И ты можешь идти и вперёд, и назад
Взойти, упасть и снова взойти звездой
Но только пепел твоих сигарет — это пепел империй
И это может случиться с тобой
И голоса тех богов, что верят в тебя
Ещё звучат, хотя ты тяжёл на подъём
Но знаешь, небо
Становится ближе
С каждым днём.
Борис Гребенщиков
I
С той стороны леса, где располагался Бесовец, в небо рванули две стремительные точки, набрали высоту, приняли горизонтальную траекторию и полетели на юг. С запозданием небо раскололось немыслимым грохотом, а на месте взлёта встала над землёй пара пепельно-розовых хвостов. Коновалов уже знал, что это. Ещё ранним утром по каналам МЭШ сообщили, что двумя высокоточными ударами полностью уничтожена столица Окоёма Круча. Коновалов огляделся по сторонам. Стайка семиклассников возилась в свежевыпавшем снегу, затеяв перестрелку во время большой перемены. Из школьного барака вышел нахохлившийся Киндер с поднятым воротником короткой куртки и, задрав плечи, направился в закуток между забором и задней стеной школы. Небо снова вздрогнуло от грохота самолётов: на этот раз на юг летели тяжёлые бомбардировщики в сопровождении истребителей. Никто не обращал внимания: Терция ведь всегда воевала с Окоёмом. Коновалов двинулся вслед за Киндером, по пути наклонившись и зачерпнув ладонью горсть девственно-чистого, приятно-холодного первого снега. У забора, на котором так и красовалась надпись «Школа — дерьмо», он достал из кармана непочатую пачку сигарет, полученных посылкой из столицы, и протянул Киндеру. Тот молча кивнул, повозился с куревом, потом сказал: — Спасибо, Роман Валентинович, наши карельские все отсыревшие в это время года, а эти — вполне годно. Учитель курил, не говоря ни слова, но на этот раз молчание не было напряжённым, натянутым. Оно длилось естественно и естественно кончилось, когда Киндер сплюнул в грязь, образовавшуюся из растаявшего снега, посмотрел учителю в лицо и вполне дружелюбно произнёс: — Ну что, с боевым крещением вас, Роман Валентинович. На щеке Коновалова красовался аккуратный шов, обильно намазанный йодом — Грицкáя действительно была мастером: никакого воспаления, только пять ровных стежков. — Курить больно, — поморщившись, сказал учитель. — А говорить? — И говорить тоже. Они улыбнулись друг другу, потом Киндер продолжил: — Вы не думайте, что там, на конюшне, над вами издевались. — Я и не думаю, — солгал Коновалов. — Такие случаи рано или поздно со всеми происходят. Все падают. Иначе не научишься. У нас на конюшне, знаете, как говорят? Не упадёшь — не поймёшь. Коновалов попробовал рассмеяться, но поморщился от боли. — А ещё, знаете, как говорят? Свалился с лошади — упал, отжался, извинился, снова сел и продолжил тренировку. Коновалов прыснул. Опять боль. — Не смеши, Киндер, а то швы разойдутся.II
В отсутствие мальчиков тренировка прошла необычно тихо и быстро. Коновалов отъездил своё на корде без происшествий. Ариша вела себя как шёлковая и даже почти не оглядывалась на всадника. — Угостите её, — сказал Фокс, протягивая учителю морковку, когда кобыла, закончив сегодняшние труды, мирно хрустела сеном в деннике, накрытая флисовой попоной. — Только пальцы не подставляйте — мигом откусит. Почуяв морковку, Ариша издала призывное «го-го-го», а потом хрумкала, откусывая крепкими жёлтыми зубами и аппетитно чавкая. Коновалов отметил, что губы у лошади очень мягкие, нежные, приятные на ощупь. Остальные обитатели конюшни тоже встрепенулись, потребовали своё, высунув головы из денников. Они энергично кивали, а один конь мотал мордой так, что длинные губы болтались в воздухе, и это доставляло животине явное удовольствие. Коновалов и Фокс обносили морковкой лошадей, когда в конюшню вошла Роми, как всегда с котом на руках, и сообщила: — Оля всех зовёт. Сегодня киносеанс. — О, клёво, — оживился Фокс. — Погнали.III
Впервые Коновалов попал во второй жилой домик. Здесь обитал Орлик, главный помощник Грицкóй по конюшне, суровый неразговорчивый высокий человек, не особо привечавший посетителей из школы. Однако сейчас Орлик проявил толику дружелюбия, предложив гостям чай и банку домашнего варенья из яблок и брусники. В домике Орлика был компьютер на отдельном столе, много всяческих инструментов, ткацкий станок, заготовки для щитов и луков и небольшая плазма, на которой и собирались смотреть кино, рассевшись на полу на ковре. — Что за фильм? — спросил Коновалов, осторожно, чтобы не было больно, пропихивая варенье в рот столовой ложкой. — Наш, клубный, — пояснила Грицкáя. — Мы много лет подряд ставим спектакль. — С конями? — полюбопытствовал Коновалов. — Летом с конями, если опытных наездников хватает. Ты же сам видел, как у нас бывает. Теперь ни Саурона, ни Лето, ни Сашки Черноусенко нет. Будем опять всё начинать с начала. Поэтому и смотрим время от времени запись полной версии, чтобы прикинуть, что мы можем на данный момент.IV
Этот спектакль — так называемую пешую версию, снятую несколько лет назад в одном из любительских театров Петрозаводска, — Коновалов потом смотрел ещё не один раз, постепенно постигая сюжет. Сперва ему думалось, что перед ним нечто похожее на Dragonage или другие игры в жанре фэнтези, где нужно проходить с уровня на уровень, достигая высшей цели, например, полной власти над зачарованным островом. Потом Коновалову открылся совершенно другой смысл: перед ним разворачивалась история потерь, в которой герои лишались всего и проходили через такие страдания, что иногда мнилось: правильно запретили преподавание классической литературы в школах, если она в основном смакует описание злоключений. Далее Коновалов вспомнил книгу Брэдбери, и там было то же самое: Монтэг потерял Кларису, его самого преследовал механический пёс, а потом эта тварь убила совершенно постороннего человека. Но ведь такое происходило и в жизни: сила, которая каждый день разрывала небо, забрала Солнечного Зайчика, забрала всех мальчишек. И она же ранее вышвырнула этих странных детей за пределы больших городов, заставила играть по своим правилам, играть для шоу, потому что люди хотят видеть отверженных и снова с утробной радостью повторять себе: мы — не они. Но существовала и другая сила: она хранила маленькую конюшню, затерявшуюся в бескрайних карельских лесах прямо под мышкой у Бесовца. Она раздвигала тучи над учебным плацем и открывала бездонное небо чистейшей лазури. Она показывала в местном кинотеатре, открытом северным ветрам, дивные и неповторимые закаты, то горевшие пожаром, то распростиравшие лиловые драконьи крыла вполнеба. Она укрепляла руки, сжимавшие меч или натягивавшие тетиву лука. Ей принадлежал Палантир.V
Коновалов видел Палантир в спектакле, и потом иногда Грицкáя приносила его на конюшню, когда они играли в ролевые игры, сюжет которых прописывал Орлик в самодельной тетради с коричневыми листами и обложкой тиснёной кожи. Круглый шар, начинавший светиться, когда на него клали руки и произносили особые слова. Чистая бутафория, конечно. Но, видя с каким благоговением ребята из школы и даже Орлик, наблюдают явление Палантира, Коновалов стал догадываться о его истинном значении. По сюжету шар позволял мысленно общаться на любом расстоянии и при необходимости забывать или снова вспоминать нечто важное. На его фоне тум и МЭШ выглядели уродливой карикатурой, жалкой попыткой воспроизвести древнее светлое волшебство, кастрировать его, поставить на службу… Чему? И то же самое происходило с информационной лабильностью. Палантир помогал забыть, если нужно. Например, чтобы не предать под пытками. Он как бы хранил твою память, чтобы вернуть в своё время. Но современная система вообще исключала память в этом смысле. Истины, прошлого и истории как таковых больше не существовало. Истина стала истиной на данный момент, той, что нужна до тех пор, пока не появится новая, и тогда мозг, согласно доктрине информационной лабильности, примет её. А старую спустит в унитаз. Терция никогда не воевала с Окоёмом, Терция всегда воевала с Окоёмом. Получалось, что если ты верил в Палантир, то верил также в то, что Истина одна и она сильнее смерти. Что есть зло и его можно победить малой силой. Что дети не должны сидеть в туме до совершеннолетия. Что человек может подняться с колен и отрастить крылья.VI
Однажды, когда выпал уже настоящий, нетающий снег, Грицкáя заявила, что Коновалову пора учиться стрелять из лука на скаку. Он выехал на учебный плац на Канзасе — том самом мерине, который в первую ночь на конюшне пытался сжевать его шапку. Грицкáя подала ему лук и стрелу и предупредила, что конь пугается малейшего незнакомого звука и что нужно держаться в седле за счёт ног и правильной посадки. — Попробуй попади в меня стрелой, учитель, — снова зашивать придётся, — благословила напоследок Грицкáя. Коновалов на рыси лихо натянул тетиву и выпустил стрелу в сторону пушистой сосны. Почуяв тихий шелест у своего уха, Канзас ломанулся в сторону и перешёл в галоп. Коновалов, со страху бросивший лук в снег и с трудом заставивший коня вернуться к рыси, решил, что на этом провале его стрельба закончится. Но Грицкáя заявила, что тренировка завершится, когда решит она, а не конь и не всадник, и снова подала ему лук. Стрелять во второй раз, при том, что знаешь, как всё будет, — совсем другое дело. Теперь Коновалов, опасаясь новых Канзасовых выкрутасов, не решался выпрямить спину и натянуть тетиву. А с согнутой спиной, как он выяснил, стрелять невозможно. Итак, конь нарезал круги по хрустящему снегу вокруг сосны, Грицкáя материлась всё яростнее и всё громче, перед глазами мелькали секции ячеистого забора, деревья, отставленные в сторону калабашки, жилые домики. Кот Кабачок, вразвалку отправившийся на разминку. Лица ребят. Роми, Киндер, Фокс, стоящие на краю учебного плаца, там, где берёзки будто выходили понаблюдать за тренировкой. Они смотрели на него сосредоточенно, без издёвки. Коновалов вспомнил, что сказала ему Грицкáя в первый раз: «Ты можешь ездить». Он почувствовал, как распрямляется спина, как из неё будто прорастают крылья. Ноги крепко сжали бока Канзаса, он поднял лук, как учила его Грицкáя, наискосок к земле и выстрелил. Конь дёрнулся, но быстро выровнялся и продолжил рысить по кругу. Со стороны берёзовой рощи послышались аплодисменты.