Мизансцена

И снова дым из сигареты. Выходит, так медленно и тягуче, и так быстро растворяется в этом пространстве. Вот бы и нам разок так раствориться. Так же, как она растворяется в нем. Даже сейчас, когда взгляд лежит на мерзкой догорающей, она не может позволить оторвать его от нее, от этого источника умирания, высасывания жизни. Сколько же лет или десятки они забрали у него? Она находит это не справедливым, оттого так зла на догорающие фитили, оттого так осуждающе и внимательно наблюдает за каждой, что он выкуривает при ней. А запах сигарет она не выносила. Каждый раз хотелось проблевать где-нибудь в сторонке, либо у него тут, прямо на кухне, а потом смотреть в пол, боясь поднять глаза, и вытирать рукавом рот. Посмотри, до чего ты меня доводишь. Или я сама себя довела? Она же всегда стойко высиживала, выживала эти отвратительные пять минут, прячась за воротом свитера или любой другой одеждой, натянув краешек на нос. Он лишь усмехался, извинялся, всегда обещал, что уйдет в другую комнату, но так ни разу и не ушел. Толку то. Это был запах его квартиры, его пространства. Сигареты Ява Синий Лейбол и кофе Нескафе зерновой, это впитано, впечатано в его стены, в каждую деталь, в его одежду, кожу, в его кровь. Но то был удивительный запах, такой индивидуальный, не похожий, такой сладко-горький, но приятный. Знаете, бывает, что от человека несет запахом сигарет и дешевого кофе, и он такой мерзкий, такой приторный, что хочется умереть прямо на месте, стереть его из памяти, чтобы не вывернуло. Но его запах был другим, из тех, что хочется глубоко вдыхать легкими и одновременно морщиться. Смесь. И с этим остается только смириться, принять эту его суть. И привыкнуть, конечно же. К хорошему быстро привыкаешь. А он не мог жить без сигарет. Не мог прожить и часу, что говорить о днях. А она до сих пор удивляется этому, будто знает его всего день, ей богу. Будто не выучила каждое его движение и фразы. Будто не впитала в себя. Лишь улыбнется скромно, сдержанно и из вежливости, смотря куда-то в пол, себе под ноги, поджимая губы. А он все продолжает свою шарманку – «Не могу без сигарет! Могу прожить без еды, без кофе и даже без искусства, но не без них!». А искусство его жизнь. Его все. Искусство повсюду. Оно в сердце, прежде всего, а уже потом в пространстве. И такое, знаете, особое отношение к нему, как к самой большой и великой любви в его жизни. А почему как? Так оно и есть. Искусство спасало его, наполняло и превозносило. Это исповедь. Это не разговор, а крик. Это едва уловимое, то, что можно почувствовать, а не увидеть. Именно к этому он стремился – подлинность и жизнь! - Снимите меня так, как чувствуете. Как хотите. Что угодно. – просит его Илария. Умоляет. Только мольба в глазах, внутри, откуда-то прорывается. Но ему и не нужно ничего объяснять. Он всегда видит, всегда чувствует без лишних слов. Молча. Можно оглохнуть и лишиться речи, можно просто быть, а он все равно поймет. Считает. Проанализирует. Откуда в нем столько проницательности? Впрочем, это не так уж важно. Ему около сорока. Ей двадцать стукнуло на первый день весны. Он (бывший) преподаватель по художественной фотографии. Она заканчивает в этом году. И сил бы продержаться, героически выстоять эти полгода. С тех пор, как Владимир Дмитриевич ушел из преподавателей в ее шаражке, все потеряло свои краски. Новому поколению не понять кто такой Симанов, никогда не ощутить этот восторг и одновременно смятения от его пар. Как это? Ты не знаешь Симанова? О-о-о, можешь смело забирать бумажки и валить отсюда нахер, ничего полезного ты здесь больше не услышишь. Он же – богема, черт возьми! Он же – звезда, его имя всегда на слуху и как отдельный подвид в искусстве. «У тебя Симановский стиль», «Да ты Симановская, я посмотрю» и прочие сравнения. А ей именно так и твердили все преподы, была бы их воля, каждый день бы повторяли, как заведенные. Все такое же мрачное, до отвращения не типичное, не такая как все, только посмотрите. Да, и что? Да, ей всегда откликалось так, чтоб при взгляде на снимок вызвать недоумение, так, чтобы рот приоткрыть неосознанно в восхищении, так, чтобы непонятно никому, кроме тебя, так, чтобы голову сломать и не достучаться. Да что вообще фотограф хотел сказать этим? У него явно не все дома, свихнулись со своим искусством. Никогда не понять этих творческих людей, это ваше современное искусство! Как прелестно. А он был именно таким, заставляющим зрителя думать, анализировать и чувствовать свое. И она была такая же. На этом они и спелись. Этого вполне достаточно, к черту все остальное. Иларии это откликалось. С первой секунды, еще до того, как он успел первое слово сказать, пока оно еще поднималось у него по грудной клетке, она уже была заворожена. Уже готова слушать его вечность, приходить к восьми утра на его пары, хотя никогда не приходила раньше десяти, но это исключение. То самое исключение, одно на миллион. А теперь его там нет. Он просто послал это все к чертям собачьим, и пусть все варятся в своем этом котле как хотят! Не дождался, не выдержал, не дотерпел до конца года. Бросил своих дипломников. Бросил ее. Но так ей только казалось в первую секунду, как услышала, что Симанов уволился, не сказав и не предупредив. Но это не в его стиле, не такие у него принципы по жизни. Как он мог бросить их всех на произвол дипломной работе и на съедение комиссии? Как он мог бросить ее? Он пообещал довести дело до конца, доснимать несчастные работы, курировать дальше. Какая разница где и как, верно? Он с ними по-прежнему. Он с ней. И его уход никак не повлияет на это, разве можно вот так отвернуться? Бывшие студенты до сих пор ходят к нему по вечерам, распивая коньяк в очаровательно мрачном свете старой кухни, под желтым светом трещащей лампочки. Вот он какой. Пленительный, что не забыть даже спустя много лет. А забывать, в общем-то, и не хочется. - Ты же знаешь, я всегда За! Но не могу тебя разгадать никак. Нельзя с тобой обычно, нужно так, чтобы, - он замирает с тлеющей сигарой между пальцев, смотрит куда-то сквозь, и вдыхает воздух с восхищением, а губы так и остаются едва приоткрытыми. И так всегда. Всегда ему нужно так, чтобы «Ах!», чтобы башню снесло напрочь у всех, даже у самого далекого от этого всего человека. Всегда довести до идеала, найти «то самое» не достающее звено. И с ней точно так же. Только сколько бы ни снимал, сколько бы сотни кадров ни было сделано на камеру, это все впустую. Обработает, пораздумывает, посидит в своей дотошной манере перед экраном монитора, выкуривая очередную, выложит в сеть, и с таким же успехом удалит уже через сутки. А Илария лишь обиженно сложит губы, закусает их до кровоподтеков, отчаянно ища себя у него. И не находит. Будто не привыкла, что всегда удаляет. Всех оставляет, и только ее одну скрывает ото всех остальных глаз, только она недостаточно хороша, якобы. А может быть, как раз-таки достаточно. И в этом проблема. - Я не могу тебя понять до конца, девочка. Ночами не сплю иногда, мучаюсь. Внутри что-то вроде есть, но не могу разгадать что. Ты ведь античная, ты знаешь? – успокаивает ее, смотря своими серыми, словно на экспонат. Подносит к губам остывший и опустевший кофе на дне. Кофе в чистом виде, без сахара и сливок. И ни разу не дрогнет мускул на лице, когда делает щедрый глоток. И как только он?.. Вновь удивляется, каждый раз. Будто не сидит на этой кухне уже в сотый раз, поглаживая сидящего на коленях черного кота Ваську. А Симанов бы мечтал откормить кота так, чтобы он вырос до огромных размеров с автобус, и он бы приезжал на нем до универа. Все приезжают на машинах, а он приезжает на коте. Это в его стиле. По-Симановски. Илария поджимает свои потресканные губы, и едва заметно кивает, вновь смотря куда-то в район его ног. Не может смотреть в глаза в такие моменты. Всем остальным – пожалуйста. Ему – не может. Кажется, что не про нее это все. Она же обычная, совсем невзрачная. Не особенная, нет. Просто есть. Просто Ила. А он все о возвышенном, да об античном твердит, заставляя щеки гореть. Но иногда начинает казаться и чувствоваться, что и правда родилась не в ту эпоху. А как бы оно было? Может быть, в той другой Вселенной, в той другой реальности и другой эпохе, он был писал ее с натуры обнаженную, едва прикрытую атласной белой тканью, в теплом свете и оттенках, вырисовывая каждую родинку и складку, вдыхая в нее жизнь. Может быть, тогда бы все получилось? Тогда было бы оно, то самое. Кто знает. И вот они сидят на старой мрачной кухоньке, на которой дай Бог развернуться, но всегда спокойно помещается орава студней, словно стены и впрямь магические, и расширяются для них. Удивительная у него квартира. Даже и не квартира вовсе, все сплошь – творческое пространство, места для съемок. Каждый миллиметр его дома сплошное вдохновение, и в голове рождаются самые абсурдные образы. Кухонные стены выкрашены в желтый цвет, и главное правило этого дома – никаких голых, бездушных стен. Здесь висит старая печатная машинка со времен СССР, в которую Илария всегда любит потыкать пальцами, печатая свои мысли в пустоту, в воздух. Еще не успели родиться, а уже умерли. Он на ней научился писать, еще в детстве. Это частичка его прошлого, далекая прекрасная жизнь. Эта машинка его отца, привезенная из Германии. Отец никогда не разрешал прикасаться к ней, даже смотреть, даже дышать. Но когда он уезжал на работу, маленький Симанов прекрасно знал, где лежат его ключи от футляра печатного станка, бережно и со страстью доставал ее, будучи не умея писать и читать, но уже научился печатать на ней. А к ним ходила какая-то шахтерская старая газета «Звезда», и вот он находил в заголовке букву «З», попутно ища такую же на машинке, отпечатывал ее. Находил букву «В». Затем на клавишах. И первое его напечатанное слово было – Звезда! Как образно. Как иронично. И как типично в его стиле, как всегда отображает его. Здесь на стенах настоящая галерея. Искусство. Повсюду висят фотографии, трепетно сделанные им. Вот обнаженная девушка, невинно опустившая голову и прикрывающая лобок, на котором едва виднеются темные волоски. Такая трогательная и настоящая. А вот лысая девушка, крупным портретом, ее губы такие красные, ярким пятном выделяются на общем белом фоне, глаза закрыты, и где-то в углу, если внимательно приглядеться, надпись – Лизонька. Вот старый подъезд и лестница, и крупным планом снятые одни лишь женские стройные ноги, обутые в ярко зеленые гетры и черные сапоги. Кадр смазан и движется. Может, она спешит к своему любовнику? Или поднимающийся сзади мужчина ненавязчиво и осторожно пытается заглянуть ей под юбку? Или она просто спокойно идет к себе домой? А вот черно-белый снимок, там девушка в белоснежном французском берете, закрывающая свои глаза черными бумажками, которые придерживает двумя указательными пальцами. Или натюрморт его квартиры в прошлые времена – голые девственные бежевые стены, белая батарея и рядом старинный винтажный стул, и все это пространство накрыто полиэтиленовой пленкой. И красный старый проводной телефон висит где-то посередине всех снимков. Он всегда снимает девушек, так уж получается, что мужчины реже готовы на это. Считают, что глупость и пустая трата времени. Не для них. Но и его больше вдохновляют женщины. Даже на стене в главной комнате, мелким белым шрифтом, написанная мелом фраза – Девчонки вызывают у меня кайф! Вот его авторский стиль. Вот он какой. На подоконнике миллион ветхих книг, страницы которых пахнут старостью, такой до одурения вкусный древесный запах, дымный, земляной. Крылов, Джек Лондон, Толстой, Даль, Эдгар По, Хемингуэй. Журналы с фотографиями 2000х годов, и большинство страниц изрезаны, остается только гадать – что же там было? Больше всего Ила обожала одну конкретную страничку в журнале, название которого было вырезано. Страница 27. И надпись. Одна лишь громкая, цепляющая глаз и сердце строчка. И так откликается. Параллель. «Они разбивали друг дружке сердца по расписанию – всегда в этот темно-синий получас ночи» Мраморная пожелтевшая тарелочка, в которой небрежно разбросаны камни и ракушки. Белые и темные, фактурные и текстурные. Шершавые, холодные и красивые. Кажется, что забытые, но она всегда берет их в ладошки, согревая их теплом кожи, и кладет обратно, слушая столкновение камня о мрамор. А еще лежит засохшая вобла с глубокими темными впадинами заместо глаз. Кажется, что если дотронуться до нее, то она превратится в прах. Ей всегда было интересно откуда она и зачем здесь живет. Но почему-то не спросит. И любимая ее и его надпись на стене, над входом в кухню, написанная кем-то из очередных его гостей, черным маркером – «Пей, кури, девок целуй фотографируй!» А Симанов именно это и делает. Фотографирует! И никогда не целует, только едва касается, невесомо так, и горячо. А до нее очень редко. Она чувствует лишь призрачное касание, лишь на миг. Словно его и не было. Но почему тогда так ярко запоминается и воспроизводится в памяти? Она бы предпочла зачеркнуть «фотографируй», и оставить только «целуй». Если бы. - И как-то мне мама купила краски. Такие прямоугольные кубики, как камушки, в такой дешевой очень коробочке. Краски есть, а кисточки нет. И я этот кадр помню до сих пор. Папа стоит перед осколком зеркала небольшого, и срезает себе часть волос. И из этих волос он делает мне кисточку. Первые, вот эти вот цветные мазки творчества, были сделаны кисточкой из волос моего папы. – Владимир Дмитриевич сидит напротив девушки, рассказывая что-то о своем детстве. Таком по-настоящему российском, в деревенской глуши, но таком теплом и светлом. В его голосе всегда слышны ноты ностальгии и любви, когда он говорит о семье. Так любит. Так восхищается. Какого это? Она слушает привычно внимательно. Ей хочется слушать его еще и еще. Слушала бы каждый день, не переставая. Есть в его глубоком голосе что-то магическое. Нереальное. А его интонация меняется от слова к слову. То интимно тихо, то до дрожи громко и дерзко. И она любит такое. Есть жизнь в рассказе, цепляет так. Словно вводит в гипноз своими речами. Хочет что-то сказать, подбирая слова. Она всегда такая расчетливая, сначала думает, прежде чем сказать, не наоборот. А хочется то быть искренней до конца, не думать, а говорить. И только наедине с собой может говорить в своей манере, от души и сердца. И в такие моменты превращается в него, ведь ее тоже хочется слушать и слушать, потому что по-настоящему. Так почему ты не можешь сейчас так сделать, Ил? В чем проблема? Боишься, что не поймет или не оценит? Он же сам влюблен в искренность. Кому как ни тебе об этом знать. Ее губы, одетые в бордовую матовую помаду, едва приоткрываются, так и не рождая слов. Но они где-то там внутри, готовы выйти. Глаза тропической зелени в легком прищуре, смотрят куда-то наверх, будто ищут мысли там. А пальцы рук невесомо касаются подбородка, поглаживая. Привычная манера. Она даже и не придала бы этому значения, если бы не он со своей прямолинейностью. - Ты сейчас такая красивая. – произносит буднично он, констатируя факт. Без наигранного восхищения, даже не с придыханием. Просто говорит. Просто мысли. А она замирает и резко переводит взгляд на него. – Красивая в своей такой непринужденности, будничности. Не наигранности. Есть в тебе что-то актерское, особенно взгляд и губы. Ну ты сама это знаешь. Она знала, но забывала. И знала только благодаря ему. Никто же больше подобного не посмеет сказать. Да и не сможет. Не из-за смущения, а из-за незнания. Никто не чувствовал ее так, как он. Кажется, он прочитал ее еще с первого дня. А когда говорит ей про ее внутреннюю наполненность, становится страшно. Она же никогда об этом не говорила, да и как тут сказать? Это можно только ощутить. Вот и Ила чувствовала людей, буквально с первого взгляда. Энергетика исходит от каждого человека, ее даже невозможно описать, можно только чувствовать. Мало кто понимает, но он понял. И сам такой. И про губы и глаза она знает теперь. Как-то на паре он рассказывал о том, что в кино это очень важно. Важен взгляд, которому трудно научить, если в тебе этого нет. Когда глаза немного в прищуре, нижнее веко, если быть точнее. И полная осознанность и глубина в них. А губы слегка приоткрыты, почти что не соприкасаются друг с другом. А Симанов обожал губы, его личный фетиш. И она так хорошо об этом знает, что всегда, когда он снимал ее, она по инерции облизывала их кончиком языка, и приоткрывала. Он всех просит смочить губы, чтобы был живой блеск и расслабленное состояние. Всем напоминал и указывал. А ей нет. Потому что сама знала и выучила. И чувствовала так же, это было ей близко. Он впервые увидел ее еще на первом курсе, когда ничего не вел у них, это должно было случиться только на третий курс. Ожидание томительно и долго. А взгляд уже случайно упал на новую студентку. По крайней мере, он никогда ее не видел. Значит новая. Еще наивность в глазах читается. Сейчас же присутствует легкая стервозность. Она была одета в одну из своих таких горячо любимых клетчатых рубашек на два размера больше. Свободные джинсы. Классические ботинки. И книга в руках. Кажется, Джонатан Софран Фоер. Ее любимый. Ну студентка как студентка, ничего необычного. Но так вот что самое интересное для него – на коленях раскрытая книга, а она сидит и смотрит куда-то стеклянным взглядом, улетевшим. Будто и не здесь вовсе. Тело находится тут, а мыслями и душой где-то за пределами Вселенной. Где-то там. И в своей привычной манере приоткрытые губы, и тонкие пальцы поглаживают подбородок и краешек нижней губы. Не то что бы он не видел в своей жизни читающих женщин. Напротив, в его жизни только и были что женщины, которые питают страсть к книгам. И мама преподает литературу. С детства это повелось так. Поэтому, взгляд и зацепился, потому что давно не видел в учебных стенах тех, кто читает. Не так, чтобы «Да, почитываю бывает, конечно», а «Читаю! Пропускаю через себя!». Он тоже пропускал. Симанов отметил про себя еще тогда ее черты лица. Помешанный фетишист. Творец до мозга костей. Повернутый на своих фотографических мизансценах. Желает заполучить как можно больше необычных лиц в свою коллекцию. Снимает только уникальных, интересных, нестандартных. Готовых на эксперименты, на самые безбашенные идеи. Так, чтоб и раздеться догола, и лицо закутать мешком, и бумагу горящую в руках подержать. И вот за что он любил стены колледжа – за множество непохожих друг на друга личностей, с которыми можно вести диалог на равных. И у которых тоже внутри тайные глубины существа. Он никогда не судил о людях по возрасту, а напротив, считал, что молодое поколение умнее старших. Хоть и про него нельзя сказать «старый», но все же старше, но только по возрасту. Возможно и видел он больше, и пережил, но какая к черту разница? Он на равных со своими студентами. За это его и любили. И за нестандартный подход. Плевать хотел он на учебные стандарты, ненавидел это все. Презирал. Плевался. Яростно метался. И все равно делал по-своему. И Илария ему за это благодарна, вечно будет в долгу перед ним, хоть он об этом и не знает. Находясь на грани отчаянья и выгорания, он появился так вовремя. Его пары стали глотком свежего воздуха, вдохновением. За один час он давал ей больше, чем все преподы вместе взятые за три года. Потому что мыслили одинаково, потому что восхищалась. Еще давно она знала про него и слышала, и дождаться не могла лекций с ним. Хоть и боялась, трусиха. Симанов умел быть и грубым чертилой, так, что стены содрогались. Он ядом плевался на студентов, кто здесь плохо или наплевательски относится к искусству. Не понимал зачем они здесь, что тут делают. И поэтому ходил и орал «Третий курс, а не знает как настроить импульсный свет, блять! Вы че тут три года делаете вообще? Выметайся к черту отсюда и не мешай!». Иногда она слышала его тирады, сидя в соседней фотостудии, и тревожно заламывая пальцы. В такие моменты она так сильно хотела пар с ним, и так сильно боялась его гнева. Что, если он ее не полюбит? Что, если посчитает недостаточно влюбленной в фотографию? Но ведь фотография – ее все, ее жизнь. Не представляла себе жизни без этого. Ее отдушина. Ее способ выплеснуть свои чувства. То, что помогает в темные времена, то бишь, всегда. Но зря боялась. Однажды она нашла его страницу в соц. сетях, залипая на каждый кадр, сделанный им. Он снимал своих студентов, и она узнавала почти каждого. Тогда ее смущали некоторые откровенные фотографии, и не понимала – как? Как они ему так доверяют? Но поняла позже. И сама сейчас готова отдаться ему. Во всех смыслах. Но реалистичнее всего – в фотографическом. Она подписалась на него, испытывая внутри что-то тревожно-сладкое. Безусловно, ей хотелось, чтобы он ее заметил. Тогда у нее было ничтожное количество ее снимков, которыми она могла бы гордиться. Еще не знала, что хочет снимать, что для нее важно. Что донести и показать? И как? И он заметил. Конечно, заметил, как иначе? И он оценил один единственный кадр, тот, на который она вообще бы и не поставила. То была мраморная скульптура обнаженной греческой девушки, которую Илария сфотографировала в профиль на фоне фактурной стены, и на стене была темная трещина. Она так идеально выходила из спины статуи, словно крылья. Такая четкая и громкая трещина. И он влюбился в этот кадр. Написал ей в комментариях «Браво!!!», и она замерла. И так приятно стало внутри. Так хорошо. Тогда она поняла, что не будет бояться его никогда. Тогда он понял, что всегда будет За нее во всем. Он еще не знал ее лично, но уже готов был всегда быть на ее стороне. Владимир научил ее чувствовать кадр, экспериментировать. Видеть красоту там, где ее, казалось бы, нет. Он показал ей красоту уродства. Что надетая на голову дурацкая пилотная фуражка и размазанная по лицу губная помада – это красиво. Что твой случайно пойманный взгляд, тот самый взгляд, которым ты смотришь на человека в первую секунду – самый искренний, самый сильный. Вот что такое настоящее искусство. - Да к черту эти правила! Вот что вам там Валерий Алексеевич вдалбливает на своих парах? Ручку вот сюда, пальцы, блять, на расстоянии трех миллиметров и не больше, и смотри в объектив бездушным взглядом. Да твою мать, и кому это нужно? – начинал каждый раз свою тираду он. Его это действительно трогало. Волновало. Выбешивало. Он был против стандартов в творчестве, против каких-то рамок. Его вымораживало то, как все убивали творцов внутри юных студентов. Как половина больше не горела этим, после обесценивания и критики. Творчество невозможно оценить на два или пять. Поэтому он ставил всем «пять», и если и высказывал мнение, то только конструктивное. Поэтому все делились с ним, обсуждали, им было интересно узнать, что он думает. Для Симанова это была высшая степень похвалы. И поэтому Ила начала делать так, как хочет, как чувствует, как рвется делать душа. И никогда не боялась показать ему. Напротив, бежала в первых рядах к нему, потому что не осудит. Поймет. Будет на ее стороне всегда. А если и покритикует, то настолько бережно и аккуратно, что захочется не забросить это все навсегда, а вдохновиться. Откроются глаза, посмотрит новым взглядом. Подумает – «А ведь и правда…». И исправится.