Мизансцена

А он уже не один раз снимал ее на свою любимую камеру. Да, не один раз, а целых три! И каждый раз безуспешно. Любой зритель скажет, глядя на них, мол «огонь! это так красиво!», но толку то? Зачем ему это, если самому не откликается? Если при взгляде на кадр возникает отвращение к самому себе, что снова мимо. Не то самое. А надо так, чтобы очень! А путь только один – узнать ее. Но никак не может. Внутри студентки такой внутренний барьер, который дано сломать не многим. Если и никому вовсе. Хоть Илария и старается открыть всю себя перед некоторыми людьми, которые заслужили доверие, но нет. Хочет, но не получается. Может, потому что сама себя не принимает. А в глазах прячется та самая маленькая девочка, с пистолетом в руке, который держит за спиной. И убивает потом всех остальных своим безразличием или пропажей интереса. Убит был и он. Только недоступностью. Невозможностью подступиться. И от того интерес к ней как к личности разгорался сильнее. - Очень хочу с тобой поработать. Но для начала нам нужно привыкнуть друг к другу. Мне узнать тебя нужно. И чтобы ты открылась и привыкла ко мне. Чтоб мы понимали друг друга с полуслова, будто мы прожили двадцать лет вместе, и спали, и обнаженными ходили по дому, кричали и кидались стульями, и любили. – говорит он, вглядываясь в ее безмятежное, расслабленное лицо. Смотрит на выступающие скулы, которые еще год назад были не так ярко выражены. Губы приоткрыты, и кажется, даже может заметить ее влажный язык, которым она водит по нёбу. Помада практически вся съелась и осталась только в некоторых местах. Едва заметные ресницы сегодня не подведены тушью, от чего глаза выглядят еще более нежными, если бы не ее стальной и стервозный взгляд. Смесь невинной красоты лица и огня в глазах. Еще бы ее медные волосы намочить водой и зачесать назад, и вот можно попытать удачу в новом сюжете его объектива. Она лишь смотрит в ответ, и думает только о том, как же хочется встать со скрипящего стула и подойти к нему. Сесть на колени. Дотронуться до черноты его волос, не слишком коротко подстриженным, но и не длинным. Как раз такие, чтобы можно было запустить в них пальцы. Провести кончиками пальцев по вытянутому овалу лица и впалых щек. И вдруг так внезапно и громко разрезается тишина, повисшая между ними. - Подойди-ка ко мне, девочка. – а голос такой обычный, будто сказал «ну давай, пошли!», а не заставил ее сердце замереть только что. Как можешь ты всегда так безразлично-убивающе говорить о таких вещах? И делать вид, что для тебя они ничего не значат? Хотя, вероятно, действительно не значат. Нечестно. Владимир кивком головы указывает на пустоту перед ним. Ждет. И смотрит. Илария, будто в трансе, робко поднимается со стула. Стопы бесшумно ступают по старому паркету. Она чувствует исходящий холод от них, но это ничто, в сравнении с горением внутри нее. И вот она уже стоит перед ним, одетая в бордовый свитер крупной вязки и брюках в клетку, но почему тогда такое чувство, будто обнаженная? А мужчина продолжает спокойно смотреть на нее. Разглядывая, окидывая взглядом от макушки до пальцев ног, которые она всегда чутка косолапит. Его бездонные серые глаза, а в них печаль размером с море. И миллиарды мыслей, которые так хочется узнать. А Ила продолжает упрямо смотреть прямо в них, и даже больше без боязни потеряться. Потому что давно потерялась. Только выход найти никак не может. Может быть, если долго смотреть, выход найдется? Но это так не работает. - Ты знаешь, есть у меня один сюжет в голове, родился только что. Только не знаю, как ты к этому?.. - Да делайте что хотите, правда. – осмелилась перебить его. Но то был душевный порыв. Само вырвалось. Просто так получилось. А теперь неловко поджимает губы, только взгляд не отводит. Если уж падать на глубину, то до конца. А внутри сладкое предвкушение от неизведанности – что на этот раз придумал Симанов? Ну ведь точно что-то такое. И она давно на все согласна. И ползать на четвереньках готова, чтобы ковер впивался в колени, оставляя вмятины, и кричать готова и даже водой ледяной окатить себя согласна. Лишь бы получился самый неподдельный снимок, так, чтобы сразу и в МАММ и по всему миру пустить. И она будет героиней мизансцены, из тех, на кого смотришь и думаешь – «Кто она? Кто она для него?», потому что сразу видна интимность момента. - Ты поосторожней в выражениях то, - усмехается он, уже явно отметив про себя свою победу. Смакуя осознание власти над ней. И где-то на задворках он знает, что она этому будет только рада. Но продолжает не замечать, притворяться, что их общение не выходит за рамки. Ну, конечно. – А то ты ведь меня знаешь, дай мне повод и меня не остановить! - Ну так это же замечательно, тем лучше. – не сдерживает улыбки, которая все уже сказала за нее. И вот они уже стоят в узком проходе коридора. Он – с камерой в руках, настраивая технику, так трепетно, будто с женщиной. Она – внимательно разглядывает движение длинных аристократичных и одновременно огрубевших пальцев. И до сих пор не знает что задумал. И еще Симанов умудрялся курить. Ведь грех не выкурить сигаретку перед тем, как начать творить, и для вдохновения. Он всегда выкуривал сигареты с оторванным фильтром. И никто так и не узнал – почему. Вроде бы, привычка еще со времен работы на киностудии, а более и неизвестно. - У тебя сегодня такой очаровательный бордовый свитер, он мне так сразу в глаза бросился, - произносит он, поправляя свою тонкую бордовую рубашку, первые три пуговицы которой бесстыдно расстегнуты, он поправляет ее небрежно, как бы указывая на нее, - смотри как мы с тобой сегодня удачно! Вот ведь громкое совпадение. И я хочу снять тебя в нем. А лучше бы снял с нее. - Да, видите, чувствуем друг друга! – усмехается она, ходя по тонкой грани. А что, если через нее переступить? Нарушить? Ничего не будет, он даже больше официально не ее преподаватель. Теперь он просто знакомый. Так что же останавливает? Ил, не дури. Ты же знаешь какой он. Не знает границ, но при этом так строго соблюдает свои личные, не позволяя их нарушать. Но нахера тогда ты сейчас этим и занимаешься? Осмелела вдруг? Вот этот твой азарт тебя когда-нибудь погубит, заставит пожалеть. Хотя и сейчас она жалеет, что сказала. Симанов удивительным образом заставляет ее говорить раньше, чем подумать. - И не говори, девочка! – посмеивается своим глубоким басом, вызвать у него искренний смех – задача не из легких, - Здесь сейчас через окно проходят удивительно мягкие лучи заходящего солнца. Я хочу, чтобы ты встала в проем между кухней и коридором. Завела вот так руки за спину, а край своего свитера держала в зубах, оголяя живот. Я знаю, ты сделаешь чувственно. Он активно показывал ей то, что хочет видеть. А она в красках представила картину. И какой-то мерзкий червячок зашевелился в животе, учащая сердца стук. Она была в восторге, не боялась, нет. Просто стало вдруг так приятно-волнительно. Владимир никогда не видел ее оголенного тела, кроме рук. А ей бы так хотелось. Всегда с завистью рассматривала снимки на его странице, где другие нагие девушки спокойно позировали ему. И все они были такие искренние и настоящие, робкие, но смелые. А он спокойно экспериментировал с ними, лепил из них как из глины. Он был словно скульптор, создатель, творец, а они лишь куклы в его руках. И с таким же успехом он мог бы вылепливать и из Иларии, искать приемлемый компромисс, раскрыть ее с такой стороны, где акцент не на ней, а на теле. Но он так не хотел. Он относился к ней так бережно, как ни к одной своей натурщице. Куда азартнее ему было найти решение, где она будет цеплять собой. Личностью. Когда глаза будут громкие. И никаких лишних деталей. Раскрыть и показать сексуальность не через тело, а через взгляд. Но сейчас он позволил себе такую маленькую слабость. Его хотелка. Она же сама дала ему волю этими словами. «Делай со мной что захочешь», и он сделает. Но по-прежнему осторожно, крадучись, маленькими шажками подступаясь к разгадке ее. Ила лишь покорно кивает, вставая в проход. В лицо бьет свет, омывает. Она купается в этом светиле. Зрачки сужаются до размеров молекул, но девушка по-прежнему стоит, не двигаясь. Испытывая себя. Занимается мазохизмом. Голова становится немного тяжелой от яркого света, но ей доставляет какое-то нездоровое удовольствие. Хочет идти напролом, пока не сгорит и не упадет. Симанов подходит к ней так близко. Обжигающе близко. Илария ощущает его дыхание, табачный горький запах, от которого хмелеет сознание. И позволяет себе чуть глубже, чуть шумнее, чем обычно, вдохнуть его. Мужчина замечает этот новый вдох. Никогда еще так не делала. А может, он никогда не замечал. Но сейчас, стоя так непозволительно рядом, он усмехается одним краешком губ. Поднимает на мили-секунду взгляд, будто убеждаясь в том, что она действительно это сделала. И что же? Тебе действительно это так понравилось? Готов теперь каждую новую встречу подходить так к ней, чтобы снова услышать этот томный вдох? Ты в своем уме, Симанов? Выкинь этот бред из башки к чертям. И не позволяй переходить границы со студентами. Особенно со студентками. Особенно, если они уже даже больше не твои студенты. Особенно, если это Илария. Он касается краешка мягкого свитера, зажимая его между средним и большим пальцами. Самыми кончиками. Медленно приподнимая, тянет наверх, к ее губам. Оголяя девичью горячую кожу. Всего лишь жалкий участочек, но почему тогда стало так странно? Не волнительно, нет. Просто странно. Не так, как обычно. А ведь ему не привыкать помогать женщинам избавляться от одежды, буквально пожирать и трахать их глазами, фотографировать. Но тут даже в мозг прокрались мысли о робости. Ты что, блять, мальчишка? Возьми себя в руки и делай. Симанов подносит краешек ткани к губам студентки. Передавая. И она аккуратно принимает его себе. Цепляется зубами за одежду, чувствуя на языке противные волоски шерсти. И неизбежно задевает зубами его пальцы. Жар ее дыхания опаляет кожу. Приятное касание, такой маленький укус. Сука, да что происходит? - Отлично. А теперь приподними подбородок, и смотри на меня сверху вниз. Будто унижая этим взглядом. Сотри меня в порошок своей надменностью. – он отходит на расстояние метра от нее, возвращая их обоих в безопасное поле. Каждый обратно разбежался по своим темным углам, закрываясь. Воздвигая стены, которые буквально секунду назад рухнули. Илария, кажется, даже перестала дышать. И смотрит так проницательно. Надменно, так, как она умеет и любит. На, любуйся! Сам же попросил. Нравится? Но все это лишь иллюзия и жалкая игра. И, конечно, он это знает. Кому как ни ему об этом знать. Он же режиссер, мать твою! У него это в крови, чуйка на любую ложь и обман. И сейчас она играет, выдавливает из себя эту уверенность. А на деле же умирает внутренне от этой интимности. От того, как все до неправильности правильно – вот так стоять, обнажая частичку своего тела и овал груди. И наслаждаться его взглядом, желая, чтобы он желал ее. И по-девичьи типично хочет быть красивой для него. Для мужчины, который живет в ее голове. Живет в ее постели мысленно по ночам, под струями горячей воды в душе, за обеденным столом. И хочет, чтобы он испытывал то же самое. Побыл в ее шкуре. Почувствовал, какого это. Так же бы мучался. Но он лишь замирает и спускает кнопку затвора.