всё с тем же выражением абсолютного спокойствия и непричастности. — Посторонитесь! — коротко приказал Лето и рукой очертил пространство, на котором должны были остаться только он и подвешенный на дыбе Киндер. — Только не торопись, Лето, друг, — проговорил Киндер дрогнувшим голосом. — Да, не торопись, мальчик, чтоб рука была твёрдой, — неожиданно оживился надзиратель. — А то перебьёшь хребет ответчику — и конец вашему шоу «Преступление и наказание». Придётся тогда к старой системе возвращаться: до трёх раз, а на третий — в расход. Надзиратель блаженно улыбнулся. Киндер сглотнул. Лето молча кивнул, снял с пояса свёрнутый петлями хлыст и присел на корточки рядом с резиновым тазиком. Вылил туда содержимое двух колб, осторожно смешал, остался доволен, смочил в полученной жидкости конец хлыста, встал, распрямился, зловещей тенью нависая над переставшим улыбаться Киндером. — Взы! — хлыст в мгновение разрезал воздух, обвился вокруг Киндера ниже талии, прилип на секунду, тут же отклеился и вернулся в руку Лето, оставляя на белой рубахе свежую кровавую полосу. Ученики, а вместе с ними и Коновалов, отпрянули, не издавая ни звука. Операция повторилась семь раз. Затем Лето бесстрастно кивнул своим помощникам и склонился над тазиком и прочими инструментами экзекуции. Дылда Саурон и Роми отстегнули Киндера от дыбы, подхватили под мышки и потащили из актового зала. Примерно посередине помещения большая камера автоматически приблизилась, чтобы зрители могли во всех подробностях разглядеть исчерченную алым рваную рубаху и кровоподтёки на теле. Киндер снова улыбался, но на этот раз как-то вымученно.II
На этом обязательная общая трансляция закончилась, поэтому надзиратель удалился, перепоручив Коновалову заботу об аппаратуре. Для VIP-клиентов, интересующихся кухней шоу, всё ещё велась запись. Как только вышел надзиратель, в актовый зал просочился Михалыч, а вместе с ним — облако кислых ароматов ничтожности человеческого бытия. — Ну вы даёте, вот так шоу закатили, точно вам грю, жаль Грицкáя не видела! — наивно восторгался Михалыч, умильно улыбаясь и похлопывая ребят по плечу. — Артисты! Гении! Дай поцелую в щёчку! М-м-м… Его восторги неожиданно послужили катализатором для учителя. — Какие гении! Какие артисты! — вдруг заорал Коновалов. — Это же фуфло на камеру! Это всё фальшивка, игра! И кровь ваша не настоящая. — Кровь, может, и не настоящая, — сурово ответил Лето, глядя исподлобья на беснующегося учителя. — А вот синяки настоящие. И боль. И дыба. И хребет на самом деле легко перебить можно. И будет тогда перелом позвоночника и паралич. Или вы нам не верите, Роман Валентинович? — Ни на йоту я вам не верю, клоуны хреновы! — Ты что, актёров не уважаешь? — Михалыч, вихляясь, приблизился к Коновалову и исподнизу заглянул ему в лицо, обдав такой волной перегара, что у учителя защипало в глазах. — Может, ты и Грицкýю не уважаешь? А это она их всему научила. Великая женщина, грю тебе, великая! Настоящий мужик! А ты… Эх ты! Михалыч театрально всхлипнул, размазывая по щеке настоящие слёзы, и потянулся к Коновалову. — Полегче, Михалыч, — послышался миролюбивый голос Киндера, который уже успел вернуться и, переодевшийся в обычную мешковатую толстовку и джинсы, стоял в свете софитов посреди актового зала. На его левой скуле багровел вздувшийся след от хлыста: на седьмом ударе рука Лето всё-таки дрогнула. Фокс подскочил к Киндеру, достал из кармана маленький пузырёк хлоргексидина и чистый носовой платок и принялся обрабатывать рану. Киндер морщился, беззлобно поругиваясь, потом наконец не выдержал, отвёл в сторону руку Фокса и, подойдя, к Коновалову, спросил: — А вы видели трон, учитель? — Трон? — переспросил недоумённо Коновалов. — Да, покажите ему! Покажите ему трон, ребятки! — подхватил Михалыч, озираясь вокруг и вытягивая шею. — А где же он? Да вот же он, тута! Михалыч по кривой приблизился к некому предмету, накрытому чёрной материей, скромно ютившемуся у окна в стороне от дыбы, и, сделав невероятный пируэт в стиле «пьяная обезьяна», ловко сдёрнул покрывало, открыв на всеобщее обозрение грубо сколоченное деревянное кресло со встроенными ножными кандалами и ремнями, предназначенными для фиксации ног и шеи. К подлокотникам крепилось что-то особенное: гибрид железных перчаток и тисков, покрытый следами засохшей крови и ржавчиной. Левая перчатка оказалось пустой, а в правой… Коновалов услышал звук подъезжающей камеры и посторонился: умная цифровая тварь пожелала запечатлеть для VIP-клиентов содержимое правой перчатки. Отрубленная кисть человеческой руки, распухшая, багрово-чёрная, со вздувшимися жилами и запёкшимися сгустками крови на месте вырванных ногтей. Коновалов внезапно расхохотался, камера подъехала и к нему, чтобы показать вечерней клиентуре его раздираемое гомерическим смехом лицо. — Вы что! Это же бутафория! Самая поганая на свете бутафория. Ну вы и выродки! — Бутафория? — взвился Фокс. — А вы видели, учитель, Петерса из одиннадцатого класса? Коновалов припомнил долговязого нескладного парня с грубым деревянным протезом вместо правой кисти. Петерс иногда приходил к нему на уроки, так как вознамерился сдать общий ЕГЭ по русскому языку. — Вы же не хотите сказать, что он… — Именно хотим! — мрачно сказал Фокс. — Раньше, как известно, система наказаний была совсем другой. — Ну ладно, — запальчиво подхватил Коновалов. — Раньше были перегибы. А теперь прошла гуманизация. Теперь есть ювенальная юстиция! Так что весь этот ваш карнавал с эльфами и дыбой гроша ломаного не стоит. Я останавливаю трансляцию. — Погодите, — сказал Лето, отводя руку Коновалова от кнопки выключения. — Ещё вторая серия будет. — Точно, — подхватил Дылда Саурон. — Раз это всё карнавал, пора и вам поучаствовать в шоу, учитель. Может, тогда переоцените вашу гуманизацию. — Подвесить его. На бревно! — резюмировал Михалыч, поучительно грозя Коновалову пальцем. — Да вы что, обалдели?! — заорал учитель. — Сейчас надзиратели ворвутся, дроны-шокеры… Он встретился глазами с Лето и понял, что они оба думают об одном и том же: надзиратели всегда всё видят, но никто не придёт и не остановит трансляцию. The show must go on. Когда Дылда Саурон и Лето подхватили его под мышки и пристегнули к бревну, Коновалов как-то сразу обмяк и только спросил со смирением и надеждой: — Хлыстом бить будете? — Что? — переспросил с презрением Лето. — Ах, это. Нет, учитель. Это дорогая химия. На вас мы её тратить не будем. А ещё рубашку каждый раз новую шить надо. И пропитывать специальным раствором. — Вот она, наука, смекаешь, Рмавалентиныч?! — заключил Михалыч, снимая с плешивой головы траченную молью шапку и умильно оглядывая Коновалова, висящего на дыбе, точно мешок с подгнившей картошкой. — Вы повисите, Роман Валентинович, и подумайте над своим поведением, — беззлобно сказала Роми. И они ушли, прикрыв за собой дверь. Смутно припомнилось что-то похожее из старого доцифрового музыкального фильма: двери закрываются и все уезжают на автобусе, а человек остаётся висеть на кресте. Дверь отворилась, и в актовый зал, вихляясь во все стороны, вкатился Михалыч. У Коновалова мелькнула безумная мысль о перерождении пьяненького работника в ангела мести и освобождения, но Михалыч всего лишь предложил сиплым голосом, дико подмигивая глазом: — Эй, учитель! Рмавалентиныч! Выпить хочешь? Коновалов кивнул, всхлипнул, шумно всосал в себя воздух вместе с набежавшими соплями. Михалыч достал из оттопыренного кармана засаленных рабочих штанов пузырь с какой-то мутной жидкостью и влил глоток в жадно открывшийся рот учителя.III
Дальше происходило то, о чём Коновалову было стыдно вспоминать, но что в десятки раз подняло рейтинг шоу «Отверженные». К счастью, VIP-пакет доступен только VIP-подписчикам и ни в коем случае не ученикам школы-барака. К счастью, они не возвращались. Коновалов матерился, плакал, пел песни, звал столичного друга, звал надзирателей, пробовал ногой активировать дрона-электрошокера, чуть не обмочился, потом забыл, что хотел в туалет, и снова рыдал, выл, ругался и пел. Умная камера время от времени подъезжала вплотную, чтобы снять его перекошенное лицо в новом изводе. Коновалов потерял счёт времени, когда дверь распахнулась и в актовый зал деловитой походкой стремительно вошла Грицкáя в сопровождении протрезвевшего Михалыча. — Добрый вечер! — сухо бросила она, кивнув опавшему на дыбе Коновалову. — Я забираю своё бревно. Не возражаете? Коновалов не возражал. Грицкáя с помощью Михалыча сняла учителя с дыбы, отстегнула кандалы. Затем они занялись бревном, в то время как учитель смиренно пытался осмыслить своё место в мироздании и в постиндустриальном империализме. — Кандалы я тоже забираю, — сказала Грицкáя. — Ну, всех благ! Погнали, Михалыч. Они вдвоём подхватили бревно, кандалы, цепи и, переговариваясь о чём-то своём, удалились. Коновалов дополз до пульта и выключил трансляцию.