Новые приключения Анжелики

К радости Джона ночь прошла без особых приключений, он ничуть не жалел, что уступил постель француженке, самому ему вряд ли бы удалось сомкнуть глаза. Взгляд блуждает перед черной мглой, заостряясь ни на чём. Зрачки сужены, света почти нет. Или же есть, но повреждённый до глубоких ран, исказившийся рассудок уже не различает. Молодой человек сжимает зубы, до крови кусая щёку. Тёплый солёный вкус растворяет горечь, комом застрявшую в горле. То ли это дикий смех, то ли рёв, то ли злые слёзы — он и сам не знает. И он сам выбрал этот путь, не так ли? Путь праведности. Путь мести. Борясь с подступающей дурнотой, представляет, как бы насадил каждого из своих противников – палачей матери — на английскую сталь и с наслаждением смотрел на лица, искаженные гримасами боли и отчаяния. Вопли пощады раздавались над залитыми кровью побоищами, и для кого-то они были ужасающей какофонией, а Джон улыбался окровавленными губами, вонзая клинок все глубже в обмякавшие склизкие зловонные тела. Кровь на его губах тоже была чужой... Тело покачивается взад-вперёд, будто в припадке. Какое-то время он наблюдает за причудливым танцем коптящего в конце улицы фонаря за окном и, наконец, отключается. К утру подморозило, и пожухлая трава покрылась инеем, едва слышно похрустывающим под подошвой сапог. Лагерь только начал просыпаться — сменялись часовые, двое зевающих почём зря мужчин суетились у огня, заваривая похлёбку, ещё один сидел у входа в свой шатёр и чистил оружие. — Сэр, к Вам гонец… От Лорда-Протектора! — Шепелявый Бен с присущей миролюбивой веселостью пытался объяснить свое появление в ранний час под дверью начальства, оглядывая со всех сторон и не думавшего разоблачаться на ночь Мордаунта, и куда более бесстыднее с его стороны было заглядывать вглубь – туда, где за наспех сооруженной занавесью располагалась их вынужденная «гостья». Последней после того далеко не самого приятного ужина он не сказал и двух слов, не считая колких выпадов, но его взгляд – сам по себе – красноречив и ясен. Молодой тюремщик не прячется в комнатах, и позволил ей даже нарушить своим появлением скромный быт солдата и пуританина, но он закрыт так наглухо, гораздо строже держит себя, чем просто болтающиеся пуговицы на камзоле. Да, из темницы Анжелика смогла пробиться, но за ледяное молчание ей не ступить. Его скорбь и сожаления, а также, как распинал себя день за днем на собственной Голгофе были для него личным, заполняющим внутри образовавшуюся зияющую пустоту. Джон награждал Ее презрительной гримасой. Не тебе судить девица, говорил этот жуткий оскал. — Что ж… я к полным услугам Генерала, идемте…— Мордаунт вытянулся, загораживая от любопытных собой проем и в его прозрачных, как талый снег, глазах было невозможно прочитать что-либо. Мальчишка-посол неловко переминался с ноги на ногу, голос чуть дрожал, то ли от страха, то ли от волнения – не каждый Божий день тебе поручают такие донесения и отправляют по ту сторону Ла-Манша к еретикам, и не каждому офицеру станет писать сам Хранитель Англии. Лишь поднятая ладонь Джона заставила порядком растерявшего свою самоуверенность юнца вытащить длинный свиток, туго перевязанный бечевой с крупной ало-чёрной печатью, и кожаный мешочек с деньгами. В их последнюю встречу Кромвель имел абсолютное право отдать своего беспокойного подчиненного под трибунал – более того сам Джон искренне полагал, что заслуживал такого конца, ведь каждое из обвинений было полностью справедливым — однако строгий учитель взглянул со странной смесью недоумения и понимания. Потом ему начало казаться, что цель его ссылки состояла в том, чтобы научить терпению, раз уж был застигнут врасплох тайнами, погонями и перестрелками, но отправлять во Францию – о, это было более жестоко, чем смерть от пули, или даже в петле. Он оплакивал бы утрату жизни, если бы исполнил свой долг, отомстил врагам. Но для лишенного чести, проигравшего, заклейменного стыдом, смерть была избавлением. Разломив пополам печать, капитан развернул свиток и застыл облокотился о стол, и дернувшийся в кривой усмешке угол десны сделал его похожим на пусть и облезлого, одичавшего, но голодного волка. Не слова шли в обратном порядке, а сами буквы. Все буквы. Это было зеркальное писание, прочесть которое мог только человек, хорошо знающий Кромвеля. Строчки прыгали перед глазами.: «Дело не политика, не солдата, но шпиона, к ремеслу которого проявили, капитан, несомненно большее усердие при прошлых сомнительных путешествиях…осмелюсь поручить в виду глубочайшей преданности, за те годы, что находились в Нашем услужении… с присущим вероломством выкран сын нашего посланника с целью оказать воздействие на любящего отца…» Джон громко втянул в себя воздух. Все эти месяцы ссылки, несчастный, казалось, по-настоящему не отдавал себе отчета, жив ли он сам или давно умер, ибо кормить свою ненависть и не лишиться рассудка становилось труднее, бесконечный день вырастал из бесконечной ночи, а та — из еще одного бесконечного дня, в котором не успел воскреснуть Христос. Криво усмехнувшись, он обтер ладонью лицо, предложение отдавалось иголочками по спине и стуком в висках. И все таки Господь на его стороне, раз позволяет вновь пробраться через границу, перехитрить патрули и, быть может, не только спасти жертву, но и свершить правосудие. — Хорошо. Шепелявый Бен только содрогнулся от голоса своего командира: хорошего в нем ничего не было. Мордаунт стоит у окна, заложив руки за спину. Впереди ждет война, он знает. Он ее проиграет, он знает. Но пока не может думать о ней. Звуки на улице будто сорвались с цепи. Бряцали мечи, раздавался топот бесчисленных ног, истошно кричали дети. Джон двинулся броском, закрепляя портупею, стюарды попятились, пропуская его, — и, кажется, по-настоящему испугалась. Да, говорить было нечего. Перед входом в ратушу стоял один из истинных представителей того сурового фанатизма, чье влияние и вера приучили англичан к суровым традициям. Преподобный Захария был высок и аскетически худ, настолько, что его мантия болталась на нем, как на шесте, а скулы, казалось, вот-вот прорвут желтую, словно пергамент, кожу. Впечатление довершало лицо проповедника – густые, щетинистые, мрачно насупленные брови и темные, глубоко посаженные глаза горели таким мистическим огнем, какой встречается только у патриархов, более общающихся с Богом, нежели с людьми. Голос праведника гремел под каменным сводом, глаза пылали фанатичным огнем. Он говорил цветисто, если подобное определение можно применить к проповеди, сулящей кары и муки за малейшее прегрешение, а его люди удерживали вырывающуюся хрупкую фигуру Анж. Среди беснующихся она казалась особенно беззащитной, но в том, как девушка горделиво вскинула подбородок, чувствовались решимость и достоинство. — Дети мои! — вскинул руки преподобный Захария. — Взгляните на эту дщерь Антихриста, еретичку, пришедшую смущать вас. И выразите ей свое презрение, прокляните ее! — Право же, святой отец! – выступил из своего укрытия Джон. — У хулы есть свойство возвращаться назад, на тот самый насест, с которого она слетела. Вспомнив это, надеюсь, не будьте столь щедры на проклятия. Его последние слова заглушил рев толпы. В красавицу впилось сразу множество рук, оторвали и потащили куда-то. Она кричала и рвалась, боясь, что пропала. Офицер «Железнобоких» так не считал. Он навел пистолет на толпу и сухо, сквозь зубы, заговорил: — Властью, данной мне в округе, я приказываю вам разойтись. Только если вы подчинитесь, я могу сулить вам прощение. Вы же христиане, и не должны забывать, что живете в стране, где есть закон! — Эта ведьма — пособница дьявола! — выкрикнул кто-то, и благочестивые горожане, вмиг забыв о своей суровой сдержанности, рванулись вперед. Женщины визжали, рвали друг друга за волосы, мужчины опускали на них кулаки. — Чего вы стоите, дети мои? Или вы забыли, что тот, кто не с нами, тот против нас и… Джон понимал, как опасны такие речи для воспаленных умов фанатиков, и что с парой своих подручных успеха против толпы, в которой мельком уловил и своих солдат, не жди. Но ему необходимо было отвлечь внимание, вырваться самому и попытаться спасти свою заключенную. Глас Захарии гремел, и видел, что не сможет долго держать беснующихся под дулом пистолета. Они были как безумные, готовые стать мучениками ради того, к чему призывает их предводитель. Подумав минуту, он поднял пистолет и нажал на курок. Преподобный дернулся, замер и схватился за грудь. Выпучив глаза, он стал медленно оседать на землю, прохрипел: «О, небо!» — и, упав, забился в конвульсиях. Это вызвало шок, но кратковременный. Теперь Джон лишился преимущества и знал, что вот-вот последует. Поэтому, не теряя времени, он подхватил француженку и, рывком посадив ее перед собой на коня, пришпорил верного Лайярда. Однако, это был не конец. Многие из собравшихся прибыли к ратуше на лошадях, и вскоре беглецы услышали позади шум погони, ибо распаленные убийством своего предводителя, не прекратят гонку, будут нестись, пока хватит сил их. Оставалось надеяться лишь на то, что их кони уступают в скорости его вороному. — Вы сделали только хуже! Теперь точно нас убьют… — его дикая, острая на язык кошка, похоже, очнулась. Они почти кричали друг другу сквозь свист ветра, и от этого или от страшного напряжения так сильно сжал свою пленницу, что она застонала. Но это успокоило ее, и она перестала вырываться. Они вынеслись из ложбины и скакали между двух пологих холмов, и капитан стал узнавать местность. Тут облако наползло на луну, настал мрак. И тогда Мордаунт решился. Преследователи как раз были в низине, стало темно. Другого такого момента могло не представиться. Он сдержал Лайярда, резко соскочил и снял с седла девушку. В следующий миг сильно ударил коня по крупу, заставляя продолжать путь, а сам, увлек обессиленную Анжелику к склону близлежащего холма, повалил девушку на траву и распластался рядом. Земля загудела, всадники проехали мимо. Один пронесся так близко, что стук подков о землю слился с биением сердец беглецов. Но когда звук начал удаляться, вскочил и, помог подняться , стал изо всех сил увлекать ее в сторону. Им надо было успеть добежать, обогнуть незримую в темноте возвышенность, за которой должен был появиться путь в низину, где располагалась старая, всеми забытая, церковь. Его спутница ни на что не жаловалась, проявляя не свойственное своему полу мужество, держит спину так ровно, словно внутрь вставили стержень, только ветер слегка трогает волосы в борьбе с собранными в прическу локонами. Они сидели рядом. Джон привык и не к такому, было бы где голову приклонить. А вот Анж, хотя и сказала, что чувствует себя почти нормально, продолжала мелко дрожать. Здесь, в подполье, было все же прохладно. Одежда казалась совсем растерзанной, особенно жакет: один рукав совсем оторван, и у горла вырван клок. — Возьмите, сударыня, если плащ кирасира и англичанина Вас устроит…— в этот раз не очень и хотел ей грубить, но вышло само по себе не очень, шипит, словно змея, с какой-то странной, перекосившей рот гримасой. — Если не побрезгуете принять благодарность от католички, то спасибо! — в ответ она изумленно изгибает бровь. Утром их навестил Бен, выследивший по месту, откуда вернулся Лайярд без седока, весьма кстати двух приведя свежих, отдохнувших жеребцов и осведомляясь, куда они пойдут теперь. — В Париж… — Мордаунт отстегнул с пояса, вынул кинжал из ножен и покрутил в руках. Поперек лезвия тянулся рваный багровый след, словно кто-то мазнул окровавленной кистью.