Новые приключения Анжелики

Мордаунт все больше пребывал в забытьи, а если и выходил из него, то ощущал столь сильную головную боль, что малейшее мысленное усилие давалось с трудом. Порой он слышал над собой голоса, но смысл сказанного до него не доходил, слова, превращаясь в гул, в такт ударам сердца поглощались пустотой, словно вода прибрежным песком. А вот боль изводила, и он начинал тихо стонать. Тогда, сняв с лошади, его чем-то поили, и на язык потекла теплая жидкость. Он стал отплевываться, думая, что это морская вода, но его голову сдавили тисками, зажали нос, и когда он попытался вздохнуть через рот, в горло полился отвар. Потом его опутали чем-то, словно муху в паутине, и оставили одного. Темноту под смеженными веками прорезали вспышки кошмаров. В засасывающем месиве Джон плыл к берегу с одеждой, что с каждым его рывком становилась тяжелее и тяжелее. И когда он бросал взгляд в сторону суши, проверяя, долго ли еще ему мучиться, оказывалось, что он не продвинулся ни на дюйм. Из глубины к нему тянулись руки утопленников, стремящихся увлечь его за собой, его, дурака и неудачника. Не было таких проклятий, которыми Мордаунт не осыпал себя. Вина за предательство убитой матери, за то, что не отомстил, пульсировала, давила, скреблась в кажущиеся последними мысли несчастного, тянула за каждую жилку, ужаснейшие эмоции — нет их бессмысленнее. Такие минуты всегда заканчивались одинаково — легкие прошибало огнем и перед взором плясали кровавые пятна. Когда грань беспамятства порой истончалась, и тогда он чувствовал затылком мягкую ладонь, то , как легко она задевает его кончиками своих распущенных волос, слышал убаюкивающий голос, однако открыть глаза и повернуться к ней, чтобы спросить Анжелику, почему она не ушла, как все, кто его окружал когда-либо, почему осталась, не мог. Громкий треск вывел его из забытья. Он жадно вздохнул, хватая ртом прохладный пряный воздух, медленно осознавая, что лежит, укрытый свежими простынями и даже шерстяным одеялом — во истину ни с чем не сравнимая роскошь! Джон беспокойно заворочался. Конечно же, грудь и плечо тут же прострелило, но он был не настолько глуп, чтобы отдавать свою безопасность на волю случая. Католикам он не доверял, а, тем более, их худшим представителям — монахам-бездельникам, обирающим свою паству. Келья была маленькой и узкой, хотя для молитвенных бдений особого пространства и не требовалось, посередине стены, обращенной ко входу, было узкое окно, под ним стоял стол для письма с единственным стулом, справа от стола – его лежанка, а у входа еще оставалось немного пространства для еще пары табуретов. На одной из стен так и оставалось висеть нетронутым распятие. Он понимал, кому обязан нахождением среди еретиков, уверял себя,что предпочел умереть, чем принять помощь от врагов своей веры, но в насмешку Господь никогда не давал ему желаемое. Впрочем, тут был грех жаловаться — среди мучительной тоски, одиночества призрака, что вынужден скитаться по земле, не имея шанса обрести покой, его неожиданная подруга стала тусклым огоньком тепла в стылой пустоте. И, лукавя, что готов оставить этот мир, англичанин гнал прочь воспоминания о том, как ловил каждой частичкой своей кожи прикосновения своенравной женщины, красивой и гордой, как античная богиня, и как задыхался — и от ощущений, и от смешанных чувств. Раздражение — это не злость. Правда, в глубине души злость была, но не на Анжелику. — Что ж… ты выглядишь… живым…— появившись, его непреклонный и строгий лекарь, оглядывала далеко не лучшее положение капитана Железнобоких, и ее прищуренный взгляд был полон подозрительности. По-видимому, она ничуть не сожалела, что отдала их в руки папских святош. А сожалел ли сам Мордаунт ? — Поздравляю! — Я знаю… Спасибо! — тихо согласился он. — Я всем обязан тебе. Если бы ты не была рядом и не выхаживала меня… — Я только расплачивалась по старым долгам, вот и все…— поднявшись, Анж внезапно обхватила себя за плечи, встала и подошла к окну. Как не был неискушен в общении с противоположным полом, заметил, что она держится гораздо более неуверенно, чем прежде, как если бы исполняет неподходящую, навязанную роль, и отчаянно хотелось подойти к ней ближе, развернуть лицом и задать прямо свой вопрос. Тихо про себя выругавшись, Джонни сообразил, что он лежит в кровати только в нижней рубашке и коротких штанах. Во истину, старый добрый пастор проклял бы своего нечестивого воспитанника! Он быстро укрылся до плеч простыней, искренне надеясь, что не вышел за пределы дозволенного и не оскорбил свою спутницу. Через несколько дней впервые встал с постели, прошел несколько шагов и упал. Монахи заставили его выпить вина с добавлением железа и немного бульона с бычьей кровью. По их кислым лицам и настороженному отношению, как к дикому и опасному хищнику, догадывался, что и они знают о лилии. Джон мрачно смотрел в стену, вперед себя. Неудачи продолжают преследовать его по пятам, словно все, что ни попадается в его руки, необратимо ускользает. Словно он способен лишь быть отверженным. От нападения у него остались лишь обрывки, однако эти люди знали и караулили его, знали и покойную матушку, понял это по едва схваченному рассудком сквернословию и отметиной, которой «наградили» его. Выйдя за стены обители, он превращался в прокаженного, где уж там пуститься в погоню за четверкой мушкетеров! Но это не было сном, каким-то а если он попал в преисподнюю, то возможно, нужно просто пройти этот путь до конца. Из этого следовала та опасность, которой подвергал одним своим присутствием Анжелику, и несчастный все глубже сознавал, что в ее будущем ему нет места. Теперь оставалось только убедить непокорную француженку в этом. Они успешно поругались тем вечером. Анжелика стиснула пальцами деревянную чашу — хорошо, что горло лежащего в постели больного оказалось вне досягаемости. — Значит, нужно подыгрывать твоей глупости и делать вид, что никаких ран нет? — прошипела она. —Джон Мордаунт, мне больно и тошно смотреть, до чего ты себя доводишь! На его щеках проступили яркие лихорадочные пятна. Он дернулся, поднимаясь, борясь с мускулами, которые подчинялись его слабости,а не разуму — нет, все-таки разуму ! — повернулся к ней. Чувство было незнакомо, пугало и притягивало одновременно. Огонек свечи приугас, бросая бледные неверные тени, и, среди них, почудилось, как нечто туманное промелькнуло между ними. Это нечто перешло из его затянутых мглой хвори с лиловыми тенями вокруг воспалений глаз в её — возмущенные и пылающие. Двигался ли сам или мир двигался вокруг него? Уверенным мог быть только в прикосновении, в стенании разума и его сердца, гулким колокольным звоном призывавшем в объятья, в бой, который не сумел вести. Волнующие нутро чувства будоражили его кровь, что с шумным гулом стучала в висках, скорее разгоняя жидкий огонь по венам и вместе с тем вырывая обрывки того, что его братья-пуритане считали греховным и грязным. — Ох, Джонни, ты меня сейчас просто раздавишь. Он даже не пошевельнулся, и взятой таким образом в плен объятий красавице пришлось сильно упереться в его грудную клетку, пытаясь немного высвободиться. Мало-помалу, сквозь оцепенение улетевшего в райские кущи тела и возвращающиеся уколы и толчки почувствовал, что пытается переменить положение, собрал остатки сил и отодвинулся, хрипло дыша. Выходит, он может сорваться и натворить неизвестно что. Уже натворил. И эта неизвестность, таящаяся в самом себе, делала положение почти безысходным. Однако взгляд, которым она встретила его взгляд, оказался задумчивым и оценивающим, не более. Действительно, поразмыслить было над чем. Ей удалось прорвать защитный слой напускного безразличия капитана и увидеть то, что скрывалось за ним. Но при этом она обнажила саму себя несколько больше, чем ей верно хотелось. В попытке чуть унять беспокойство — свое или его ? — она осторожно высвободила ладонь и мягко провела пальцами по его ставшей слегка колючей щеке, плавно переходя на длинную шею. Ласковый непривычный жест тотчас же вызвал табун будоражащих мурашек по спине; тело пропустило приятную дрожь, доходя до кончиков пальцев и затылка, и Джон решился. Приблизившись к ее теплому лицу, снова коснулся мягких губ, все еще держа ее маленькую руку у своей груди. Конечно, случившимся добился ровно обратного тому, на что рассчитывал, но, теперь, он не оставил себе места для маневра – ему нечего было предложить кроме своего пути ненависти и мести, некуда привести молодую женщину, так неожиданно ставшую своей, и тем не менее, обязан был это сделать. Пока они гладили друг друга, ласкали и целовали, казалось, что они являются одним целым. Одна плоть, какой, по словам Библии, также являлись Адам и Ева. Джон пошевелил ложкой в миске и зачерпнул варево. Похлебка оказалась с овощами и кусочками теста, почти совсем без соли, но если вспоминать то, как слонялся мальчишкой по Лондону без куска хлеба и угла, святые отцы устроили ему настоящий праздник. — Ты невозможен… — притворно скривилась Анж, придвигаясь нему ближе и переходя на шепот. — Истинно суровый пуританин армии генерала Кромвеля! Ласка матери или сестры была ему неведома, но в ней крылся бы совсем иной смысл. Их отношения менялись и вряд ли сами понимали, как именно. Вот уж поистине таскать каштаны из огня! К концу недели капитан кирасир чувствовал себя окрепшим, способным удержаться в седле, чтобы продолжить путь. Улыбнувшись в зверином оскале, дал себе слово, что не позволит загонять себя в угол, в данном случае в четыре стены. Удовлетворившись историей о противозаконной дуэли, обитатели ,тем не менее, только вздохнули с облегчением после того, как, выражая благодарность, гости выразили и намерение покинуть их. Присутствующие склонили головы в молитве за трапезой. Келарь, замещавший вечно отсутствующего аббата, скорее из чувства долга ладонью указал вошедшему: — Ты действительно не хочешь к нам присоединиться, Жан ? Ощущая, как свело скулы, Джон уклончиво отозвался, дабы совершенно точно не сболтнуть лишнего. — Простите, Отче, но чтобы стать монахом, мало надеть на себя власяницу и выбрить тонзуру. Небо было затянуто плотными облаками, воздух отяжелел от наполненной влаги, придавая сырого аромата. Две лошади вот-вот готовились пуститься рысью, когда к ним подошел церковный служка — на имя семьи де Бейль пришло письмо. Мордаунт остановил коня, вынуждая скакуна, дергающего ушами, встать прямо, оглядел переминающего служку с головы до ног, сжимая в кулаках уздечку — единственные, кто мог писать ему, никогда не сделали бы это по-французски — а потом наклонился, принимая и разворачивая бумагу. В следующий миг земля ушла из-под низа, его ослепила ярость, застила глаза жгучая обида, не хуже вина помутился рассудок, не дающий возможности мыслить здраво. Письмо для его матери опоздала на двадцать лет. «Анна, не ведаю как к Вам ныне обращаться, и почему вернулись из Англии, поэтому обращусь к той бедной и преследуемой девушке, появившейся на пороге у покорного слуги много лет назад. Годы идут, и разум мой слабеет, создавшимся прискорбным положением могут воспользоваться негодяи, искавшие Вас. Заклинаю освободить меня от тайны, которую поручили хранить. Искренний друг К.».