Багратиана

Морозная февральская ночь опустилась на Петербург, и дом княгини Гагариной зажил новой, особенной жизнью. В комнатах душно и светло, точно днём, оживлённые разговоры в отдельных кружках не стихали ни на минуту. На вечере у князя Багратиона - сливки общества, военная молодёжь и первые лица государства, пожелавшие отдать честь герою своего времени. Обсуждали столичные новости и служебные тяготы, чины и политику, очередные проекты реформ… О прошедшей кампании беседуют шёпотом: блестящее начало, позорное завершение — отступление перед всесокрушающим гением, безжалостно наказывавшим за просчёт любую посредственность без разбора лент и корон. Одних постигла мстительность царского гнева, другие вышли сухими из моравских вод, точно и не бывало разгрома, бесконтрольного грабежа мирного населения, пролитых государевых слёз. К тому же дурные вести заслоняла собой, будто щитом, засиявшая с новой силой звезда, чей милостивый свет сразу привлёк извечных почитателей искусства войны и прочих восторженных обывателей. Справлялась оная с сим бременем великолепно. Пётр Иванович весел и говорлив, милостив к каждому, отчего на вечере никто не чувствовал себя обделённым. К нему обращались за дружескими советами, просили сказать последнее слово в шуточных спорах, с жаром пожимали руку и рассыпались в любезностях, от которых князь время от времени невольно зевал, из вежливости прикладывая ко рту ладонь, затянутую в белоснежную лайку. Впрочем, всякая искренность вознаграждалась: при подобном раскладе тёмные глаза генерала сияли так, что сразу становилось понятно, отчего за командиром пойдут и в огонь, и в воду сквозь строй вражеских штыков и рёв полковых труб. — Ах, поведайте же нам что-нибудь ещё о Суворове, Пётр Иванович! - настойчиво вопрошал молодой Долгоруков, государев любимец, устроившийся в кресле по правую руку от именитого полководца. - Ваши рассказы чудесным образом переносят в те дни, когда слава российского оружия гремела по всей Европе. Губы Багратиона, свободно облокотившегося на мраморную полку, разом сложились в покровительственную, отеческую улыбку, и он устремил задумчивый взор на дрожащее пламя камина. Рюмка мадеры в руке князя блестела точно янтарь под бледными лучами балтийского солнца. — Какую нынче историю желаете, князь? Вы же знаете, из меня рассказчик до крайности невоздержанный: бросьте камень в воду, и кругов по воде разойдётся - не счесть. Пётр Петрович вдруг потупил взгляд, а после кругом осмотрелся в поисках поддержки у окружающих слушателей. Хотел было что-то сказать, но, поймав на себе предостерегающий взгляд Чарторыйского, передумал. Спустя пару мгновений, наконец, ответил застенчиво: — Извольте, милостивый государь, выбор всё же за вами. И правда, на что не укажешь, везде найдут скрытый смысл, который в умелых руках превратится в смертоносное оружие. К счастью, условности светские не писаны для настоящих героев. Подметив сию уловку, Багратион усмехнулся тихонько, однако промолчал из чувства благоразумия. Иронию следовало приберечь напоследок, а до тех пор на него устремилось около двадцати пар любопытных глаз, готовых жадно внимать речам хозяина модного нынче салона. Поднеся к губам прозрачный хрусталь, князь вздохнул и, пригубив вина, начал, наконец, свой рассказ. *** Ледяной ветер бил прямо в лицо, затруднял дыхание, и без того стеснённое на высоте гор, пока в голове пульсировала лишь одна мысль. Покорить перевал во что бы то ни стало. Пути назад нет, только вперёд, навстречу французам, надёжно укрепившимся меж отвесных скал и снегов. Мельком оглянувшись на своих солдат, беззаветно вверивших себя в его руки, Пётр ощутил очередной прилив сил и, стиснув зубы, продолжил опасный подъём. Шаг влево, отчаянный рывок вперёд по обнажённому льду, прыжок с одного валуна на другой. Даже в столь неприветливой обстановке чувствовал он себя почти что как дома: родные с детства гребни Кавказа стояли перед его внутренним взором, словно и не покинули они Отечество полгода назад, не сражались теперь за чужое добро на чужой земле. Медленно, но верно отряд продвигался вперёд до тех самых пор, пока не замаячили на горизонте удалённые французские укрепления, нынче лежавшие перед ними как на ладони. Подобравшись как можно ближе, по взмаху руки предводителя солдаты с громогласным «ура!» бросились во вражеский тыл, сшибая не успевшего опомниться противника с насиженных мест. Лишившийся в начале схватки оружия Пётр наскоро подхватил саблю вражеского офицера, сражённого чужим метким выстрелом, и тут же сцепился с усатым громилой, вступив в неравную схватку, но в конце концов одолев силача. Откуда-то спереди послышались победные выкрики сослуживцев, в пылу боя ставших музыкой для ушей, заложенных от завывающего ветра и беспрерывной ружейной пальбы. Сие свидетельствовало лишь об одном: воспользовавшись смятением в рядах врагов, прежде казавшихся непобедимыми, дивизия Дерфельдена пошла на приступ. Французы оказались зажаты в смертоносные клещи. Вскоре всё было кончено. В плен угодила группа солдат вместе с израненным офицером, а тела прочих храбрых защитников, чья оборона дрогнула перед решительным натиском, сплошь усеяли узкое пространство расщелины. На ослепительно-белом покрове, истоптанном множеством ног, свежая кровь ярко горела, подобно дивным цветам на лугу в разгар жаркого лета. И Пётр шёл по нему навстречу войскам авангарда, пристально наблюдая за тем, как его офицеры приводят в порядок рассеянные по местности части, прикидывая потери, неизбежные, но окупившиеся сполна. Отсель армии не грозили разгром и пленение. По крайней мере, на ближайшие несколько дней. Как только Пётр поравнялся с первыми рядами уцелевших, навстречу ему бросился сам начальник дивизии. Старый боевой генерал, расхристанный не в меньшей степени, чем подчинённый, выглядел донельзя взволнованно. — Ага! Князь, вот и вы! Каков храбрец! Что за манёвр! Позабыв о всяких различиях, Дерфельден обнял опешившего Багратиона и восторженно хлопнул того по плечу. — Вы со своими затеями приносите армии столько хлопот… и делаете ей честь, вне всяких сомнений. Перевал взят, но негоже останавливаться на достигнутом. Вся кампания ещё впереди. Не подведите, мой мальчик! Распрощавшись с начальником, Пётр собрался было в обратный путь, как вдруг на горизонте показалась фигура одинокого всадника, прокладывавшего себе сквозь снега путь на передовые позиции, занятые авангардом. При его приближении людская масса заволновались, приветствуя всеми любимого командира, не замедлившего появиться на поле битвы, благо оная разрешилась настолько стремительно. Окружённый солдатами в мгновение ока, Александр Васильевич спешился, бросив поводья первому попавшемуся офицеру, и направился прямо к Багратиону, почтительно замершему в присутствии генерала. Подойдя вплотную, Суворов смерил его внимательным взглядом и, закончив беглый осмотр, расхохотался с искренним облегчением. — Ишь учудил, князь Пётр! Коза горная, право слово. Козочки своим тропы прокладывают, а ты наших богатырей французу в тыл завёл. Вот так афера! Хоть и пытались солдаты кругом скрыть непрошеные улыбки, получалось у них сие дурно. Впрочем, лицо Багратиона само буквально светилось. — Рад стараться, Александр Васильевич! — Пётр склонил было голову пред генералом, но тут же оказался ловко схвачен под руку. — Полно тебе церемониться, Петенька! Чай не на приёме монаршем, здесь все свои. Ну, до привала долго ещё, бой не кончен. А посему - с Богом! Ступай к своим молодцам. Перекрестив его напоследок, главнокомандующий вернулся к своему скакуну и вскочил в седло. В тылу его ждали остававшиеся дивизиям, которые теперь могли беспрепятственно преодолеть перевал. А Пётр тем временем неторопливо стянул с головы измятую двууголку, чудом не слетевшую в разгаре битвы, и устремил взор к возвышавшемуся над ними величественному Сен-Готарду, своим пиком пронзавшему насквозь хмурые небеса. Тот, кто поначалу вызывал подозрения как близкий сподвижник Потёмкина, ощутил, что завоевал окончательно доверие мудрого старика. И собирался отсель доказать куда более рьяно, на какие ещё свершения готов без лишних раздумий пойти. *** На пару мгновений в зале воцарилась полная тишина. Забывшийся Долгоруков даже рот приоткрыл, заслушавшись повествованием, отчего Пётр едва слышно хмыкнул себе под нос. Всеобщее оцепенение в конце концов развеял звучный хлопок. Граф Николай Николаевич, сидевший на обитой бархатом софе подле недвижимого Чарторыйского, улыбнулся рассказчику и, поманив к себе лакея, взял с серебряного подноса бокал. Украдкой переглянувшись с коллегой по ремеслу, Новосильцев благосклонно кивнул головой. — Браво, князь! История, примечательная во всех отношениях. Поистине времена были чудные, а подвиги тех лет поражают воображение. Ваша отвага и сметливость уже тогда стали для многих примером. Однако согласны ли вы, Пётр Иванович, с тем, что многие величали и до сих пор величают вас «сыном» многоуважаемого Александра Васильевича? В ответ Багратион вежливо наклонил буйную черноволосую голову. — Я, право, польщён этим, граф. Да и оспаривать, как вы говорите, общее мнение не намерен. И всё же не стоит забывать, что все мы - от последнего солдата до генерала - были преданными его детьми, и любил он каждого как родного. Слукавил ли он? Возможно, отчасти. Однако в присутствии подобных господ тщеславие могло сыграть с ним злую шутку, прибавив новых завистников к прочим недоброжелателям. Военные на его вечерах составляли львиную долю присутствующих, а своим же товарищам палец в рот не клади. Эта борьба была стара, как сам мир и их горделивое воинское сословие. Посему отдавать малейшее преимущество в чужие руки князь не собирался вовсе. Вполне удовлетворившись подобными размышлениями, граф Новосильцев быстро потерял к нему интерес, увлёкшись беседой с вездесущим обер-прокурором Голицыным, устроившимся позади молодых друзей императора, купающихся в последних лучах своего былого могущества. В тот же самый момент к Петру подступили вплотную прочие гости. И князь, ещё с минуту назад остававшийся донельзя сосредоточенным и напряжённым, вновь заговорил свободно и весело, щедро пересыпая речь анекдотами о жизни великого полководца, оставившего неизгладимый след в истории и его собственном признательном сердце.