Мизансцена

Солнечный и сухой апрель возвращал силы жить и желание творить, и Ила веселыми ногами будто бы летала по улицам от своей любви к весне. Деревья еще нагие, но с зарождающимися почками на ветках, и трава постепенно пробивается зеленая, из птиц льются мелодии, и люди стали чаще просто так прогуливаться, без повода. Она ходила в своем любимом бордовом пальто и такого же цвета колготках, уже в легких винтажных ботиночках, а волосы ее вьющиеся подбрасывал ветер. И так хорошо, и так легче все кажется. Она сорвала первый маленький листочек, который увидела в этом году, радостная прибежала к нему домой и приклеила малярным скотчем этот листок на стену. Подписав ниже: «Начало жизни». И это правда было оно — начало какой-то неизведанной ей жизни. — Владимир, со мной сегодня такая удивительная история случилась, ну просто чудо! — щебетала она ему, пока он принимал с ее плеч пальто. Ее безумно трогало, когда он вот так постоянно подавал ей одежду, придерживал дверь, отодвигал стул. — Ну давай, рассказывай, моя весенняя. — улыбался всегда Владимир ей, предвкушая рассказы. Она сегодня была амбассадором бордового цвета — пальто, колготки, свитер, помада. С наступлением весны хочется все больше ярко одеваться и самовыражаться. День стоял тёплый, солнечный, и улыбаться хотелось без причины! Она зашла в метро, а рядом сел очень приятный мужчина лет шестидесяти, в бордовой куртке и с бордовым портфелем в руках. Ила сразу заметила это забавное совпадение, улыбаясь себе под нос. Они проехали так несколько станций, два ярких пятна в этом тусклом вагоне. И вдруг он наклонился к ней, говоря: — Мне кажется, мы с вами немного гармонируем. — а его веселые глаза смотрели на нее сквозь стекла очков. — Это точно! Он улыбался лучезарно так, очень по-доброму. Морщинки в уголках его глаз танцевали. — Поэтому, для полной гармонии, выходить тоже вместе будем на следующей. — Согласна с вами! — решила подыграть ему она. Очень удачно получилось, ведь ей действительно выходить на этой же станции. Улыбка так и не сходила с лица, и было так светло на душе. Она всегда находила подобные диалоги с незнакомцами очень милыми и запоминающимися надолго, если не на всю жизнь. Когда поезд уже подъезжал, то попутчик встал, направляясь к выходу. — Я уже готовлюсь выходить! — обернулся он к ней через плечо, слегка приподнимая портфель вверх. — Ну тогда я за вами. А в конце он галантно пропустил ее вперёд, и они разошлись в разные стороны, посмеиваясь. Очаровательно так, и удивительно, как один человек вмиг может создать настроение другому. Илария была рада и тому, что решилась в ответ заговорить с этим мужчиной, ведь раньше всегда смущалась и просто молчала, а потом жалела и прокручивала ситуацию по сто раз в голове. Поэтому ей не терпелось поделиться этим с Симановым и со всеми вокруг. Он любил слушать ее голос, на него удивительно успокаивающе действовали ее вибрации голосовых связок. Он поймал себя на мысли еще давно, что она с легкостью могла бы записывать аудиокниги и озвучивать что-либо. Но Илария лишь снисходительно отмахнулась, мол, не про нее это все. А он и не настаивает, главное, что сам может слушать ее часто. Особенно подобные истории, которыми девушка стала делиться чаще и искреннее, со всеми эмоциями и измененными интонациями. Владимир считал, что именно через такие истории можно хорошо узнать человека с разных сторон. А он безумно любил узнавать людей глубже, особенно ее. Чтобы любить — надо знать Она вдруг замерла посреди прихожей, смотрясь на свое отражение в зеркале и на него, позади нее. На лице ее небольшое непонимание и несостыковка. — Владимир, а почему мы здесь? Пойдемте на улицу, там замечательно. — и смотрит так невинно, так трогательно. Раньше он часто любил гулять без причины, просто брести неизвестно куда, погружаясь в свои мысли. Особенно ласково-плачущей осенью, которую так восхищенно любил. Но при Иларии он об этом старался не зарекаться, знал прекрасно ее нелюбовь к этому времени, но иногда все-таки подшучивал над ней, очаровываясь тем, как она закатывала глаза и наигранно хмурилась. Ему нравилась динамика в природе и в принципе во всем, но особенно в природе, во временах года. Поэтому он так не любит лето, находя его довольно банальным и стоячим на месте, когда вокруг этот отвратительно-приторный зеленый цвет, который он не любил. А весеннее цветение и осеннее увядание он наблюдал с удовольствием. Сейчас он реже стал выбираться куда-то просто так. И давно уже не читает книги в парках, и не стоит под деревьями, разглядывая переплетение веток. Сейчас, когда она так спонтанно предложила ему пойти прогуляться, он отчетливо осознал, как ему этого не доставало. Как он соскучился по этим маленьким радостям. — Пока ты в этом пальто прелестном, я готов пойти куда угодно. — говорит он ей, а потом чуть тише добавляет. — Да и без него тоже. *** В десяти минутах от его дома был такой удивительно пустой парк, где только огромные деревья и редко встречающиеся скамейки. Он был такой небрежный и не облагороженный, чем и притягивал Владимира с Иларией. Им нравилось то, что не нравилось большинству. Они любили находить красоту в уродстве, ослепительное в отталкивающем. И ценили это взаимопонимание друг в друге. Поэтому шагали сейчас в такт по неровной дорожке в парке, окруженные пустотой и апрельской тишиной. Солнце ослепляло и согревало их веки, еще чуть-чуть, и прогреет их кости. Их костяшки пальцев иногда случайно соприкасались друг с другом, стукались незаметно. И они мысленно улыбались этому каждый раз. — Я недавно наткнулась на текст Балабанова, даже не текст, а скорее мысль. Она показалась мне такой интересной и близкой, потому что я сама раньше о таком думала. Сейчас зачитаю вам. «Мечтаю об обмене тел. Сознание комбинированное. Ты и еще. Она обладает своей и твоей мыслью. Ты тоже. Но ты живешь ее жизнью. Она твоей. Идеальный вариант познания друг друга. Самое интересное здесь — предложение поменяться. Изобрел ты, и выбор тела за тобой. Тело и сознание должно отвечать твоим потребностям. Как отреагирует женщина на твое предложение? А если промах? Интереснее, если это возможно один раз. Жалко, забуду диалоги, которые придумал.» — Такая интересная мысль и идея — поменяться не просто телами, а сознанием. Наверное, каждый человек думал о том, чтобы поменяться на один день полами друг с другом, в основном ради физических ощущений, но все это херня, и оно отходит на задний план, когда можно нырнуть в сознание партнера. Услышать мысли и их принцип, испытать все чувства на себе. И только лишь один раз в жизни. Какой это будет человек для каждого? Он любил ее вопросы, наталкивающие на размышления. Владимир это ценил в женщинах, и в принципе в людях. Он смотрел на нее сейчас внимательно и понял, почему она была прекрасна — она была прекрасна не только потому что красива, а потому что еще была наполнена смыслом. — Потрясающая идея — узнать и услышать, как формируются мысли под костями черепа. Я бы прочувствовал и послушал твои, будь это возможно. — уголки ее губ дрогнули на этих словах. — Беспредельная близость. А потом, женское и мужское сознание значительно отличается во всем, оттого и непонимания вечные. А будь возможность почувствовать это на себе, мы бы были внимательнее и нежнее друг к другу. И особенно, мне интересно это наше отличие в визуальном восприятии. Как же видят этот мир женщины и как они смотрят на искусство? — А мне интересно, как видите этот мир вы. И как вы так мыслите, что у вас возникают вечно сюрреалистичные сцены и идеи для фотографий. Это невозможно понять и разгадать, можно только ощутить на себе. Но и это нереально. Порой я пытаюсь придумать что-то подобное, но не могу из себя выдавить. Как вы это делаете? — Не знаю. — посмеялся он, ведь сам задается таким вопросом к себе. — Из ниоткуда часто. Например, мы с тобой сидим разговариваем и раз, прилетает мысль. Главное поймать. И еще такая штука — успеть записать. Вон сколько у меня по дому разбросано этих блокнотов. Илария мечтала бы прочитать их всех. Прочесть все его мысли и идеи, все его сценарии и пьесы. И воплотить вместе с ним, даже если ей придется лежать голой в холодном зимнем лесу. Совместное воплощение творчества — для нее слияние душ. А еще он часто писал свои идеи на стенах квартиры, на кухонных ящиках, даже холодильнике. Писал не только мысли, но и названия книг, которые хочет прочесть, названия любимых фильмов и творцов. Ила восхищалась этим каждый раз, находя очередную запись. Его дом был пропитан его душой всецело, в каждом сантиметре его пространства был смысл и была жизнь. Ей бы хотелось привнести в его дом и свой осколок души. Увековечить себя на стенах, на полу, на потолке. Она начала с этого крохотного листочка, с этого начала жизни. — Я замечаю за собой, что это все всегда спонтанно происходит. Потому что я когда сижу и целенаправленно думаю, то ничего не выходит. — он кивнул ей в ответ, соглашаясь. — А потом еще такую штуку учти, когда сидишь и придумываешь что-то, то первая мысль — это всегда штамп. Самое простое, что можно было придумать. Штамп в искусстве — особенно в театральном — это такая прямая, лобовая, прямолинейная вещь. Потом начинаешь думать еще, и вторая мысль — это анти-штамп. Тоже его не бери. А когда дальше начнешь думать, то это будет туда. Но это все равно не всегда так, поэтому, чувствуй это все. — Смотрите, какое огромное интересное дерево. Благородное. — она остановилась, махнув рукой в сторону высокого старого дерева. Широкий ствол и длинные сильные ветви, растущие в разные стороны. — Сейчас я как раз-таки чувствую, что нам нужно пойти к нему. Она вкладывает свою ладонь в его, крепко сжимая, и ведет за собой по немного сырой траве. Они подходят к дереву, прислоняясь спинами к шершавой коре. Стоят рядом, вскинув подбородки вверх, и глядят ввысь. Пальцы их прохладные у обоих едва касаются друг дружку, перебирают, играются. — Раньше нравилось мне вот так постоять под деревьями, разглядывать эти переплетающиеся ветви, которые устремляются куда-то туда, в небо. Кажется, еще немного и они дотянутся до солнца, и мне хотелось бы взобраться по ним вверх, в это нечто. — проговорил задумчиво он, будто бы себе, а не ей вовсе. Поток мыслей, которые не удается удержать внутри. — Я сейчас задумалась о том, что ведь природа даже не подозревает, даже не знает, как она красива. Как ей восхищаются люди, как фотографируют и посвящают ей стихи. Даже жаль немного. — она провела кончиками пальцев по его костяшкам на руке, поглаживая. И он тоже, вероятно, не подозревает, насколько она часто восхищается и им. — Она независима, и это к лучшему. Живет сама по себе, и сильнее всех нас. Поэтому и вызывает столько восторга. Солнце пробивается сквозь нагие кроны, рисуя на их лицах жесткие тени, создавая узоры, и они словно сами сливаются с этим деревом и природным началом. Владимир отрывает глаза от неба, и теперь смотрит на нее. На ее профиль лица, так напоминающий ему живопись иконописцев. Нос с маленькой, совсем едва заметной горбинкой, и чувственные слегка опущенные уголки губ. Есть в ней что-то из древности, из прошлых эпох. Интересно, была ли она там, в прошлой жизни? Повинуясь одному ему известному порыву, Владимир тянет ее за руку на себя, так, что они стоят теперь лицом к лицу. Изгиб в изгиб. Он ощущает ее тяжесть на себе, тепло. Людям так необходимо это самое тепло, чтобы греться им душевно и оттаивать. Можно убеждать себя, кричать самому себе что это не нужно, что это не особо важно, но это лишь потому, что они начинают леденеть от нехватки. Любовь? Чувства? Или телопользование? а может: теплопользование? В его жизни было это самое тело-пользование, которое не приносило абсолютно ничего. И так было мало этого взаимного тепло-пользования. С ней он ощущал то самое тепло. — Хочу больше тебя. Обсуждать искусство, фотографию. Создавать совместное творчество. Обнимать тебя голую. Проснуться вместе. Видеть. Любить. И обхватывает губами ее губы. *** — Оставь мне часть себя в этой комнате. — просит ее он, как всегда, без конкретики. Как всегда оставляя простор для экспериментов. — В смысле — оставить какую-то свою вещь, или?..- она рассеяно разводит руки в стороны, как бы спрашивая то, о чем сама даже не знает. — Неважно что. Неважно как. Просто оставь себя здесь. И он легко ушел, закрыв дверь, чтобы ей не мешать. У Иларии внутри — сопротивление, у него — предвкушение. Ей хочется топнуть ногой и отказаться, терпеть не может когда вот так внезапно и перед фактом. Когда думать заставляют. Она могла бы сделать что угодно, как он и сказал — стянуть резинку с выпавшими немного волосами и оставить на столе, или отпечатать губы на стене. Но ее проблема в том, что ей не хочется вот так просто. Ей надо потрясать и цеплять. Поэтому хочется взвыть сейчас. Она хотела, чтобы он навсегда запомнил этот своеобразный перфоманс, чтобы эта комната впредь была имени ее. Ила сидит на дощатом облезлом полу закрыв глаза. Прокручивает в мыслях их сегодняшнюю прогулку и улыбка трогает губы. Они раскачиваются на старых скрипящих качелях в парке, поднялся ветер, но они качаются, соревнуясь — кто быстрее и дальше взлетит. Соревнуются за невесомость. Ветер подхватывает, волосы путаются, ржавый металл под ладонями холодит кожу, в грудной клетке застревает вздох и падение, глаза закрыты. Вокруг тишина и только звуки — скрип качели, крик птиц вдалеке, дыхание Владимира сбоку. И эта парящая темнота. Почему-то она всегда ценит и запоминает больше всего такие моменты. Простые, мимолетные, ускользающие практически сразу. Но ей не хочется их упускать, поэтому нарочно их старается запомнить. Как в детстве, когда сидишь и внезапно думаешь: «Этот миг я запомню навсегда», и помнишь потом всю жизнь. Ее взгляд зацепляется за стоящую в углу черную краску. Большая железная банка с черными подтеками. У Владимира под ванной полно краски, которой он вечно перекрашивает стены квартиры или другие вещи. Ее всегда потрясало то, как он беззаботно относится к своему дому. Она бы так не смогла. О чем говорить, если в детстве ее отчитывали даже за листы с рисунками, которые она вешала на стену. Поэтому долгое время дом для нее был чем-то неприкосновенным, где даже перестановку сделать — уже нечто удивительное. А потом она пришла к нему и обомлела. И мир ее перевернулся от этой красивой небрежности, где все состоит из сплошной спонтанности, но такой правильной и гармоничной. Она смотрит на эту краску, и думает о том, что пора бы перестать бояться что-то испортить. Она знает, что здесь это невозможно, а так же то, что все поправимо. И ко всему можно приплести свой смысл. Илария открывает крышку, вглядываясь в эту густую темноту, в которую захотелось нырнуть с головой. Ее всегда привлекала краска и ее запах, хотелось погрузить туда ладони, перемешивать ее руками, ощущать липкость и затем сухость. Она гипнотизирует эту консистенцию неизвестно сколько, а затем решительно встает и уверенно стягивает с себя одежду. Колготки, свитер, все в кучу, затем молния платья опускается вниз, и платье летит вслед на пол, и белье туда же. Бордовая куча. Она вновь одинокая и голая в его квартире, и покрытая мурашками от сквозняка. Ила берет кисточку, погружает в черноту, и наносит себе на спину. Густым слоем, влажным, и пахнущим ацетоном, она закрашивает свое тело. Спина, верхняя часть рук, ягодицы, бедра, голень. И всего лишь одна стопа. Все это быстро, порывисто, пока не засохло. Она даже не задумалась о месте, и поэтому ложится спиной на пол, туда, где только что стояла. Прижимается лопатками плотно к шершавому полу, одна нога прижата, а вторая согнута, и лишь темная стопа припечатана. Ей хочется глупо смеяться прямо сейчас, в голос, чуть нервно, от того, что она лежит в доме дорогого мужчины, ее бывшего преподавателя, совершенно обнаженная, счастливая, и оставляет отпечаток своего тела на его полу. В этом было столько ощущения свободы, адреналина, и ребенок внутри нее захлопал в ладоши от восторга. Она встает спустя несколько минут, со страхом смотря на то, как только что увековечила себя здесь. И вздох восхищения застревает у нее между позвонками. «Владимир!» кричит она, быстро хватая первую попавшуюся ткань, и прикрывая себя спереди, и слышит его шаги. Сердце бьется быстро и тревожно. — Ну давай, дорогая. — лукаво протягивает он, заходя с веселыми глазами, которые вмиг становятся удивленными. — Блять! И он говорит это так восхищенно, так радостно, чуть тихо, и с такой поразительностью. В этот момент им полностью завладел рокочущий восторг, который он даже не пытался скрыть, а ей это греет сердце. Владимир подходит близко к отпечатку тела, возвышаясь над ним, и глаз оторвать не может. И не может поверить, что ей пришло это в голову. — Девочка, это же просто… ты хоть понимаешь, сколько в этом заложено? — наконец обращается он к ней, теперь внимательно смотря на нее. — Это так и эротично, и тонко, трогательно, лично. — он жестикулирует руками, перечисляя слова, будто хватает их руками в воздухе. Илария плотнее и стеснительно прижимает ткань к телу, переставляя стопы, и тихо улыбается ему в ответ. Так забавно — он видел ее нагой на фотографиях, а теперь ее тело у него на полу, но под его прямым взглядом она по-прежнему безоружна. — Илария, это потрясающе. Это сильно и художественно. И я каждый день буду восхищаться этим. — так неожиданно серьезно, четко, громко. Когда он говорил так, значит его действительно поразило. — Как ты додумалась до этого? — Просто смотрела на краску. — пожимает голыми плечами, и ее ключицы образуют красивые впадины от этого движения. — В детстве мне всегда хотелось погрузиться в краску, измазать ей все вокруг, чувствовать ее полностью. Но мне бы за такое только дали пизды, поэтому считайте, что это был мой незакрытый гештальт. Симанов смеется, не сводя с нее очарованных глаз, а под ним теперь находилась часть ее и часть ее души. Чугунная ванна, слегка шершавая, обжигающая вода в ней, квадраты плитки на стене, и звуки плесков. Ила сидит в горячей ванной после своего акта, довольная, и немного опустошенная. Вода стала темной, немного пугающей, и поэтому она периодически разбавляла ее. Она сидит поперек ванны, взглядом утыкаясь в стену, а за ее спиной на табурете сидит Владимир и аккуратно оттирает ей спину. Заботливо проводит мокрой тряпкой по ее плечам, по переливу позвонков, лопаткам. И было в этом моменте что-то до боли трогательное, тихое, фарфоровое. Незащищенное. Для нее это было интимнее чем все остальное, и ее физическая нагота показалась ей такой неважной, по сравнению с духовной. Гладя ее спину и мокрые пряди волос, ему на короткий миг всплыло воспоминание об Анне и их последнем вечере, когда он так же сидел перед ней на табурете и перебирал длинные влажные волосы, а из проигрывателя доносилась музыка. Тогда ему впервые за все время ее болезни показалось, что теперь все будет у них в порядке, просто не может не быть, когда происходит такая магия между людьми. А на следующий день она была мертва. И чувства эти его обманули, и волшебство развеялось, будто его и не было. И сейчас пальцы его немного дрожали на тонкой коже ее спины, ведь за столько лет он снова ощутил возвращение этой магии. И неконтролируемо боялся, что вновь ошибается. Она сидит перед ним такая открытая, чуть надломленная, драгоценная. Губы его опускаются ей на плечико, и застывают в немом разговоре, задерживаются на несколько секунд. Илария закрывает глаза и понимающе улыбается. «Дорогая, мы квиты. Больше: друг к другу мы точно оспа привиты среди общей чумы. Лишь объекту злоречья вместе с шансом в пятно уменьшаться, предплечье в утешенье дано.» Тихим, глубоким голосом цитирует он ей. Ему вдруг так остро захотелось прочитать ей стихи. Он с юности держал в голове столько стихов и строк, которые обычно читал в пустоту квартиры, или отрывки в разговорах с кем-то. Но никогда не полностью и не целенаправленно. А еще он прекрасно знал, что она ценитель. — Это так приятно, когда вы читаете Бродского вслух. Мне не очень нравится, как он сам их читает, будто я совсем иначе чувствую интонацию его стихов. А у вас она совпадает с моей. — она слегка повернула свой задумчивый профиль в его сторону. Улыбнулась. — Процитируйте еще что-нибудь. — Кажется, я ждал этого часа всю сознательную жизнь. — усмехается он, доставая из карман брюк сигарету, быстро подкуривая ее. Табачный дым заполняет ванную, иногда трещит желтая лампочка над ними, кот трется о ноги Симанова, ходит туда-сюда, и от его перемещений деревянная фиолетовая дверь покачивается с характерным скрипом. Илария разворачивается теперь лицом к мужчине, опираясь о холодный кафель спиной, плечи ее опущены, тело расслабленно. Почему-то она больше не смущается своей естественности наготы, и даже не пытается прикрыться. Владимир сидит на низком старом табурете, закинув элегантно ногу на ногу, и блаженно припадает губами к фильтру. — А мне наоборот ужасно нравятся и завораживают его прочтения. Есть в них нечто. Я мало знаю по памяти у него что-то полноценное, в основном все отдельными отрывками. Самые, такие, сильные строки — на мой взгляд — вот они мне запоминаются больше всего. Это иногда настолько точно, настолько прям туда… — он обрывает свои мысли, невозможностью подобрать слова. Ила лишь понимающе кивает, а капельки воды катятся по ее лицу. Она протягивает руку, и он молча передает ей сигарету. Во рту приятная горечь табака, кружит немного голову. Разрумяненная от горячей воды, обмякшая, с чувством приятной слабости в теле, Илария смотрит на его взрослое благородное лицо и любит. Любит тщательно, нежно. Симанов наклоняется ближе к ней, и дотрагивается до ее скулы, гладя костяшками пальцев. Так мучительно-невесомо. А от следующих цитируемых строк, сердце у нее бьется в гортани. «Коснуться тебя — коснуться астрономической суммы клеток, цена которой всегда — судьба, но которой лишь нежность пропорциональна.»