Новые приключения Анжелики

Иллюминация сотен восковых свечей преображала темноту, которую хранил предел Святого Петра. Конечно, это не шло ни в какое сравнение с дневным солнечным светом, превращающим витражи в драгоценные камни, однако пламя свечей отражалось сейчас на всех поверхностях, как на залитом водой золота. В крохотной исповедальне все плывет и смешивается, пляшут тени, как блики от камина на деревянном полу. И безымянный, таинственный монах прилагает все усилия, чтобы не встать, не вскочить резко с деревянной скамьи, всадив клинок в тело жертвы напротив, за решеткой. Он хорошо понимал, что достаточно сейчас сделать легкое движение, и густая, вязкая кровь смоет и годы унижений, проведенные в роли просителя милостыни, и накопившиеся обиды, и оскорбления, доставшиеся на долю уличного оборванца. За что же в первую очередь? За гибель матери или же за свои обиды? Джонни бросил беглый взгляд и сквозь мутную пелену перед глазами разглядел виконта де Бражелона, усиленно кающегося в своих юношеских приключениях и хмуро повествующего о кажущихся смешными печалях. Смешными ? Взять без спроса лошадь своего отца, дабы произвести впечатление на понравившуюся особу может только тот, у которого есть эта лошадь… и есть отец. Чтобы себя отвлечь Мордаунт вытащил свою шпагу и посмотрел на нее. Лезвие нуждается в заточке после некоторых весьма нерадостных встреч, и зарубки надо убрать, но сталь все равно безупречна уравновешена. Жизнь должна быть уравновешена так же. Дряхлый старик и негодный самодержец тогда поплатились за дело, но это мало что меняет в их отношениях с виконтом. Ничего не меняет. Безумие — демон, которого англичанин вынужден вскармливать, отдаваться ему всей душой и бросаться грудью на пики благоразумия. Его крупицы отражаются в его зрачках, бессилие окаймляет их, и он молится, чтобы затем убивать. До дрожи и изнеможения, пьянее, нет, не от вина, которое себе не дозволял, а от терпкого запаха ненависти. У его демона есть хозяин. И имя ему Месть. — Вы молчите…— растерянно то ли спросил, то ли определил для самого себя де Бражелон, и по мере такого, как он признавался, становился все более пунцовым. — Ах, должно быть Вы со всей строгостью и суровостью в заботе о мой несчастной душе порицаете мой пыл, но что если я скажу, что, бросившись перед ней на колени, излил свою благодарность в самых пылких и страстных словах, и она, прекрасная Луиза, слушала меня с нежностью, а потом заверила, что разделяет мои чувства ? Кончики пальцев Джона цепляются за стены так, что костяшки белеют от напряжения. Давящее чувство в груди заставляет губы брезгливо кривиться. В нем одновременно клокотала злость за промедление — один удар искупил бы голодное детство, тяжкую юность, и постоянно грызущее его чувство неудовлетворения, один удар стоил затеянного маскарада и лишил бы графа де ла Фер, так искусно примерившего личину королевского мушкетера, лишил бы графа всего! — и стыд за потерю самообладания. Но он только мрачно смотрел вперед, разгоняя багровый туман в собственной голове. —… отчего-то кажется, что Вы еще молоды, Отче, и могли бы понять…— удивительно догадливый, мальчишка открывает рот, но тут же захлопывает его. — О, простите, простите меня за дерзость! Мог ли капитан Железнобоких его понять ? Ночью Джонни раскрыл глаза и стал вслушиваться в темноту. В маленькой комнатке, встроенной в стену, воздух был густым и черным, словно дым, дышать было трудно. По всему телу стекали ручейки пота, будто под одежду вторглась целая армия пауков. Полусонное сознание вяло боролось с двумя противоречивыми желаниями: в подробностях запомнить приснившийся только что кровопролитный кошмар или поскорее выбросить его из головы и с облегчением забыть, ибо ото всего лишь сон. Он выбрал второе и, поднимаясь на локте, встретился… с заботливо подложенной подушкой. На какую-то долю мгновенья он был изумлен такой диковинной ласке и… неожиданно счастлив, как ребенок, которому вдруг подарили что-то на Рождество. В этом не было логики, но, сродни ощущению короткой проведенной жизни, в которой не было ни тоски, ни страданий, ни потерь, принесло умиротворение. Мысли Джона обратились к молодой женщине, свернувшейся рядом на постели, явившейся причиной острого, срывающего дыхание предвкушения. Они часто ссорились с Анжеликой, и ставил ей в укор вздорность, гордыню и упрямство. Но сейчас он был убеждён, что именно такой Бог задумывал женщину. Была ли она красива ? Судить он не имел права, тем более прикажи ему хоть сам Лод- протектор описать всех девушек, ничего путного не вышло бы . Но это было неважно, теперь совершенно определенно. Он испытал некий порыв приблизиться к ней. Протянуть руку, коснуться нежной кожи лица, пропустить между пальцев те текучие, шелковистые пряди, скользнувшие так недавно возле его щеки, ощутить и перенять случайно испытанное тепло. Прежде о нем заботился только старый добрый пастор, и забота эта была по-мужски строга. Сейчас он просто замер, но подавил комок в горле. Глядя на стройное, изящное тело, подчеркнутое голубым платьем, Мордаунт ощущал неловкость, вызванную добровольно принятым обязательством беречь честь француженки. Несчастный смотрел на то, чего не мог себе позволить и вообразить. Просто эта ночь останется одним из немногих светлых воспоминаний, бережно уложенных в шкатулку и убранных в дальний угол памяти. — Грешников ждёт Ад, сын мой… — в пустом и бессмысленном разговоре с виконтом он пытается противостоять своему желчному саморазрушению, напомнить христианскую истину, за которую мог бы ухватиться при желании. Джон Френсис горел в лихорадке. Червь, что решающий смертельный удар, не приведет к покою, не исцелит обугленную дыру в его груди, терзал его мысли и проникал все глубже и глубже, вызывая раздражение и злость. Он всеми силами боролся с ним, старался вырвать из себя и растоптать в пыль, выжечь его как заразу из загноившейся раны В конце концов Мордаунт лишь сжимает пальцы все крепче и крепче, протяжно вдыхает, словно гончая, почуявшая добычу, и, поднявшись на ноги, выскальзывает из деревянной клетушки в холодную галерею собора. Огромные тени прыгали и карабкались по растрескавшимся стенам домов, по обитым дверям и нависающим аркам на железные крыши, будто духи и дьяволы явились на праздник из темных своих владений. Миллиарды запахов, приятных и мерзких, витали в воздухе на улице: жареное мясо, памятный с детства запах требухи и мочи, конского пота, острый запах вина и сидра, и повсюду — запах надушенных немытых тел. Улицы начали темнеть и пустеть, и где-то вблизи Железнобокий услышал вопли и стенания плакальщиков, нанятых идти за гробом в небольшой процессии. Свернув за калитку, которая прямо вела к постоялому двору, на ходу избавляясь от бесформенной рясы, позаимствованной за кувшин у одного монаха-пропойцы, Джон искренне надеялся, что за время его отсутствия его неуемная спутница не успела стать первопричиной какой-нибудь жестокой драки или кого-нибудь приворожить. Внезапно у ног раздался сухой, тяжелый кашель: — Подайте, сударь, подайте Христа ради! Это был самый последний нищий, он сидел в большой деревянной чаше, держа в узловатых руках две опоры из дерева, с помощью которых продвигался по мостовой. Со лба под капюшоном свисали грязные волосы, единственный глаз светился некой надеждой, второй был перевязан черной тряпкой. Его одежда состояла из единственного обрезанного в очень далеком прошлом голубого плаща. В слабом свете поднимавшейся луны на мгновение блеснуло лезвие кинжала, и нищий с самой что ни на есть солдатской выправкой мертвой хваткой зажал в тиски Мордаунта. Капитан вывернулся, налегая всем телом на ряженого, и в ответ справа взорвалась сумасшедшая боль, мир вокруг раскачивался и пульсировал, клонился медленно, пядь за пядью, но сейчас не имел права останавливаться. Клинок к клинку — опасная ситуация, грозившая либо потерей оружия, либо смертью. Появляющиеся из дальних углов, подвалов, каналов и глубин дворов ложные бродяги, только на вид представляющие собой груду лохмотьев, переглянулись и начали окружать сражающихся. — Клянусь небом, тебе не уйти, Божий отступник, изменник короны и палач своих родных! — отстраняясь, прохрипел нападающий. Эти слова, брошенные по-английски что-нибудь да значили, но Джону некогда было размышлять, отбиваясь от нового выпада, чертыхнулся, перебросил шпагу в левую — благодаря наукам пастора ему было почти несущественно, какой рукой рубить, — и коротким хлестким движением вогнал острие клинка прямо в дыру капюшона, повернул и рванул к себе. Больше Джонни не смотрел, ему приходилось кружить и обходить молодчиков по дуге, чтобы не давать возможности напасть сразу со всех сторон. Вот ещё один «нищенствующий» обманщик покатился по земле, пытаясь зажимать вываливающиеся из живота кишки. Другой с хрипом осел, дрожащими руками стискивая вспоротое горло. Осталась половина. Атаковав предводителя группы, он пырнул ниже и быстрее обычного. Маневр почти сработал, но, скорее всего наемник, крупный и крепко сложенный был слишком опытен и в последний момент отразил нападение. Цена же за этот, неудавшийся фокус, оказалась слишком высока. Беспорядочно замелькали, перемежаясь, свет и тени, все силы высосал туман, а теперь он, густой и белесый, не давал вздохнуть, обжигая легкие, как кипяток. И только спустя некоторое время, опустив взгляд, Мордаунт понял сразу две вещи. Во-первых, он, действительно, ранен. И это означает, что для него все кончено, и нужно приготовиться дорого продать свою жизнь. Несчастный пошатнулся и едва не потерял равновесие, понимая, что-то вот-вот падет, но только не на колени, и изощренно улыбается, и ничто в нем не выдаёт, ничто не указывает на страх неизбежного. Это пугает. А в следующее мгновение его сознание затуманилось, и земля поднялась, принимая его в свои темные тяжелые объятия. Беспорядочно замелькали, перемежаясь, свет и тени. В первое мгновение Джонни подумал, что умер и подтвердил все те угрозы, которыми сыпал проклятому виконту, ибо все тело горело, будто его жарили на огне. Воспаленный разум произвел в памяти подернутый мутной дымкой момент: вокруг раздавался стук копыт, смех, кто-то плюнул в него, лежащего :«Сын шлюхи! Вот ты и получил по заслугам!» Потом звуки стали удаляться. Сцепив зубы, молодой человек попытался пошевелиться, чтобы оглядеться – насколько все плохо. Хотя то, что очень плохо, сознавал по запаху горевшей плоти. Своей горевшей плоти. Слегка приподнявшись, он моментально скрючился от боли. Ему отчаянно хотелось закрыть глаза и снова провалиться в забытье, но он знал, что потом уже никогда не проснется. Без тепла, пищи и крова он сгинет здесь навечно. Вскоре наступила тишина, только ветер свистел. Начинался дождь.