Новые приключения Анжелики

Аббат д'Эрбле, он же, если угодно, мушкетер Арамис, с силой сжал заточенный конец гусиного пера, глубокие морщины бороздили его высокий лоб. Он ощущал чудовищную усталость и, голова шла кругом от задач, требовавших немедленного разрешения, страшных подозрений и догадок. Дурные вести не приходят одни, по весьма печальному поводу отлучался на несколько дней — от Кале до самого, верно, Парижа все окрестности бурлили, что бежавший из дома виконт де Бражелон был отравлен в поместье де Гиш. Шурша сутаной, появляясь у лучшего друга усопшего, искренне надеялся, что слухи останутся слухами. Увы! За слухами всегда обычно что-то стоит — в их век травили перчатки, шпаги, простыни, помаду и духи. А на де Гиша смотреть и вовсе было больно. Словом, все, что оставалось — это достойно отправить тело несчастному отцу, господину графу, и дать себе обещание приехать, когда на смену понятному ожесточению придет светлая скорбь. Он хорошо знал — Атосу нужно только время в одиночестве, время, чтобы осознать и принять. Ответить же на главный вопрос — кто и зачем ? — сейчас не представлялось возможным. Возвращаясь обратно, через окрестную деревеньку, чтобы напоить лошадей и отобедать, вертя в печатках небольшую изящную шкатулку из вещей де Бражелона — в сущности шкатулка эта и привлекала внимание только потому, что ,во-первых, должна был принадлежать скорее даме, а во-вторых совсем уж скверно выходило ее открыть — Арамис получил интересное известие, о том, что в монастыре пребывал находящийся в бессознательном состоянии заклейменный вор и каторжанин. Впрочем, неизвестно, что больше смущало рядовых чернецов — вид и состояние неожиданного гостя, или нахождение в их четверых стенах женщины, молодой и, по слухам, очень красивой. — Помните, что вы дали клятвы очиститься от скверны и пороков и пришли к Господу. Он установил закон жизни, которому мы все следуем, и задача каждого из нас в день Страшного Суда предстать перед лицом Его чистыми и невинными. И что же сейчас делаете ? Увлекаете своими лживыми речами души чистые, тем самым ослабляя молитвенное действие и нанося большой урон делам божественным. В назидание Арамис посмотрел на притихших юных монашков строго, изучающе и ревностно, чтобы слова его не просачивались сквозь пальцы подобно песку. Все запуталось намного больше, когда нет, не из чувства христианского милосердия, а чтобы оценить размер опасности за укрывание возможного преступника, аббат пришел, чтобы отпустить грехи страдальца на случай, если тот умрет. И ,стоя у одра болящего, только крепче сжимал ладонь в кулак, едва удерживаясь от крепких слов, вовсе не приличествующих духовному сану. Пускай лицо человека напротив побелело и напоминало белые покрывала на трупах, волосы его, ныне коричневые от пота, липли ко лбу его и бровям, а высохшие, восковой бледности руки были поразительно неподвижными и даже как будто не гнулись — смельчаков проверить не так уж и много — вычеркнуть английского мальчишку из памяти, ровно как и стычку у берегов Ла-Манша, было выше всяких сил. Голос разума подсказывал решить все здесь и сейчас, и уже почти собирался в свою келью за тщательно скрываемой от посторонних глаз, но такой родной шпагой, однако остановился в дверном проёме. В размышлении пальцы ласкают и повторяют выведенные узоры резьбы на дереве. Грубо…При всех возможностях, которое создавало их положение, всадить клинок пока живот и внутренности не превратились в месиво из крови, слизи, нечистот и располосованных мышц, было слишком грубо. Прикрывая лицо платком, и, клянясь, что будь он волен, возвел бы любознательность в ранг смертного греха, святой отец наклонился, приподнял край рубахи, чтобы осмотреть раны, и понимать, из каким путем следовал , чего мог и не мог сотворить и сколько продержался этот молодчик в седле. Как опытный фехтовальщик, мужчина без труда мог вынести свое суждение и скривился при виде лилии, видимо, этот знак становился проклятием для семейства де Бейль. Надеясь, что в бреду Мордаунт откроет свои тайны, к лечебным травам и снадобьям добавил и немного опиума, из-за которого, как выяснилось позже, раненный оставался в неподвижности, однако пользы это мало принесло. Гораздо больше трудностей вызывала женщина. Через щели в ставнях пробивались солнечные лучи, освещая плечи, на которые тяжелыми волнами падали золотые блестящие локоны, совершенное, грустное чело, совсем как у юной Мадонны, но не смотрящей из глубин старых готичных соборов, а совершенно земной, созданной из плоти и крови, будто говорящей : «Живи и дай другим!». Однако, юность ее была обманчива — это больше читалось во взгляде, много испытавшем, чем в чем-то ином. Она не была рослой, но казалась таковою благодаря умению держаться с величавой грацией. Покрой скучного платья горожанки хорошо обрисовывает фигуру, лишних украшений нет, и все-таки ей удается выглядеть утонченной при минимальной затрате сил. Арамис полагал такое качество врожденным. Оставалось только понять, знала ли эта райская пташка того, за кем следовала и ради кого приехала в монастырь ? Знала и покрывала — а может даже участвовала ? — еретика во всех злодействах ? О причинах долго не рассуждал — они, эти причины, кроились в том, что еще во что-то верила, разговаривала с Мордаунтом, чего-то просила, укоряя, что поступает всегда ей на зло, и в том, когда совсем не по-сестрински задержала руку возле его лба и очень осторожно провела тыльной стороной кисти по впалой, твердой скуле, заправив прядь за ухо. В их отношениях, судя по всему, было мало романтического флера, скорее что-то острое, болезненное, как острый нож, глубоко врезавшийся в самые слабые места, неприкаянное, но, если хорошенько подумать, это – тоже сильные чувства, и с ними играть не стоило. Таких чувств стоило бояться. Вечер шел своим чередом, сомнения аббата нарастали. Он действовал на двух уровнях. На поверхностном — как приятный, любезный хозяин, легко поддерживающий беседу, обладающий изысканными манерами. С другим были знакомы только те, кто знал его близко. В продолжение всего вечера он изучал Анжелику, черточку за черточкой, с головы до пят. — Твое усердие похвально, дочь моя… — найдя свою подопечную на скамейке у фонтана, д'Эрбле, грустно улыбнулся, но как понимающий родитель. Брат…он еще может поправиться… если сердце выдержит. — Ни о чем другом я не прошу! — молодая женщина подняла голову и сквозь слезы гордо взглянула на него. — Позвольте узнать, откуда вы, и что приключилось? . — склонил голову, любуясь раскидистыми зарослями бахромы папоротника. К удивлению не стала нелепо оправдываться и как-то отрицать ужасный проступок, так нехорошо закончившийся клеймением. Да, девочка не только тверда нравом, но и умна. Прежде Арамис видел ее лишь спутницей, ведомой бешеным протестантом, и красавицей, а потому предполагал в ней легкомыслие и даже глупость. — Жан…— хрипло проговорила она, втягивая воздух —… участвовал в противозаконной дуэли. Да, он преступил указ короля, но ради чести! Потом нас настигли родичи убитого. Переговариваясь, они пошли дальше бок о бок. Мелкое каменное крошево похрустывало под их подошвами. — Вам нечего страшиться, раз все действительно так. К тому же Святая наша церковь поручилась за вас, предоставив стол и кров, и разве может она отступить от данного обещания? — О, без сомнения...не может! — ответила Анжелика, ища укрытия за корректным, ожидаемым ответом, и он закашлялся, скрывая снисходительную улыбку, да, не легко водить ее за нос. Аббат посмотрел на тлевшие в камине поленья. То были грушевые дрова, ароматные и не чадящие. У входа дремал открывший во сне рот келейник. Было очень поздно. Стоявший на столе медный канделябр уже успел покрыться расплавленным воском, а свечи почти догорели. Нет, он не передаст Джона Фрэнсиса в руки гражданским властям, не пронзит его в постели и стерпит под этой крышей. Совесть здесь была не причем, несколько часов, обдумывая все и взвешивая, мушкетер совещался со своим цинизмом и страстью к интригам. Буйная молодость англичанина, а также благородство графа стали бы отличным подспорьем в том деле, которому обещался служить до конца своих дней. Прошла неделя, близилась к концу вторая. Сын Миледи по-прежнему балансировал между жизнью и смертью, а когда его пытались напоить, опять проваливался в небытие с какими-то смутными, тревожащими его видениями, а порой наступал и полный мрак, когда о том, что он жив, свидетельствовало только надсадное, хриплое дыхание. Несколько часов бушевал ужасный ураган. Молнией убило трех овец и сожгло дотла один из амбаров. Завершая собрание братии, д'Эрбле все же отметил, что испуганный келейник стоит в стороне, морщит лоб и поглядывает так, словно хочет с ним переговорить. Он сделал знак приблизиться, и поигрывая своим перстнем, с настроем как у кошки, которая давила еще живую мышь, выслушал новости. В таком исходе он не сомневался, как и в том, что очнувшись, Мордаунт ни капельки не обрадуется ни тому месту, куда его привезла «сестра», ни тем событиям, которые он упустил. Комментарии : 1) Я думаю, понятно, почему Анжелика придумала «легенду» про дуэль. Лилией клеймили преступников во Франции, так как лилии — символ королевского дома Бурбонов. Клеймили именно уголовных преступников и по приговору суда. Доказать посторонним, что заклейменный человек не совершал преступления, практически невозможно. 2) Рауль де Бражелон — внебрачный сын Атоса. Наследник графства Бражелон, а впоследствии и Ла Фер. Рауль появляется в книгах со второй части трилогии "Двадцать лет спустя". Его отцом является граф Оливье де Ла Фер (Атос), а матерью герцогиня де Шеврёз. Рауль получил хорошее образование, искусно владеет шпагой, унаследовал благородство своего отца. Граф де Гиш – молодой человек, друг Рауля.