Мне кажется, я узнаю себя в том мальчике, Читающем стихи. Он стрелки сжал рукой, чтоб не кончалась эта ночь, И кровь бежит с руки. Борис Гребенщиков
I
Учителя появлялись на конюшне Грицкóй, только если надо было загнать учеников на какое-нибудь мероприятие или вытащить с плаца во время учебных пар. Коновалов и этого не делал, благо что на его уроки всё-таки хоть кто-то приходил. Он помнил ночь прибытия в школу, спасение Ариши, нахохлившихся Киндера и Фокса, суетящегося Михалыча. Потом ещё несколько раз бродил в окрестностях, топтался возле ячеистого забора, пытался издали разобрать, что происходит на ограниченном невысокой оградой земляном прямоугольнике. А там звенели мечи и свистели стрелы, тыгыдык-тыгыдык — стучали копыта, воздух разрезали хлысты, резко и деловито звучала брань, а иногда — пелись песни. Конюшня стояла неподалёку от школы и включала в себя не только низкое строение с денниками для десятка лошадей, но и колодец, хозяйственную постройку, две левады, навозную кучу, гору опилок, штабель сена, учебный плац, сортир-скворечник, костровище, качели и два деревянных жилых домика. Всё было миниатюрным, компактным, очень аккуратным, ухоженным. На территории, окружённой забором, росло много молодых сосен и берёз, лес подступал вплотную, и от задней калитки тропинка уводила прямиком в чащу. Они прошли на территорию через эту калитку, и Грицкáя пригласила Коновалова в один из домиков. Там прямо на полу стояла газовая плитка с двумя конфорками, одна из которых работала, подогревая груду круглых камней, насыпанных в металлическую сетку в форме цилиндра. Сверху на камнях сушились носки и перчатки, а сбоку от сооружения, на кирпичной кладке грелся бандитского вида небольшой грязно-белый кот с серыми пятнами на шкуре и толстыми щеками. Увидев вошедших, он нехотя приоткрыл глаз и продолжил дремать. В домике резко пахло кошками. У окна справа стоял стол и два стула. Грицкáя поставила кипятиться чайник и выложила на стол нехитрые карельские угощения: сублимированный рафинад, сдобные баранки и странного вида то ли пирожки, то ли булки — в виде ромбов с загнутыми краями, между которыми располагалось нечто похожее на блямбу из перловки или пшёнки. Грицкáя перехватила любопытствующий взгляд Коновалова и усмехнулась: — А это наше карельское угощение. Калитки называется. Я за ними в Петрозаводск езжу. Попробуй. — Это перловка? — осторожно спросил учитель. — Угум. Вкусно. Грицкáя порылась в висящем на стене рядом с дверью шкафу и достала две щербатые чашки с коричневым налётом внутри от дешёвых чайных пакетиков, затем указала на ранее не замеченную Коноваловым полку-этажерку, примостившуюся между шкафом и дверным косяком: — Видал? Знаешь, что это? Книги. Учитель приблизился к полке и стал читать про себя надписи на корешках, медленно шевеля губами. Грицкáя встала рядом и принялась тыкать в книги загрубелым пальцем: — Учебник верховой езды — это не для тебя. «По ту сторону рассвета» — слишком сложно и длинно, не потянешь. А вот и «Тарас Бульба», кстати. «Как понимать лошадей» — пропустим для ясности. «Про айкидо» — это мои ранние рассказы, дам когда-нибудь почитать. «Конец Вечности» Айзека Азимова — не осилишь. А, вот то, что нужно. Рекомендую для начала. Она вытянула сильно потрёпанную книжицу с будто откусанными уголками твёрдой обложки и изображением странноватого вида механической собаки с шестью лапами. На обложке виднелась полустёртая надписьР. Брэдбери
451о по Фаренгейту
— Держи, — сказала Грицкáя. — Отдашь, когда прочитаешь. О, вот и чайник закипел. Из синего эмалированного чайника вырывалась струя пара, крышечка, звякая, подпрыгивала, что нимало не смущало продолжавшего сладко спать после ночных приключений кота Кабачка.II
После чаепития, во время которого Коновалов рискнул-таки попробовать калитку с перловкой и нашёл её вполне сносной и даже вкусной, Грицкáя отправилась работать лошадей, а учитель с книжкой в руках вышел из домика, уселся на качели, повешенные между двух сосен на перекладине, не спеша закурил и углубился в чтение.Жечь было наслаждением. …
Сначала читать было трудно. Коновалов поймал себя на мысли, что буквы складываются в слова, слова — в фразы, согласно законам русского синтаксиса, но смысл ускользает. Он перечитывал предложения и целые абзацы по несколько раз, неосознанно тихо проговаривая вслух, с трудом продираясь сквозь дебри литер, смешивавшихся в его полусонном сознании с криками, доносящимися с плаца: «Стой, бля! Роми, я тебе сколько раз говорила: в галоп только с шага, твою мать!» — Коновалов не заметил, как на плаце появились ученики и началась обычная тренировка. «Так, соберись, тряпка», — сказал он себе и снова вернулся к первому абзацу.… громадный питон изрыгает на мир ядовитую струю керосина…
Что, чёрт тебя дери, это может значить? О да, конечно: клятый образный язык, от которого в современном новоязе остались только окоёмские диалектные побасёнки, да и те, в соответствии с изменившимся курсом скоро исчезнут как из ЕГЭ, так и из обихода. Коновалов бросил взгляд на костровище, у которого суетились Киндер и Фокс, готовя топливо для вечернего костра. Керосин — это топливо. Топливо жгут. Смутный облик смысла стал нарисовываться в мозгу Коновалова, и он утвердился в мысли, что речь идёт об огне.… когда его вдруг опалит огнём, и он стремительно отпрянет назад от его жаркого прикосновения…
— А! Вот засада! Ах ты дерьмо! Киндер насмешливо поднял брови, они с Фоксом переглянулись и продолжили возню у костровища, в то время как учитель исполнил несколько па индейского танца, бешено тряся обожжёнными догоревшей сигаретой пальцами. — Говорят, в таких случаях надо пальцы в мокрую грязь засунуть, — глубокомысленно изрёк Киндер. — Нет, лучше на них помочиться, — возразил со знанием дела Фокс. Коновалов послал обоих куда подальше и продолжил чтение.Выйдя на пустынную ночную улицу, он направился к метро. …
После этой фразы учитель испытал сильное облегчение: он начал наконец понимать смысл прочитанного. Далее дело постепенно пошло на лад, и Коновалов даже вознамерился продолжить свой подвиг в сумерках при свете фонарика от телефона, но его позвали к костру, вокруг которого собрался почти весь десятый класс.III
— Ромище! — ___ — Роман! — Да. — Что да?! Что да, пёс? Ну ты прям как знатный старпёр. Помнишь у нас на кафедре был такой Борис Иосифович, спец по фонетике? Он всегда «да» по телефону отвечал, как ты счас. — Как скажешь. — Ты чё — не в настроении? Ты где ваще? — В сортире. — Ха! Ты всегда в сортире. Куришь? — Сру. -: D:D: D — А хочешь, я тебе этот сортир сфоткаю? Могу даже очко. — Да ладно, Ромка. Что на тебя нашло? — По окоёмским диалектным побасёнкам тоскую. — А я тебе посылочку выслал, всё как ты просил. — Спасибо тебе. — Ну ладно, Ром. Ты там это, береги себя. — Ты тоже предохраняйся. — Нет, я серьёзно, Ромка. Я за тебя беспокоюсь. Мне кажется, ты там кукухой едешь. У тебя всё нормально? — Да, Саня, всё хорошо.IV
Посидев ещё некоторое время в сортире-скворечнике, Коновалов вышел и увидел неподалёку переминающегося с ноги на ногу Лето. Коротко кивнув ему, учитель поспешил к костру, вокруг которого уже расселись на брёвнах пентагона Киндер, Фокс, Роми, дылда Саурон, Сашка Черноусенко, Солнечный Зайчик и Грицкáя. Принесли из домика чайник, по кругу пошли печённые на решётке сублимированные сосиски, солёные огурцы из трёхлитровой банки, потом ребята стали жарить на костре чёрный хлеб, нанизывая его на прутики. Давно уже вернулся из сортира Лето, и Кабачок тоже присоединился к компании, требуя сосисок и ласки, обшерстив и изкогтив всех по очереди. Крепкий сладкий чёрный чай, подкопчённые ломтики хлеба, кисловато-пряный вкус хрустящих огурцов, дым от костра, свежий воздух — всё это пьянило, кружило голову. Словно хмельное видение из дыма и огня, в руках Грицкóй возник странный музыкальный инструмент в виде треугольной доски с натянутыми струнами, и полились одна за другой песни, смысл которых ускользал так же, как и смысл книги Брэдбери, но теперь в памяти учителя яркими вспышками оставались отдельные строки.Истина от первого лица…
Знаете ли, никто не хотел умирать…
Истина, дорога на крови…
Лишь себе мы себя должны…
Нужно кого-то любить…
Я с тобой, только позови…
***
Ничего я тебе не могу рассказать…
Почему этот мир до сих пор не прикончило зло?
Почему от потерь обид мы с ума не сошли?
Я могу опять устоять…
Он не мог ни осмыслить, ни объяснить, ни связать воедино услышанное, но оно оседало в памяти, прочно соединяясь с образами, выхваченными из темноты ночи вспышками пламени: Киндер и Фокс по привычке склонились друг ко другу; Лето сидел очень прямо, глядя в Олино лицо, и она, казалось, пела для него; Саурон, наоборот, прикрыл глаза и покачивался в такт песне; Роми вторила, гладя Кабачка, блаженно растянувшегося у неё на коленях и впившегося когтями в драный ватник; Сашка Черноусенко, с неистребимым позитивом относившийся к превратностям судьбы, от столовских макарон до пунктуации на стыке союзов, радостно улыбался; Солнечный Зайчик — юное хрупкое существо с прозрачной кожей и проступающими под ней тонкими ниточками вен — плакал. Плакала? Сейчас Коновалов был почти уверен, что это девочка. — Ребятки, я устала, — сказала Грицкáя и передала свой инструмент Киндеру. Коновалов подумал было, что Киндер продолжит играть на этой вычурной лире, но тот с почтением оруженосца отнёс её в домик и вернулся с обычной гитарой, которую передал Сашке Черноусенко. Сашка широко улыбнулся, ударил по струнам и запел с такой яростью, которую Коновалов не мог и предположить в нём. Все, включая Солнечного Зайчика, подхватили песню.Разрежь мне грудь, посмотри мне внутрь,
Ты увидишь там всё горит огнём.
Как много всего написано про огонь! Раньше Коновалов никогда не был так близок к пламени, в буквальном смысле никогда не сидел рядом с костром, не чувствовал обжигающий жар на щеках и лбу. Весь огонь в его жизни, кроме того, что фигурировал в компьютерных играх, был спрятан на кончике сигареты — кастрированный, бессильный — его было легко замять, затоптать, загасить и выбросить.Ты должен быть сильным, ты должен уметь
Сказать: руки прочь, прочь от меня!
Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть?
Коновалов увидел, как сжимаются кулаки, как притопывают в такт песне ноги, как яростно напрягаются юные лица и как пристально смотрит на него, учителя, сквозь пламя Грицкáя. Опять возникло неприятное осознание, что его читают, как книгу. И книга эта намного примитивнее «451о по Фаренгейту». Но затем волна новой песни подхватила его, увлекла. Коновалов снова переключился на лица ребят, на их горящие отчаянием отверженных глаза, на губы, повторяющие слова, как молитву.И две тысячи лет война,
Война без особых причин,
Война — дело молодых,
Лекарство против морщин.
И мы знаем, что так было всегда,
Что судьбою больше любим,
Кто живёт по законам другим
И кому умирать молодым.
V
В полдесятого Грицкáя встала, потянулась, похрустела затёкшими косточками и сказала, что ей скоро кормить лошадей, а ребяткам пора возвращаться в школу. Киндер с Фоксом заявили, что останутся помогать, остальные нехотя потянулись к задней калитке, но вдруг звонкий Олин голос остановил их. — Ну что, посадим завтра учителя на лошадь? Коновалов попытался ответить, но, ошарашенный, смог только изобразить нечто напоминающее рыбу, брошенную на суше. — А что ж, можно, — раздумчиво сказал Лето. — Да, может понадобиться, — подхватил Сашка Черноусенко. У Коновалова создалось впечатление, что это заговор и что он один не соображает, что происходит. — Может, — согласилась Грицкáя и обратилась непосредственно к Коновалову, пристально глядя ему в глаза: — Что, не понимаешь? Ну ничего, скоро всё поймёшь.