Собственность

Чуть больше недели потребовалось Нурлану, чтобы привести своё душевное состояние к относительному равновесию. Эту неделю практически затворничества он провёл с максимальной пользой для себя, рассуждая и анализируя, копаясь в своих воспоминаниях и делая выводы… А ещё всё это время было также отведено на то, чтобы Лёша отдохнул от него и, может быть, даже поверил в то, что Сабуров больше не будет вести себя, как эгоистичный псих. Впрочем, Нур, конечно, понимал, что просто его отсутствия мало, чтобы Лёша в это поверил. Спустя неделю начались осторожные попытки по крайней мере извиниться перед Щербаковым, которые тот пресекал на корню, что уж и говорить о попытках вступить хоть в какой-то диалог. Дозвониться до Алексея Нурлан мог только с другого номера, немногочисленные встречи, которые отнюдь не были случайными для Нура, не приводили ни к чему, кроме полнейшего игнора со стороны Лёхи. И брюнет не мог его в этом винить, да и не винил. С самого начала казах дал себе слово, что больше он не опустится до своих «грязных приёмов», которыми можно добиться от Щербакова чего угодно, пусть и только на время. И что больше не будет никакого насилия. Но правда была в том, что Сабурову и не хотелось больше этого насилия. В результате недели дотошного самоанализа, он открыл в себе кое-что очень важное. Ему не нужно, чтобы Лёша ему подчинялся. Ему нужно, чтобы Лёша его любил. Любил и был счастлив рядом с ним. Конечно, пока ещё нельзя было сказать, что Нурлан полностью избавился от своей нездоровой потребности владеть, доминировать и держать всё под контролем, но теперь, когда он понял источник проблемы, ему стало проще контролировать самого себя. Намного проще. Он сходу замечал, когда его «человечность» уступает место внутреннему доминанту, и учился пресекать это, повторяя про себя как мантру: «Я не всемогущий, я не бог и не царь, у меня есть только я сам, больше мне никто и ничто не принадлежит. И мне не нужно всё контролировать. Этот мир, блять, неплохо справляется и без меня.» Однако если вдруг в памяти всплывал образ возбуждённого Лёши, которому нужно было это ощущение власти над собой, собственник внутри начинал выть и требовать, но Нур теперь уже был сильнее. Желание любить Лёшу, а не держать его в заложниках, было сильнее. Поэтому, говоря по правде, Сабурову не приходилось прикладывать какие-то невероятные усилия, чтобы отговорить себя от воздействия на Щербакова своим запрещённым приёмом. Потому что это и правда издевательство — давить на его травму, зная, что он не в силах этому противостоять, и использовать его для удовлетворения своей травмы. Именно по этой причине процесс с попытками примирения или установки хоть минимального контакта сильно затянулся. Лёша наотрез отказывался от любой коммуникации, и Нур начинал подозревать, что мирными способами от русого ничего не добиться. «— И что, опять прибегать к насилию? — Ко внутреннему диалогу Нура уже не допускался доминант-собственник, всё решали только здравый смысл и чувства. — Не к насилию, скорее к хитрости. Он не станет меня слушать, это же ясно. Надо сделать так, чтобы ему пришлось меня выслушать. — Это и есть насилие, чувак. Кстати, именно за него ты и собираешься извиняться. Ничего не смущает? — Это будет малюсенькое насилие, которое не навредит Лёше, оно не повлияет на него так… как нельзя. — Бред. Ты сделаешь только хуже. — По-другому он меня к себе не подпустит. — Научись уже решать вопросы другими способами! Думай! — Блять…» Так прошли ещё 2 недели. А потом Нурлан психанул. Хитрость не насилие — договорился он сам с собой. Потому что, если раньше он ещё питал хоть какие-то надежды насчёт благосклонности Щербакова, то теперь было бы понятно и дебилу: ни о какой благосклонности не может идти и речи. Не выслушает, не начнёт замечать и не пойдёт ни на какие уступки. В лучшем случае удостоит гневного взгляда, полного ненависти, и то на одно мгновение, после чего снова сделает вид, что Нура вообще не существует. А у Нура, между прочим, запросы на совместную счастливую жизнь, так что больше так продолжаться не могло. И Сабуров перешёл в осторожное и беспалевное наступление. Выставив себя полным идиотом перед Демьяном, он убедил его вызвать Лёху якобы на обсуждение рабочего вопроса, причём обсуждение это обязательно должно состояться в офисе, в кабинете самого Демьяна, так было нужно Нуру. Со словами: «Во что ты меня втягиваешь? Я бы ещё понял, если бы Лёха меня попросил о каком-то тупом приколе, но ты-то? Адекватный же был человек, ну…» — Демьян позвонил Щербакову и сказал всё, что требовалось, в соответствии с планом Нурлана. К назначенному времени казах был полностью готов. Во-первых, он заранее убедился, что на самом деле в это время офис будет практически пустым, по крайней мере, в радиусе ближайших кабинетов от кабинета Демьяна. Сегодня Нур даже не воспользовался одеколоном, чтобы не выдать своего присутствия раньше времени. Во-вторых, пользуясь своим высоким положением, он добыл ключи, которые сам Демьян дать ему отказался. А вот девушка-администратор, у которой был универсальный электронный ключ от всех дверей здания, в очередной раз не смогла устоять перед его обаянием и уверениями в крайней необходимости попасть в тот кабинет. Особенность этого кабинета в том, что он «двойной»: заходя внутрь, попадаешь сначала в комнату вроде приёмной или холла, а за второй дверью расположено уже основное помещение. Идеально для двух людей, которым тесно в одном пространстве…

***

Лёша приехал немного позже назначенного времени, потому что встреча всё-таки внеплановая и перестроиться чётко у него не получилось. Сразу направляясь к кабинету Демьяна, он обнаруживает, что все двери открыты, но внутри пусто. Лёха, равнодушно пожимая плечами и думая, что директор, скорее всего, вышел и сейчас вернётся, проходит внутрь и разваливается на диване перед большим офисным столом. Достаёт мобильный, но прежде чем успевает написать Демьяну о своём прибытии на место встречи, слышит шаги и звук закрывающейся основной двери. Затем снова шаги, и вот в дверном проёме появляется совсем не Демьян. — Бляяяя, — напрягаясь всем своим существом, тянет Щербаков, уже вставая с дивана и просчитывая возможные варианты скорее нападения, чем отступления. — Лёш, прости, — после этой фразы, к искреннему удивлению русого, брюнет просто исчезает за дверью, которую тут же закрывает на ключ. — Блять… — В некотором недоумении бормочет Лёха, а затем кричит, чтобы его было слышно по ту сторону двери, — это что, какие-то новые извращённые фантазии? — Нет, никаких извращений без твоего согласия, клянусь! — Сабуров стоит прямо у двери, упираясь в стену ребром кулака. — Мне нужно сказать тебе очень важные вещи… — Ну так открой дверь и скажи, блять! Нахуй это цирк? — Щербаков тоже подходит к двери со своей стороны, но осторожно, потому что ожидает подвоха. — Лёх… мы оба знаем, что ты не станешь меня слушать. — Конечно, не стану, нахуй ты мне сдался… — Русый говорит не с вызовом, а так, как будто они обсуждают обыденные вопросы. — Поэтому дверь будет закрыта. Так ты сможешь меня выслушать и быть уверен, что… ты в безопасности. — В безопасности? — Даже если я случайно перейду на… блять… требовательный тон, ты хотя бы не увидишь взгляд, и я уж точно не смогу трахнуть тебя через дверь. — Ебанат? У тебя ключ в руках. Заебал, открывай, я не собираюсь… — Лёш, я не открою. — Ещё как откроешь, блять! — Нет, прости, я не хотел так, но ты, блять, не даёшь мне ни единого шанса! — Охуеть, а тебя это удивляет?! — Нет, но в этом и дело! Я не хочу, чтобы так было, блять! Да, я вёл себя как маньяк и полный урод, но так больше не будет! Не будет никакого насилия и издевательств, я клянусь тебе! — Ты говоришь о ненасилии человеку, которого запер? — Если единственная возможность, чтобы ты меня выслушал, это говорить с тобой через дверь, значит, я буду говорить через дверь. — Пф! Да говори, я, как бы, и через дверь могу забить хуй на всё, что ты скажешь. Сабуров глубоко вздыхает, прислоняясь лбом к двери и закрывая глаза: — Я пиздец как виноват перед тобой, Лёш, я осознаю это… — Ага. — А Лёша то и дело обрывает его на половине фразы. — Я мудак и псих, и я правда издевался над тобой. И я понимаю, почему ты не хочешь меня знать, и ты прав, блять! — Ой, ёп-твою-мать, понимает он… — Прости меня, маленький мой… — Хуй у тебя маленький. — Я не сделаю тебе ничего плохого, я разобрался с этой хуйнёй, почему мне нужно всё время доминировать и подчинять… — Тебе нужно превращать людей в свои личные вещи, называй уж всё своими именами! Ёбаный рабовладелец, блять. — Да, ты прав! Только не всех людей… И больше мне это не нужно! Я правда разобрался с этим! Это… моя проблема, с которой реально можно пойти, блять, лечиться… — Поздравляю, блять. В надежде избежать дальнейших язвительных «вставок» от Щербакова, следующие слова Нур выпаливает на одном дыхании: — Но я осознал её и я справляюсь! Ты же видишь, что я давно не преследую тебя, не использую и не издеваюсь! Потому что я не хочу так! Я хочу, чтобы тебе было хорошо со мной, я не врал, когда говорил, что ты дорог мне, это так и есть! Ты не моя собственность, и мне не нужно, чтобы ты ею был! Я никогда, блять, никогда-никогда не воспользуюсь твоей слабостью, я даю тебе слово! Лёша! Я стал другим за этот месяц, дай доказать! Я больше ничего не прошу. Нур выдыхает. А у Лёши после слов «ты дорог мне» что-то предательски трепещет внутри. Это «что-то», конечно, его гомосущность, оттаявшая ещё с самых первых фраз Сабурова, а теперь робко подающая признаки существования и желания дать Сабурову шанс. Но ни гомофобный разум, ни сам Лёша не стремятся поддержать её в этом порыве. — Больше тебе ничего не дать, блять? — Совсем чуточку дерзко отвечает он. — У тебя ведь тоже есть проблема, — Нурлан игнорирует «недовыпад» Щербакова, — и ты тоже можешь разобраться с ней. Это же ненормально, ты сам знаешь, ненормально возбуждаться так, что не можешь держать себя в руках, просто от власти… силы какого-то человека… — А считать кого-то своей собственностью, подчинять его себе насильно, значит, нормально? — Нет, не нормально! Моя проблема так же ненормальна, как и твоя. Но я понял её и разобрался. Ты же знаешь, мне ничего не стоит сделать это снова, в смысле, подчинить тебя, я мог бы уже миллион раз всё подстроить… как делал это раньше. Но я не делаю этого, потому что не хочу больше. А не хочу, потому что разобрался. И с твоей проблемой можно разобраться. Если нужно, я обещаю, что не притронусь к тебе, пока мы не разберёмся… пока мы не окажемся в равных условиях, чтобы я не мог оказывать на тебя это влияние. Это адский пиздец как сильно я хочу тебя, но блять… Я хочу, чтобы ты тоже хотел, и больше никак. «Я хочу! Хочу! Хочу! Хочу!» — Начинает вопить гомосущность, затмевая своим визгом все мысли в русой голове, которые казались здравыми. Поэтому, чтобы не сказать лишнего, Лёша просто молчит, тихонько прислоняясь спиной к стене рядом с закрытой дверью. Нурлану нравится это молчание, так он понимает, что его слова по крайней мере услышаны, а не назло пропущены мимо ушей. Может быть, у него даже будет шанс? Спустя примерно минуту, Щербаков спрашивает абсолютно нормальным голосом, без капли ехидства и язвительности: — Как ты понял, что с тобой? Как ты разобрался? — Мне приснился сон где-то месяц назад. Реальный случай из моего детства, я почти забыл его, а там… А… может, мы уже можем поговорить нормально? В смысле, без двери. Алексей вдруг хмурится, осознавая, что и правда всё это время чувствовал себя в безопасности, зная, что, если Нур применит свой «властный» образ, этого всё равно не будет видно. Поэтому Лёша молчит, не зная, как поступить, и Нур приходит на помощь: — До завтрашнего вечера сюда никто не придёт, я выяснял. Если с дверью тебе комфортнее, можем продолжить и так. — Я не боюсь тебя! — Незамедлительно откликается Лёха. Это правда, он не боится Нура, он боится себя, точнее своей возможной реакции на того, кто всегда был каким-то особенным, всегда отличался от всех других. — Я знаю. Просто… В общем, как скажешь. — И не желая заострять на этом внимание, Сабуров продолжает. — В детстве у меня был щенок, и я его обожал. Однажды девчонка во дворе попросила у меня подержать его. Я не хотел, но всё равно отдал его ей. А потом щенок вырвался из её рук, выбежал на дорогу, и на моих глазах на него наехала тачка. После этого у меня появился пунктик, типа я сам должен всё контролировать, чтобы оно не пошло по пизде. И… ну… те, кого я люблю, кто мне дорог, могут быть в безопасности, только если я обеспечу им эту безопасность, понимаешь? То есть они должны полностью отдать мне контроль над собой, тогда всё будет ок. — Но это же бред… — Тогда мне так не казалось. Я поверил в это. А когда что-то выходило из-под моего контроля, это ужасно бесило меня. Чтоб ты понимал, для меня это реальная проблема, когда я не могу контролировать что-то. Поэтому когда ты говорил, что ты не принадлежишь мне и будешь делать, что тебе вздумается, для меня это было как ножом по сердцу… Потому что срабатывала эта установка: если я тебя не проконтролирую, с тобой произойдёт какая-нибудь хуйня. А что я могу контролировать? Только то, чем я владею, что мне принадлежит. — Пиздец! А я ещё с этой своей хуйнёй, да? Реагирую как будто я петушара какой-то на твой контроль, возбуждаюсь как не в себя… — Ну да, это, конечно, тоже сыграло немалую роль. Притянуло меня к тебе, как магнитом, блять. — Ну я понял, детская травма. И что, когда ты это всё вспомнил и осознал, тебе резко расхотелось всё контролировать и подчинять себе людей? — Нет, не резко. Сначала мне даже было очень хуёво. Но постепенно я начал прям подлавливать себя, вот этот переход от нормального человека к… — Садисту. — Ну… ок. Короче, я понял, что пока я пытался контролировать, блять, весь мир вокруг, я нихуя не контролировал сам себя. Так что теперь учусь контролировать себя и верить в то, что всё вокруг не развеется в прах без моего чуткого руководства. — Да уж, блять! — Ну а ты? — Что? — У тебя есть мысли, откуда могла появиться твоя хуйня? — Не-а. — А если подумать? — Я думал. — А если вместе подумаем? — Блять, я так понимаю, что ты что-то уже надумал? — Ага. Но, боюсь, мне придётся не только запереть тебя, но и пристегнуть наручниками, чтобы ты не вышел в окно, когда я буду делиться своими открытиями. Лёша хмурится и думает несколько секунд, а потом уже будто в нападении выдаёт резко и раздражённо: — Опять будешь говорить, что я пидор и не хочу это признавать?! — Лёш, ну подумай сам! Стал бы натурал спать с мужиком? Ясен хуй, не стал бы! И если ты подавляешь это в себе всю жизнь, конечно, это может перерасти в такое вот отклонение. — Какую жизнь? Эта хуйня началась, когда ты объявился со своей детской травмой, пытаясь подавлять и доминировать! — Да я просто спровоцировал, просто вытащил это наружу! Если бы нечего было вытаскивать, никогда в жизни бы ты не захотел переспать со мной! Никогда в жизни натурал не захотел бы переспать с мужиком, если только он не пидор! — Всё, иди на хуй! Закрыли тему! — Лёш, постой… — Я не собираюсь это слушать! Ты, блять, опять пытаешься убедить меня, что я пидорас, это не решает мою проблему! Если бы я был пидорасом, у меня были бы проблемы со всеми мужиками! А у меня проблема только с тобой, мудаком! И то только тогда, когда ты становишься, ну ты знаешь! Так что давай закончим на этом… Я рад, что ты разобрался в себе, но у меня другая история, как бы, противоположная твоей! Давай, открывай дверь, и расходимся. — Я хочу и могу помочь тебе… — Нур, блять! Мне показалось, или 5 минут назад ты намекал, что будешь уважать и мои желания тоже? — Не показалось, Лёш, я уважаю. Открываю дверь. В следующую секунду звучит щелчок и дверь медленно открывается, позволяя мужчинам, наконец, увидеть друг друга. Лёха — раздражённый и немного сердитый, Нур — осторожный и настроенный на сохранение хрупкого мира между ними. — Ты простишь меня за всё, что я сделал? — С искренним сожалением в глазах произносит Сабуров, стоя в дверном проёме так, чтобы Щербаков мог без труда обойти его при желании. Лёша молча подходит к дивану, забирая свою куртку, и возвращается обратно, явно обдумывая, как ему поступить. В его взгляде всё ещё читается открытое недоверие и настороженность: — Я посмотрю, что будет дальше. Брюнет охотно кивает, а затем протягивает руку, специально оставаясь на небольшом расстоянии. Лёха раздумывает всего какие-то доли секунды и вскоре отвечает на рукопожатие. Ладонь у него тёплая и родная. Больше никто не говорит ни слова. Когда руки расцепляются, Алексей уходит. Нурлан даёт ему время «оторваться», закрывает обе двери, возвращает ключ и сам отправляется по своим делам. Он считает, что начало положено.