Мы были вместе. И в то же самое время именно тогда каждый стал сам за себя. «Нас» больше не существовало. Из мемуаров неизвестной волшебницы.
Когда все трое вышли из кабинета Мастера, до всей Гильдии сразу дошло осознание того, что с этого момента все изменится. Им всем — каждому из них — было спокойнее, когда Нацу был рядом. Никто не мог объяснить, почему именно так, но именно Нацу дарил им чувство защищенности и безопасности. Мираджейн негромко шепталась с Лаксасом и Каной, сидя за угловым столиком, когда увидела, как трое сильнейших подошли к барной стойке. Мимолетно обронив напоследок пару фраз, Мира встала и быстро подошла к своему законному рабочему месту. — Рада вас видеть, ребята. И не устану это повторять, — ее улыбка — столь родная и привычная — грела сердце. Люси махнула рукой, здороваясь во второй раз; Грей молча кивнул, а Нацу не произнес ни слова. — Мне того, что покрепче, Мира, — Драгнил опустился на барный стул и, мельком взглянув на Люси, опустил взгляд на девственно-чистую столешницу. Мираджейн любила порядок. Даже слишком. Гильдия постепенно начала пустеть: кто на задания, кто домой. Возникшая опасность постепенно миновала, сводя свое присутствие на нет и тем самым усыпляя бдительность. Снаружи бесились и играли обычные дворовые дети, весело хохоча и перекидываясь колкими фразочками: эта картина была гильдийцам знакома только из книжек да из увиденного воочию. У них не было детства и никогда уже не будет. — Мастер вам все рассказал, верно, — она не спрашивала — утверждала. Четко и без стеснений. Нацу думалось, что он прекрасно понимал Мираджейн. Она была одной из тех, кто никогда не вывернет себя наизнанку даже перед друзьями. Она предпочитала быть закрытой, недоступной, но сильной и верной. И Нацу знал, что как бы она ни старалась наносить на себя грим безразличия, где-то внутри, в сердце, что бьется до бесконечного быстро, трепетала ненависть к противнику и ненависть к самой себе. Мираджейн никогда никому ничего не прощала. И самой себе тоже. Причитать и жалеть себя — не для нее. Только сбивать руки и ноги в кровь, выжимать из себя последнюю каплю сил, лишь бы не упасть в беспомощности в следующий раз. — Рассказал, — Нацу коротко кивнул. — Где Роуг, кстати? — Драгнил с неким трепетом принял из рук Мираджейн стакан с ярко-красной жидкостью. Мира облизала пересохшие губы. — Он уже пять дней как вернулся к себе. Они со Стингом, скорее всего, заняты расследованием... Но я сомневаюсь, что они хоть что-то нароют, — она скептично бросила взгляд куда-то в сторону и ни с того ни с сего начала поправлять и так идеально расставленные предметы. — Почему ты так уверена, Мира? — Люси, наконец, осмелилась хоть что-то произнести. Ей не хотелось сейчас разговаривать — лишь молча сесть и в тишине все обдумать. Внутри скреблась не ненависть, но непонятная усталость. Люси и поверить не могла, что им предстоит еще одна битва. Грею отчаянно казалось, что он был здесь лишним. Он успел заметить это... То, что непонятно было им самим, но Грею видно отчетливо и ясно. Эти неосторожно брошенные в сторону Люси взгляды Нацу, ее вздрагивания, когда Нацу сиюминутно и невесомо, мимолетно, касался своей рукой — ее. Грей понял. И понял сразу. — Потому что... — она замерла и опустила голову. Она не знала, почему. У нее в голове не крутилось ни малейшего предположения. У нее не было ни чувства, ни интуиции. Просто... Просто она знала. И это знание тяготило и так уставшие плечи, заставляло прикрывать в немом бессилии глаза и глубоко, тяжело, по-старчески вздыхать. Нацу смотрел прямо перед собой невидящим ничего взглядом. Его гордость, которая была так уязвима, была тем курком, который дает запал сражаться, встала на дыбы. Нанося удар по любому из Гильдии, враги наносили удар по гордости и самолюбию Нацу Драгнила. Он не занимался самобичеванием, но чертовски не переносил на дух осознание того факта, что он не успел, не помог, не оказался рядом. — Тебе не обязательно объяснять, Мира. Мы понимаем, — Люси ободряюще улыбнулась. По крайней мере, она попыталась выдавить из себя хотя бы что-то наподобие улыбки, однако, как она поняла, получилось не очень правдоподобно. Люси никогда не умела врать. — Не нужно, Люси. Я... — она вновь отвела взгляд. — Я сама виновата. В них во всех что-то надломилось, когда она это произнесла. С тихим хрустом и едва заметно, но надломилось. Потому что было действительно больно и.. и жалко. — Хватит. — Грей вымолвил это странно гулко и тихо. — Мы ничего не можем поделать с этим. Лучше расскажите, как задание, — он похлопал Нацу по плечу. — Да, — с энтузиазмом воскликнула Мира, расставляя бутылки, которые она до этого доставала, чтобы выполнить заказ Нацу. — Расскажите. Ей самой было не легче от мысли о том, что она не успела даже отразить удар. Ее закололи, словно беззащитного ягненка, не дав возможности даже увидеть своего палача. Люси часто заморгала глазами, словно бы приходя в себя от вспыхнувшего вокруг света. Ей чудилось, что прошло несколько лет с того момента, как они вышли из кабинета Макарова и дошли до Миры, в то время как максимум пролетело несколько минут. — Я... Я даже не знаю, с чего начать... — растерянно проговорила она, часто моргая. Неожиданная просьба выбила из колеи и заставила и так шебуршащийся поток мыслей исполнять какафонию. — Начни сначала, — пожав плечами и не сводя глаз с одной-единственной точки, сказал Нацу, допил напиток и отставил стакан. Он тоже хотел выслушать ее вновь. Потому что он готов был слушать ее хоть целую вечность. И она начала, не утаивая ничего, словно бы хотела выговориться снова. Она произносила все с неким трепетом и благоговением, что тонуло в эмоциях, полученных после всего рассказанного Макаровым. Люси показалось, что она говорила вечность и переживала все с ней случившееся заново; она иногда, даже изредка смотрела на Нацу, который ободряюще кивал и таким образом давал ей силы продолжать дальше. Иногда она смущенно хмыкала на удивленные взгляды Грея или Миры; время от времени вздрагивала, когда рука Нацу касалась ее руки, незримо при этом передавая поддержку без слов. Люси до сих пор не знала и не понимала, как относиться ко всему, что успело произойти с ней и с Нацу. Она металась от края к краю, от одной точки абсолюта к совершенно противоположной. И это незнание пугало. Она хотела плакать из-за утерянного времени, и ей хотелось громко-громко смеяться и радоваться от того, что это все-таки произошло в жизни. Что она пока еще не совсем одна. Ей было странно и привычно одновременно. Больно и приятно. Страшно, но радостно. Ей сразу вспоминались слова Даниэллы: «Если тебе будет страшно, не бойся бояться. Больно — не стесняйся плакать. Смешно — смейся громко и порывисто. Горько и обидно — снова плачь. Но в самый ответственный момент сожми свою волю в кулак и имей силы встать на ноги. Люди не любят слабых. В них никогда не было и не будет сострадания. Почти всем абсолютно все равно, что с тобой будет через несколько секунд, именно поэтому слабых бьют, словно щенков. Они раздражают. Но есть те, кто рядом с тобой и готовы понять и принять. Цени этих людей и, быть может, ты поймешь, что жизнь действительно справедлива и каждый получает то, что заслуживает». За все время, проведенное у Даниэллы, Люси часто говорила с ней о жизни. Она наверстывала упущенное за десятилетия. В ее жизни никто и никогда не говорил с ней на эти темы. Она была сиротой при живом отце и истинной одиночкой, когда и того не стало. Люси рассказывала обо всем им троим — слушающим внимательно и с интересом, истинно сострадающих ей в пору полного отчаяния, и искренне радовавшихся ее победам. Люси иногда захлебывалась в своих словах, пока говорила, и активно жестикулировала. Вбирая в себя воздух в Гильдии, она набиралась смелости. Люси поняла, что история ее жизни пишется вообще не по обычному сценарию. История ее и Нацу. Лаксаса и Мираджейн. Грея и Эрзы. Джувии и Гажила. Каждого в Гильдии. Люди рождались и умирали, пока каждый из них успевал прожить несколько жизней и пройти по нескольким дорогам судеб — ярких и броских, словно фейерверк, но так же быстро угасающих. Они многое упускали и так же многое переживали. Противоречия ткались и плелись в них самих и во всем, что их окружало. Люси действительно боялась того, что будет дальше. Она привыкла к тому, что как только жизнь ей дает в руки столь желанное, она моментально и беспринципно забирает это себе обратно, весело хохоча, словно бы эта самая жизнь нашла себе увеселительное мероприятие и интересную игру. Плясали солнечные блики внутри Гильдии и впархивали внутрь заблудшие птицы. Все было хорошо. По крайней мере, достаточно хорошо, чтобы это можно было назвать «хорошим» без поправочек «кроме». Они пытались себя убедить в том, что ничего страшного не произошло, а опасность обошла стороной. Однако у всех скоблило на сердце чертово «кроме».***
Лаксас думал, что если у ребят сверху, которые даровали ему жизнь, и было чувство юмора, то оно явно было специфичным. — Звал, старик? — его белобрысая макушка просунулась в приоткрытую дверь точно так же, как днем туда до этого просовывалась макушка Нацу. — Проходи. Лаксас вошел в комнату и с непривычки оказаться наедине с дедом остался стоять, словно статуя. Лишь после того, как Макаров укоризненно взглянул на внука и рукой указал ему на диванчик, Лаксас сдвинулся с мертвой точки. Они редко разговаривали наедине, потому что, несмотря на то, что были одной семьей, были по большинству своему заняты своими делами. Макаров не раз говорил, что Гильдия Фейри Тейл и нынешние ей подобные — уникальные. Они когда-то часто вели беседы о том, что Мавис сделала первый шаг на пути к воссозданию идеологии, что сейчас пронизывает насквозь любую светлую Гильдию. До этого все было по-другому. Гильдии были, были всегда, но люди, которые в них объединились, преследовали совершенно другие цели. Каждый из них всегда был сам за себя. Просто вместе иногда было легче выполнять задания. Легче было получать высококлассное звание. И легче было умирать. Легче — потому что было не так страшно. Они молчали ровно до того момента, пока Мастер не осмелился начать разговор. Прямо и без прелюдий. Четко и по делу. Медлить было больше нельзя, ибо любое промедление могло привести к совершенно нежелательным последствиям, которые могли у будущем аукнуться тысячью искалеченных судеб и сотнями разрушенных жизней. — Я хочу попросить тебя об одном... — Макаров сцепил руки за спиной в замок и чуть прогнулся вперед. Он всегда так делал, когда его что-то тяготило. Несмотря на всю бодрость и живость, льющуюся в его теле, он чувствовал и понимал, что время ускользает сквозь пальцы бесконечно быстро. Лаксас молчал и внимательно смотрел за каждым движением своего деда. — Ты самый разумный здесь из всех. — Макаров кашлянул. — Самый. И я прошу тебя приглядеть, просто приглядеть, ничего боле, за Нацу. Мне не понравилось его сегодняшнее поведение, — нахмурившись, он задумчиво схватился за подбородок. — Слишком буйно? — Лаксас насмешливо приподнял бровь. — Слишком тихо. Это было действительно странно. И страшно. Страшно потому, что непредсказуемость всегда бьет больно и беспощадно. Будь непредсказуемым — и никто тебя никогда не повергнет. Лаксасу показалось, что где-то громко заскреблась мышь. И молчание. Повисшее в воздухе и окутавшее их своими холодными путами. — Я понял, старик. Все понял. Почему-то Лаксасу захотелось заорать благим матом и тотчас что-нибудь разломать. Плохо, когда Нацу буйствует. Еще хуже, когда никто не знает, что у него на уме. Все превращается в кошмар, когда его тихие замыслы осуществляются. — Я не буду тебя больше задерживать. Просто скажу, что Люси может что-то знать. Не выпускай ее из вида тоже... Ты идешь в ближайшее время на задание? — Да нет, не собирался. Поваляю дурака здесь. Тем более, когда дела принимают такой оборот, — говоря обычно и безразлично, Лаксас старательно убеждал себя в том, что ему действительно сейчас не нужно идти ни на какие миссии. — Ну и ладненько тогда, — Макаров хмыкнул и, развернувшись, пошел по направлению к своему письменному столу. Ему предстояло все так же много работы. Когда Лаксас уже сделал шаг за дверь, его в последний момент окликнул Мастер. Обернувшись, он лишь увидел наглую ухмылочку на лице своего деда. — Мираджейн действительно хороша. Лаксас лишь в ответ нахально хмыкнул в своей привычной манере и, больше ни слова не сказав, исчез за дверью. Макаров устало откинулся в кресле и прикрыл на миг глаза, после чего взял лежавший перед ним конверт и посмотрел на место, где должно было быть имя отправителя, однако вместо этого — девственно-чистая белая бумага. Внутри оказался идеальной прямоугольной формы такой же белый лист бумаги. Каллиграфическим почерком, некогда так ему знакомым, было выведена лишь одна фраза, которую в этом мире он слышал лишь от одного человека:«Круг постепенно замыкается. Все начинается заново»