Вновь и вновь натягивая струны

      Суббота. Двенадцать пятьдесят три.       Итер сидит на ступеньках малого мондштадтского концертного зала и пялится на стоящий под ногами кофр.       В голове – тишина. Он совершенно не понимает, зачем приехал. Просто утром собрался, взял скрипку и сел в машину, будто всю неделю только это и планировал.       Но ведь он сказал Чжунли, что завязал? Попрощался. Поблагодарил. Поставил точку, ослабив струны.       Разве нет?       Тогда почему он сидит на ступеньках и ждёт?       В поле зрения вдруг появляется стакан из кофейни, носа касается запах корицы – Итер поднимает взгляд. Рядом стоит Чжунли с кофром на спине и молча протягивает стакан с кофе. В другой руке – второй.       От собственной предсказуемости хочется удавиться.       Итер принимает кофе, берёт кофр и проходит за Чжунли в репетиционную.       Удивительно, что всю дорогу они молчат. Итер теряется: он одновременно не знает, как вступить и с чего начать, и в то же время ощущает, что… говорить и не нужно. Чувство неуместности воюет внутри с осознанием, что он наконец-то дома, что ему тут спокойно, хорошо и уютно. От этого некомфортно. Пару раз Итер порывался развернуться и уйти, но глупые ноги сговорились с глупыми, желающими играть руками и не спеша топали за Чжунли.       Они оставляют вещи в тамбуре и проходят в зал: Чжунли сразу направляется к стеллажу у стены, присаживается и что-то ищет в нижних ящиках, а Итер отходит к трибуне хора, кладёт на стулья кофр, открывает. Скрипка осуждающе поблёскивает боками, но не средней частью: он ведь так и не удосужился нормально почистить инструмент.       За спиной раздаётся протяжный вздох, и Итер оборачивается. Чжунли, недовольно поджав губы, разглядывает скрипку. В руках он держит несколько тряпочек и какой-то флакон – наверняка очиститель. Несколько секунд оценивая масштаб бедствий, он переводит взгляд на Итера. Светлые глаза смотрят не то чтобы недовольно или осуждающе, но Итер ловит себя на том, что ему становится искренне неловко. Неловкость быстро сменяется на расстройство, а затем на эхо возмущения. Вообще-то в последний раз ему было совсем не до чистки скрипки после концерта! И не сказать, что после репетиции или произошедшего в прошлую субботу вообще имелось желание ещё хоть раз в жизни открывать кофр.       – Ну вот что ты на меня так смотришь? – хмуро интересуется Итер, словно это не у него скрипка шесть лет нечищенная.       Чжунли ещё раз вздыхает и… смягчается. Он приподнимает уголки губ и сочувствующе, словно даже понимающе смотрит, а затем протягивает Итеру очиститель и тряпочки.       – Давай спасать твою красавицу, – мягко говорит он.       Чжунли принимается за смычки и подставку, а Итер – за скрипку. Почему-то такой расклад не вызывает вопросов и сомнений. Чжунли явно отличный скрипач – уж он-то точно знает, что можно делать с инструментом, а чего нельзя.       Итер подтягивает струны, чтобы струнодержатель не слетел с пуговки, и начинает осторожно протирать деку, для начала не прибегая к очистителю – вдруг всё-таки удастся стереть так? Не очень хочется лишний раз подвергать корпус химической обработке, пусть даже профессиональной. Однако очистителем всё-таки приходится воспользоваться: застарелая канифоль в некоторых местах не хочет отходить.       Любовно и осторожно протирая корпус, Итер практически уходит в медитацию. Он не спешит, делает всё крайне осторожно, протирает по несколько раз, до блеска, чтобы было без разводов. Он мягко-мягко ведёт вдоль корпуса, осторожно обходит эфы, протирает подбородник. Закончив с декой, Итер снимает струны, чистит гриф и каждый колок по отдельности. Он внимательно проверяет, не потрескалось ли что-то, нет ли царапин.       Он уже и забыл, каково это – следить за инструментом. Дело ведь даже не в цене – пусть скрипка у Итера действительно недешёвая, – а в отношении. Скрипка как партнёр, друг, соратник. Чуть только где-то ошибёшься – звук уже будет не тот, комфорт тоже, ощущения совсем не те. И как же Итеру становится стыдно, что он не позаботился о ней ни тогда, шесть лет назад, ни после репетиции, ни в прошлую субботу.       То и дело чувствуется взгляд Чжунли, который нежно и аккуратно расправляется со смычками и подставкой. По просьбе Итера он достаёт из кармана сменные струны, распаковывает, выбрасывает старые. Он молча наблюдает, как Итер с ювелирной точностью устанавливает подставку, натягивает струны. Он осторожно-осторожно подтягивает колки, проверяя звук струн и поправляя подставку.       – Блядь! – Итер механически жмурится, когда вдруг лопается натягиваемая струна.       – Ты в порядке? – слышится практически взволнованный вопрос Чжунли, и Итер приоткрывает один глаз.       – Да-а-а, – тянет Итер и с неудовольствием замечает, что порвалась струна в месте оплётки, даже не на перегибе – значит, бракованная. Он разбито стонет, а потом лезет в кармашек, начинает перебирать картонки со струнами: новая струна и порвалась, ну как так!       Итер уныло просматривает свои не особо большие запасы струн. Ре, Ре, Соль, Ля, снова Ре, снова Соль… Да где же…       Чёрт.       Итер медленно прикрывает глаза, складывая картонки со струнами обратно в кармашек.       У него кончились струны Ми.       Создаётся ощущение, что весь мир против того, чтобы Итер продолжил играть. Может, оно и правда того не стоит? Ну в самом деле, он ведь нашёл работу, даже, можно сказать, престижную. Не такую, конечно, как первая скрипка национального оркестра, но с нормальным, более-менее стабильным доходом… Итер уныло пялится на скрипку, затем вздыхает, начинает сматывать с колка порвавшуюся струну. Ну это ведь точно знак?       – Держи, – раздаётся над головой, и Итер поворачивается.       Рядом стоит Чжунли и протягивает картонку со струной Ми. Итер несколько секунд настороженно смотрит в глаза, а потом переводит взгляд на упаковку. «Дорогая» – первое, что проскальзывает в голове. Настолько ли он хочет вернуться в музыку, чтобы ещё и остаться по гроб жизни должным Чжунли? Он и так уже два стакана кофе торчит.       – Бери, говорю, – снисходительно склоняет Чжунли голову к плечу. – И только попробуй заикнуться про стоимость.       Итер дёргает уголком губ: Чжунли попадает в точку. Чёрная упаковка зазывающе блестит глянцевым покрытием, а Чжунли её ещё и легонько покачивает, мол, давай, бери, сколько можно тормозить. Однако он невероятно терпеливо ждёт, больше никак не подгоняя. И Итер сдаётся. Он благодарно кивает и принимает струну, начинает осторожно натягивать.       В голове роятся мысли, сменяя одна другую, не давая толком подумать о чём-то конкретном. Какое вообще Чжунли дело? Он за компанию с Аяксом пристать что ли решил? Да вроде выглядит не так настойчиво и навязчиво… Судя по всему, Аякс на самом деле не очень много болтал про Итера, либо Чжунли не придаёт этой информации никакого значения. Как к этому относиться-то?..       Уже который раз получается так, что жизнь прямо говорит Итеру: прекрати, брось, закрой уже скрипку в кофре и брось в шкаф, не стоит возвращаться. И каждый чёртов раз внезапно появляется Чжунли и, абсолютно игнорируя знаки судьбы… помогает. Играет. Разговаривает. Покупает кофе. Приглашает позаниматься. Делится очистителем. Даёт струну.       Почему?       Итер крепит мостик, откладывает скрипку, берёт и натягивает смычок, по привычке проверяет натяжение о палец. Заканчивающаяся канифоль кажется очередным намёком, но в этот раз Итер уже не обращает на него внимания. Волос белеет, мысли улетучиваются.       Однако под рёбрами что-то беспокойно перекатывается.       Музыка, зал, скрипка – Итер на своём месте, в любимом амплуа, вот только… не покидает ощущение, что что-то не так. Словно происходящее неправильно и должно быть как-то по-другому. Не исключено, конечно, что это ощущение появляется просто-напросто с непривычки. Он уже давным-давно не играл, и повод, по которому прекратил – далеко не самый радужный.       Итер поднимается и устраивает скрипку на плече, начинает мерно вести смычком по струнам, тонко настраивая инструмент. Он не спеша прохаживается туда-сюда – старая привычка, почему-то больше нравится настраивать скрипку на ходу.       Происходящее кажется предательством по отношению к самому себе. Моральные принципы и устои трещат по швам, требуя пойти и продать скрипку или на худой конец разбить, но… Глупые руки… Странно говорить, что они делают всё без воли Итера – это не так. Он ведь сам утром собрался, приехал. Он прекрасно понимал, что в малом мондштадтском его не может ждать ничего, кроме скрипки, музыки и, как ни странно, Чжунли.       Струны начинают звучать подобающе, однако они новые: поначалу придётся часто подтягивать. Итер поднимает взгляд, Чжунли подходит со скрипкой, затем они вместе настраиваются ещё раз.       Они играют Рождетсвенскую ораторию – пока свежа в памяти после репетиции, вдобавок, у Чжунли есть ноты. С ним действительно очень приятно играть: он очень живой, хорошо чувствует музыку, ритм и игру Итера. И самому Итеру на удивление легко. Когда он играл дуэтом с Аяксом, у них то и дело возникали какие-то непонятки то со штрихами, то вдруг с ритмом. С Чжунли же было… так естественно и просто, словно Итер сам с собой играл, а не с незнакомым человеком.       Итер засматривается: Чжунли очень изящный и плавный, он то прикрывает глаза, полностью отдаваясь музыке, то вдруг приоткрывает и внимательно наблюдает. Из-за того, что глаза у него светлые, кажется, что смотрит он пристально и пронзительно, но постепенно Итер привыкает и начинает видеть в его взгляде мягкость, щепотку любопытства, на быстрых моментах композиции – лёгкое озорство. Они практически не разговаривают, но кажется, что могут узнать многое друг о друге лишь по стилю игры.       – Не останешься? – интересуется Чжунли, когда они принимаются чистить и складывать скрипки. До основной репетиции – чуть больше получаса.       – Нет, – твёрдо отвечает Итер. Чжунли в ответ только кивает.       Итер снова пялится на коробочку с остатками канифоли. Мысли мечутся, разрывая изнутри: вернуться, бросить, играть, продать – они цепляются одна за другую, снова захламляют голову, потому что она не занята музыкой. Играть хочется, но Итеру кажется, что он убивает себя, словно даёт себе ложную надежду на какое-то хорошее «потом», которого он на самом деле совсем-совсем не достоин.       Его и правда ломает. Как самого настоящего наркомана. Без музыки – плохо. С музыкой – едва ли лучше. Возможно, после нескольких таких репетиций станет легче.       Но что если нет?       – О чём думаешь? – Чжунли ненавязчиво наблюдает, застёгивая кофр.       – О том, что… – Итер закусывает губу, ещё недолго размышляя, а потом показывает Чжунли канифоль. – Когда она закончится, я либо продам скрипку, либо продолжу играть.       – А как будешь решать? – спокойно интересуется Чжунли, с интересом склоняя голову. Он словно психотерапевт: пытается вывести на грамотные рассуждения, помогает правильно выстроить мысль и все условия договора с собой.       Итер заглядывает в глаза, словно пытается разглядеть там ответ, но его там, ожидаемо, нет. И не будет.       – Я думаю, я пойму к тому времени, – честно отвечает Итер. Сейчас у него действительно нет ни малейшего понятия.       – Хороший ответ, – кивает Чжунли. Он отставляет кофр к шкафу у стены, а затем складывает руки на груди. – Ты первый приносишь ноты.       Секунду Итер растерянно хлопает глазами, пока устраивает кофр на спине, а затем до него доходит. Он слабо усмехается, кивая, а затем выходит из аудитории.       Полнедели он думает, чего бы такого принести, а остальные полнедели – поправляет партию для двух скрипок, которую ему удалось найти в интернете. Она неплохая, но некоторые места Итеру хочется сделать иначе, а ещё ему категорически не нравится часть расставленных штрихов.       Подготовка нот здорово приводит в порядок мысли: Итера теперь намного меньше лихорадит от внутреннего противоречия играть-бросить.       – «Времена года», – заявляет Итер и раскрывает крепления скрипки.       – Чайковский? – вскидывает брови Чжунли, пока устанавливает мостик.       – Вивальди, – на лице Итера появляется подобие улыбки, и он протягивает Чжунли только что вытащенные из нотного кармана листы.       Чжунли благодарно кивает и пробегается взглядом по нотам. Подготавливая инструмент, Итер поглядывает на Чжунли. Тот скользит по листам внимательным сканирующим взглядом: судя по виду, он прекрасно знает эти корнеты, ему лишь нужно ознакомиться с версией, которую принёс Итер.       – Сам раскладывал на две скрипки? – вдруг вскидывает он брови, мельком бросая взгляд на Итера.       – Нашёл в интернете и поправил, – Итер тем временем воюет с машинками на скрипке. – Не нравится?       Скорее всего, они оба будут ошибаться во время игры. Итер – с непривычки. Чжунли – потому что «Времена года» в его голове наверняка отличаются от таковых в голове Итера. Однако это вряд ли волнует кого-либо из них. В конце концов, они оба пришли поиграть в своё удовольствие.       – Наоборот. Хорошо расставил штрихи, удобно, – качает головой Чжунли. Долистав до конца, он вновь вскидывает взгляд: – Любимая часть?       – «Аллегро нон мольто», – Итер устраивает скрипку на плече и смотрит, как Чжунли ставит ноты на пюпитр и так же берёт инструмент. – Твоя?       – «Престо», – отвечает Чжунли и бегло проверяет строй пальцем, после чего заносит смычок, показывая, что готов настраиваться тоньше вместе с Итером.       Они настраиваются, и от чистого звучания струн у Итера по спине бегут мурашки. Он расставляет свои ноты поудобнее и заглядывает в светлые глаза. Несколько секунд они смотрят друг на друга, словно теперь настраиваются… духовно. Ментально синхронизируются, наверное.       Итер уже давным-давно не играл дуэтом. Даже дольше, чем в оркестре. Если, конечно же, не считать прошлой субботы. Для игры дуэтом нужно знать стиль друг друга, много работать, уметь подстраиваться и где-то уступать – в тех же штрихах и их удобстве. Однако, вспоминая прошлую неделю, Итер почему-то думает, что проблем особо не будет.       Чжунли протяжно моргает, улыбаясь краешками губ – Итер в ответ кивает. Они заносят смычки и вступают.              Удивительно, но они и в самом деле достаточно быстро находят, так сказать, общий язык. То ли у них похожий стиль игры, то ли схожее чутьё: Чжунли на удивление органично воспринимает штрихи Итера, в самом деле практически не сбивается, не ошибается. То, как звучит их дуэт – практически то же самое, что представлял себе Итер, когда готовил ноты.       И это очень приятно.       Итеру начинает в самом деле нравиться играть с Чжунли.       Он снова покупает кофе. И снова они ни слова не говорят о прошлом, о «Лакримозе». Они ещё с полчаса просто болтают о чём-то отстранённом после того, как сложили скрипки: Чжунли жалуется на предвыборную кампанию одного из кандидатов в своём районе, а Итер рассказывает, какой ему попался клиент-паразит.       И снова Итер не остаётся на репетицию.       Они не произносят этого вслух, но Итер понимает: на следующей неделе ноты приносит Чжунли. Это их игра. Маленькое правило, необходимая щепотка организации во всей хаотичности этих встреч.       – Чайковский, – сообщает через неделю Чжунли, едва за Итером закрывается дверь.       – «Времена года»? – усмехается Итер.       – «Щелкунчик», – улыбается Чжунли, склоняя голову к плечу, и даёт ноты. – И «Евгений Онегин»       Изучая ноты, Итер едва заметно улыбается: ему нравится то, как Чжунли разложил партию, приспособил под две скрипки. Элегантность расставленных штрихов прямо-таки греет душу: Итеру даже придраться не к чему. Такое ощущение, что если бы он расставлял их сам, то результат вышел бы идентичным.              За Чжунли безумно интересно наблюдать. Он полностью погружается в музыку: плавно двигается практически вслед за смычком, хмурится на серьёзных моментах композиции и мягко улыбается на лёгких и светлых. Кажется, что если выключить звук, по одним лишь его движениям можно будет понять, что именно он играет. Наверное, поэтому он и пошёл в дирижёры: он и правда отменно чувствует требуемые темп и громкость. А как отливают янтарём его светлые радужки, когда он вдруг тепло заглядывает в глаза…              Когда дело доходит до «Марша», игра словно превращается в задорный, практически игривый диалог. Чжунли переложил духовую партию на одну скрипку, а струнную – на другую, и выходит, что они играют кусочки практически по очереди, перехватывая повествование друг у друга. Чжунли заразительно улыбается, явно получает огромное удовольствие от происходящего, и Итер невольно улыбается следом.       Под рёбрами перекатывается что-то тёплое, давно-давно забытое, но очень довольное.       В такие моменты даже хочется пойти и сразу купить новую канифоль.       После игры они снова болтают, снова пьют кофе. Оказывается, что у Чжунли в Мондштадте своя студия звукозаписи. Не то чтобы безумно популярная, но у него регулярно записываются несколько именитых исполнителей и групп. Взаимно уважая личные границы, Итер не расспрашивает о прошлом Чжунли, хотя ему вдруг становится жутко интересно. Когда играл, Итер следил за другими известными скрипачами, и он не помнит никого с именем Чжунли. Да и на вид похожих вроде не было… Хотя, не то чтобы Итер всех и каждого разглядывал.       Однако Итер решает оставить это под завесой тайны. Таковы ведь правила их игры.       – Паганини, – объявляет в новую встречу Итер, и Чжунли вдруг виновато поджимает губы.       – Можно, пожалуйста, не Паганини? – осторожно просит он.       – Не любишь? – уточняет Итер. На самом деле, это было даже в какой-то степени ожидаемо. Паганини… специфичный. Не всем он по душе.       – Скажем так, не самый большой фанат. Но есть некоторые другие причины, – уклончиво отвечает Чжунли.       – Ладно, если честно, я предусмотрел такой исход. Хачатурян? – вскидывает брови Итер, доставая ноты.       – Неожиданный выбор, – уважительно кивает Чжунли, принимая листы. – Давно уже не играл.       Он изучает партию явно внимательнее обычного: действительно давно не играл. Итер неспеша канифолит смычок, скользя взглядом по самому Чжунли. Откуда всё-таки он такой взялся? Прекрасный скрипач, о котором Итер никогда не слышал. Или слышал, но забыл? Может, Чжунли сменил имя? Итер мельком поискал: ни в Снежной, ни в Монде не было скрипачей с таким именем.       Чжунли старше Итера – может, его карьера просто-напросто завершилась до того, как Итер начал более-менее внимательно следить за коллегами? Или, может, Чжунли просто-напросто сверходарённый самоучка?       Нет, последнее точно отпадает: у него явно есть оркестровый опыт. Причём, судя по тому, как чутко он подмечал все ошибки на репетиции – опыт первой скрипки.       – А ты не будешь против, – вдруг заглядывает он в глаза, – если я сыграю на рояле?       Вопрос оказывается в самом деле неожиданным: Итер несколько секунд хлопает глазами, а потом уточняет:       – Тебя устроит то, что ноты на скрипку?       – Да, чего-нибудь наимпровизирую, – легко качает головой Чжунли и улыбается. И такой улыбке хочется верить.       Они отходят к стоящему у стены роялю, Чжунли ставит ноты, на секунду прищуривается, а затем заглядывает в глаза. Небольшая игра в гляделки, ставшая очередным ритуалом, сегодня вызывает у Итера улыбку. Удивительно, даже надоедливые, липкие, ледяные мысли о прошлом сегодня не накатывают, не пристают. И дышится легко, словно…       Словно Итер и правда впервые за долгое время на своём месте.              Они вступают, и, Архонты подери, Итер просто пропадает: Чжунли так изящно играет, что приходится больше полагаться на руки и механическую память, чем на мозг. До чего же, видимо, Итер долго не наблюдал за пианистами. Уже и забыл, как приятно наблюдать за людьми, занятыми любимым делом.       Чжунли-скрипач, бесспорно, тоже откликается в душе Итера исключительно восторгом, но он уже привычен. А вот Чжунли-пианист – неожиданность, диковинка, на которую хочется смотреть-смотреть-смотреть, жадно запоминая малейшие детали. Как он прикрывает глаза и плавно ведёт головой и склоняется копрусом в темп музыке, как умело скользят по клавишам тонкие пальцы. И как он время от времени заглядывает в глаза и улыбается.       Что-то меняется где-то глубоко-глубоко внутри – словно выключатель щёлкает. Всё меньше и меньше хочется продавать скрипку. Намеренно или нет, но Чжунли прочно оседает на задворках сознания. Как ему удаётся быть таким ненавязчивым и естественным? Итер столько лет посылал Аякса с предложениями вернуться в музыку, но стоило добавить в уравнение всего лишь одну удачную – очень понимающую и обладающую светлым янтарным взглядом – переменную, и пазл начал складываться, процесс запустился: классика больше не протыкает сердце ножом, как последние шесть лет, а растекается тёплой карамелью, застывая приятным теплом.       И хочется уже не просто играть, а играть с Чжунли.       – Слушай… – не очень уверенно вступает Итер, когда они заканчивают, и потирает шею. – А предложение не играть «Лакримозу» на репетициях ещё в силе?       Чжунли вскидывает брови и уставляется на Итера, собирая ноты.       – Только при условии, что ты будешь присутствовать, – напоминает он, практически игриво качнув головой и прищурившись.       – Я могу остаться сегодня? – осторожно спрашивает Итер, виновато хмурясь, словно ему прилетит за одну только просьбу. Но Чжунли в ответ мягко улыбается.       – Конечно. Я же говорил: всегда буду тебе рад.       Он вновь покупает кофе. И вновь они безмятежно болтают – на этот раз до начала репетиции. Народ постепенно подтягивается, и Итер залипает на то, как они настраиваются-распеваются. Слышимая фальшь начинает даже в какой-то степени умилять.       – Итер? – ошарашенно спрашивает Аякс, внезапно оказавшийся слева. Итер поворачивается и обнаруживает рядом не менее удивлённого Злата.       И их удивление можно понять: Итер ни разу не обмолвился о том, что ездит играть с Чжунли по субботам. Аяксу это было неоткуда узнать: Чжунли наверняка не стал бы делиться, Итер не хотел распространяться, а сам Аякс по пятницам уезжал к Злату и возвращался домой уже только после репетиции.       – Да, я, – просто отвечает Итер, пожимая плечами.       – Ты что тут делаешь? – тупо интересуется Аякс, озадаченно хлопая глазами.       – Пришёл на репетицию, – медленно отвечает Итер, вскидывая брови. – Разве не очевидно?       – Ну… Э-э-эм… Да… – мнётся Аякс, часто моргая, и эта картина забавляет. – Просто неожиданно…       В конце концов они расходятся, рассаживаются по местам. Репетиция проходит спокойно, но Итер то и дело ловит на себе взгляд то светлых янтарных глаз, то синих – Аякса.       То тёплый, то приятно удивлённый.       Итер приходит и во вторник, и в четверг. Даже в этих маленьких репетициях он начинает находить отдушину.       И вместе с тем вдруг понимает, что с их помощью лишь приближает конец канифоли.       – Григ, – взмахивает нотами Чжунли и вдруг спрашивает, едва Итер укладывает кофр на стулья: – Ты играешь на клавишных?       Итер выпрямляется, так и оставив кофр закрытым, и мнётся. Он… очень давно не практиковался, скажем так. Ещё дольше, чем со скрипкой.       – Ну… Немного играю, так сказать. В музыкалке и в консерватории заставляли, приходилось, – Итер чешет заднюю сторону шеи, медленно подходя к роялю. – Так что кое-что, наверное, помню.       Он заглядывает в лицо Чжунли и вдруг видит неожиданно тёплую улыбку. Чжунли, похоже, практически умилён смятению Итера.       – Предлагаю сыграть в четыре руки, – мягко кивает он на ноты. Чжунли двигается, освобождая достаточно места у верхних октав, и Итер тупо пялится на освободившуюся часть скамьи.       Итер медлит, прикусив губу. Возвращение в музыку вдруг принимает неожиданные обороты. И почему-то очень-очень боязно как-нибудь по-идиотски сплоховать перед Чжунли.       – Хочешь на нижние октавы? – предлагает-уточняет Чжунли, вскидывая брови. Итер явно уже слишком долго размышляет.       – Нет, верхние хорошо, – в конце концов отвечает он, пару раз моргнув, смиряется с внутренним конфликтом и садится.       Начало даётся… напряжённо. Он в самом деле давно не играл, приходится прямо-таки заставлять словно задубевшие пальцы изящно передвигаться по клавишам. Получается, конечно, ни разу не так же изящно, как у Чжунли, но Итер старается. Он правда пытается сделать так, чтобы «В пещере горного короля» звучала хоть сколько-то похоже на себя.       Ну хотя бы чуть-чуть.              Постепенно он привыкает. Понемногу, по чуть-чуть втягивается, вспоминает, каково это – играть на клавишных, без струн и смычка. Оказывается, что это не так уж и сложно.       И он в очередной раз втягивается, целиком и полностью вверяясь музыке.       Итер абсолютно забывает о существовании нот. Да кому они нужны – он увлекается мотивом, добавляет импровизации, становится единым целым с композицией.       И Чжунли ему следует.       Если в первой половине темп задавал именно Чжунли – темп классический, хрестоматийный, такой, какому бы учили в музыкальной школе, – то во второй инициативу берёт Итер: слегка добавляет озорства, ускоряя темп, импровизирует, внедряя новые акценты. Чжунли не отстаёт: он подхватывает игривое настроение, добавляет нот, подчёркивая активную игру Итера.       Они вновь создают какой-то шедевр вместе.       При этом на душе у Итера – абсолютная безмятежность. Наверняка весь процесс даже не особо отражается на его лице – однако внутри взрываются фейерверки и довольство бьёт ключом: ему нравится.       Последние куплеты Итер буквально уходит в пляс, в полную импровизацию: абсолютно безотчётно для самого себя, с искренней отдачей.       И он улыбается.       Он задорно хмыкает, склоняя голову, когда пальцы застывают в воздухе после последней ноты: он более чем доволен результатом.       – Итер, ты наглый лжец, – медленно говорит Чжунли, но в этой напускной претензии слышится восхищение. Итер поворачивается, практически виновато заглядывая в глаза, но от того, как искренне улыбается Чжунли, сердце пропускает удар. – Это не называется «немного играю».       – Ну… я… – теряется Итер. Он снова пропал. Застрял мухой в янтаре светлых-прекрасных-янтарных глаз. Глаз, смотрящих, на первый взгляд, пронзительно и цепко, но на самом деле нежно, тепло и… восхищённо.       До Итера вдруг доходит, что тепло, которое он чувствует бедром – тепло Чжунли. То, чего он касается коленом – колено Чжунли. И то, в чём он безотчётно тонет – глаза Чжунли.       Вдруг очень, до рези под рёбрами захотелось слегка опустить взгляд и посмотреть чуть ниже. Совсем-совсем чуть-чуть. На мягкие, горячие, улыбающиеся…       – Я давно не играл, думал, будет намного хуже, – усмехается Итер и спешно отворачивается, вновь почёсывая шею. Практически нервно.       Это не то, о чём стоит думать.       Не здесь, не сейчас и не с этим человеком.       Потому что просто не может быть такого, что у него нет пары.       – Ты отлично играешь, – мягко хвалит Чжунли, и каждое его слово отзывается теплом в груди. – И отменно импровизируешь. Правда. Не наговаривай на себя.       Они снова играют. Снова в четыре руки. Однако Итер импровизирует уже не так рьяно – разные мысли то и дело накатывают, сбивая с музыкального настроя.       Внутри всколыхивается ещё одно давно забытое чувство. Оно тёплое-тёплое, но с горчинкой: оно обречено остаться лишь чувством и никогда не получить взаимный ответ. Потому Итеру хотелось бы быть чуточку ближе. Общаться чуточку чаще. Возможно, хотя бы иногда просыпаться в одной постели.       У Чжунли нет кольца на пальце, но такой… харизматичный человек в таком возрасте просто не может быть один. Наверняка дома его каждый вечер ожидает любящая жена, которая и без кольца знает: её муж верен ей.       Ну, или не жена, а муж.       – Остаешься сегодня? – интересуется Чжунли, вручая очередной стакан с кофе. Шестой. Итер считает. Он должен уже шесть стаканов кофе и одну струну Ми. Он всё помнит.       – Да, – твёрдо отвечает Итер и улыбается. Даже практически правдоподобно.       На неделе между репетициями терзают разные противоречивые мысли.       Точно ли он что-то чувствует к Чжунли? Чувствует ли что-то Чжунли в ответ?       Да глупости всё это. Итер просто уже слишком, чересчур долго был один. И о-ди-но-чес-тво загрызает его, заставляя считать, что в какой-то из вероятностей у них с Чжунли может что-то сложиться.       – Вудкид, – предлагает Итер, выуживая очередную пачку нот.       – О, отличный вариант, – кивает Чжунли, принимая листы. Он вновь смотрит довольно внимательно: то ли сам не играл, то ли не играл давно.       Итер снова пялится-пялится-пялится, наканифоливая смычок. За неделю он так и не смог для себя определить природу собственных чувств. Какая-то – возможно, наиболее трезвая – часть рассудка разумно твердит, что у Итера просто-напросто недотрах. Он последние шесть лет не то что ни с кем не спал – даже практически избегал физической близости с окружающими. Как в таких условиях найти себе партнёра?       Однако другая половина задаётся также вполне разумным вопросом:       А если это вдруг взаимно, то почему бы и нет?       Конечно, всё ещё остаются сомнения. Ориентация, статус отношений – Итер многого ещё не знает, а прямо спросить… Пока что, пожалуй, не стоит. Однако неужели Итер не заслуживает близости?..       Конечно, Чжунли кажется спасательным кругом, брошенным в самый нужный момент. Он как глоток свежего воздуха: отрезвляет, освежает, устаканивает мысли. Чжунли появился в очень нужное время в очень удачном контексте и беспрепятственно вошёл в сердце Итера, оседая прямиком в его центре. Неплохо бы, конечно, разобраться, насколько сильно…       И насколько взаимно.       – …ня на скрипке? – доносится до мозга обрывок фразы, и Итер силой выдёргивает себя из омута мыслей.       – Да. Но ты можешь на фоно, – кивает Итер, надеясь, что попал в суть вопроса. – У меня есть раскладка и под фоно, я нашёл довольно удачную, но можешь и поимпровизировать на скрипичной.       – Пожалуй, поимпровизирую, – улыбается Чжунли.              Современная оркестровая музыка кажется Итеру весьма и весьма удачной. Даже Чжунли за одной из их бесед обмолвился, что абсолютно искренне восхищается некоторыми современными оркестрами и композиторами. Что ж, этим Итер и воспользовался.       Однако Чжунли, эту музыку играющий, был чем-то и вовсе невероятным.       Эх, наверное, Итеру стоит одолжить у Тартальи и Злата парочку их игрушек на время…       Ноты подходят к концу: Чжунли собирает листы и стучит ими о крышку, выравнивая, однако подниматься не спешит. Итер же просто беззастенчиво залипает. Вроде как, ему никто не запрещал. Чжунли снова выглядит довольным: то, что ему приятно играть в компании Итера, абсолютно иррационально поднимает настроение. Греет, создаёт тепло в душе, а ещё тихо-тихо лелеет маленькую прорастающую надежду.              Вдруг Чжунли мягко, словно даже виновато усмехается, глядя на клавиши, и снова начинает играть: уже не по нотам, из головы. Итер узнаёт композицию с первых нот и устраивает скрипку на плече. Это тоже Вудкид, довольно простая композиция для фортепиано и смычкового инструмента – можно и скрипки, хотя для неё низковато. Итеру она нравится, он и сам её на слух сейчас сможет подобрать, даже забавно, что Чжунли решил её сыг…       Сердце ухает прямиком в пятки, по пути оставляя вакуум под рёбрами и тяжесть внизу живота. Потому что Чжунли запевает.       Most of my sweet memories were buried in the sand,       The fire and the pain will now be coming to an end.       How did you get to save me from this desolate wasteland?       In your eyes I see the dawn of brighter days again.       Итер едва не пропускает момент, когда ему нужно вступить.       Да, он подозревал, что Чжунли поёт. Что у него баритон, тоже подозревал. Прекрасно знал, что даже обычную его речь слушать приятно.       Но он и представить не мог, что Чжунли настолько красиво поёт.       Приятный голос обволакивает, забирается прямо под кожу и прокатывается сотнями, тысячами мурашек по всему телу. Не только голос – вкупе с игрой на рояле и изящными движениями Чжунли выглядит просто непозволительно красиво. Эти вид и голос напрочь вышибают из головы способность мыслить.       Чжунли задумчиво смотрит куда-то сквозь рояль из-под полуприкрытых ресниц. Он выглядит на удивление беззаботным, словно и не подозревает, что ещё немного, и доведёт Итера до акустического оргазма одним только своим голосом. А вот Итер это ощущает в полной мере. Настолько, что, кажется, даже забывает нормально дышать.       Какое счастье, что в песне есть перерывы между куплетами…       With my tears you washed away the mud stuck on my hands.       All the things you're trying to do make me a better man.       Now I remember the joy and the taste of candy cane,       The innocence of youth and the sound of major scales.       Очередной куплет заканчивается, и у Итера вдруг в груди обжигающим цветком расцветает подозрение, но Чжунли вдруг закрывает глаза, чуть сводя брови и улыбаясь: его мимика слегка меняется, становится более искренней и чуть резкой под стать музыке, он наслаждается игрой и песней. Итер отрывает от скрипки подбородок: на этом куплете он не играет.       На этом куплете он может только с наверняка туповатым видом пялиться.       Most of what I used to be had vanished in the waves,       The memories of the boy I've been were drowning and you saved them.       Now I remember the joy and the meaning of the fate,       The color of the truth and the sound of sunny days.       Итер вздрагивает, когда Чжунли вдруг поднимает веки и смотрит прямо в глаза. Итер механически подхватывает свою партию, но явственно ощущает, как цветок подозрения разгорается самым настоящим пожаром:       Ему кажется, или Чжунли поёт для него?       Most of my sweet memories were buried in the sand,       The fire and the pain will now be coming to an end.       How did you get to save me from this desolate wasteland?       In your eyes I see the dawn of brighter days again.       Весь проигрыш Чжунли смотрит прямо в глаза, и Итер не может и не хочет найти силы отвести взгляд. Он благодарит всех Архонтов и богов за то, что композиция такая простая и он может довольно убедительно делать вид, что всё в порядке. Хотя, честно говоря, он не уверен, что туповатое выражение абсолютного шока и восхищения ещё не ушло с лица.       Чжунли смотрит мягко и очень-очень тепло, как будто на самом деле не делает ничего особенного, как будто он просто по-дружески принёс очередной стакан с кофе и готов обсуждать новые напасти жизни, приключившиеся за стенами концертного зала. Он словно… тонко-тонко намекает, что Итер ему в какой-то степени не безразличен.       Он ничего не говорит, не произносит ни слова, но то, как он смотрит в глаза, заставляет маленькую надежду неспешно расти.       Итер невольно думает о том, как же, Архонты подери, на самом деле текст песни подходит ему, Итеру. Именно у него все хорошие воспоминания давным-давно погребены в песке его одинокой-одинокой пустоши, по которой он бродит, не подпуская даже Аякса, вот уже шесть лет. И именно Чжунли – тот, кто сейчас, прямо сейчас вытаскивает Итера оттуда.       В жизни снова появляются поводы улыбаться, радоваться. Вернулась потребность в общении, в музыке, в… близости.       Действительно, как Чжунли удалось спасти Итера из этой одинокой пустыни?       Намеренно ли это? Из-за чувств ли или просто по доброте душевной? Может, он всего-навсего увидел «абсолютно мёртвого» человека и понял, что помочь – вполне в его силах? И нет никакого подтекста, который Итер видит в этой песне с этими словами. Видит в глазах Чжунли.       Когда музыка переходит в активную завершающую фазу, Чжунли на секунду улыбается чуть сильнее, снова словно виновато, а потом переводит взгляд на клавиши под пальцами. Они доигрывают песню, и на несколько мгновений замирают: Итер – растерянно глядя на Чжунли, Чжунли – слегка поджав губы и глядя вниз, на клавиши.       Повисшая тишина словно давит, и новый короткий смешок Чжунли в ней кажется оглушительным.       – Прости, что влез без предупреждения и нот, – улыбается он. – Люблю эту песню. Есть что-то… в её простоте.       Итер растерян. Ошарашен. Он под впечатлением и, кажется, забыл, как работает его собственный речевой аппарат. Потому что Чжунли снова улыбается.       – Ты… – тихо выдыхает Итер, наконец опуская скрипку с плеча.       «Ты»? Что «ты»? Восхитителен? Поразителен? Безумно красив? Превосходно играешь? Поёшь, как бог?       Или всё вместе?       Итер часто моргает и ведёт головой, пытаясь вновь вернуть себе способность членораздельно разговаривать.       – Ты очень красиво поёшь, – на удивление ровно произносит он, не мигая глядя в янтарные глаза.       – Благодарю, – негромко отзывается Чжунли. Ещё несколько секунд они просто смотрят друг на друга, а потом он протягивает ноты. – Кофе?       Флэт с корицей кажется пустым и безвкусным на фоне того восхищения, которое Итер получил от голоса Чжунли. Потому что то, что он испытал, действительно было сродни оргазму – если бы это было физическое чувство. Итеру даже удаётся поддерживать непринуждённую и безумно отстранённую беседу, несмотря на то, что он всё ещё под впечатлением.       Только зайдя в дом, Итер отмирает.       Что это было? Намёк? Или Итер просто своим больным похотливым рассудком увидел то, чего на самом деле не было? Сам себе придумал тёплый взгляд, мягкую улыбку и практически интимную нежность в голосе Чжунли?       Нет.       Вряд ли.       Потому что на репетициях во вторник и в четверг Итер отчётливо понимает: Чжунли теперь смотрит на него иначе. И это самое иначе однозначно положительное, а не отрицательное.       – Джавади, – Чжунли поднимает перед собой ноты, закрывая ими нос, и в его янтарных глазах блестят игривые-игривые огоньки.              В очередную субботу он снова играет на фоно, а Итер – на скрипке. В этот раз Чжунли не поёт, и от этого становится практически тоскливо. Но что уж, такой он подобрал репертуар.       Однако Итер всё равно позволяет себе беззастенчиво пялиться, пусть и делая вид, что он просто старается не сбиться с темпа и настроения, которые задаёт Чжунли. А задаёт их, однозначно, он. То ли потому что Итеру хочется безоговорочно отдать ему бразды правления, то ли потому что он настолько глубоко уходит в себя и в музыку, что это всего-навсего тактический ход.       – Ты знаешь «The House of the Rising Sun»? – спрашивает Итер, когда подготовленные Чжунли ноты подходят к концу. – У Джавади была классная аранжировка на фоно в четыре руки.       – Хм-м, – хмурится Чжунли, но в янтаре глаз блестит заинтересованность. – Да, песню-то знаю и аранжировку слышал, но не играл. Разве что на слух сейчас подберу.       – Да дава-а-ай, – подначивает Итер. – Ты отлично подбираешь на слух, я уже в этом неоднократно убедился. В конце концов, должен же я тоже вклиниться в твой день, – ехидно вскидывает брови Итер, откладывает скрипку и подходит, намекающе взмахивая ладонью, мол, двигайся.       Чжунли послушно сдвигается по скамье, потом на пробу быстро перебирает клавиши, прикидывая мотив. Недовольно дёрнув носом, пробует снова, чуть иначе, и кивает, мол, готов. Ему, на самом деле, придётся играть практически одно и то же всю дорогу, а вот Итеру…       Итер хитро улыбается и тоже кивает.              Знакомый мотив вырывается из-под молоточков рояля: Чжунли вступает уверенно и весьма задорно. Видимо, уловил что-то во взгляде Итера. Что ж, оно будет очень-очень на руку.       Итер вступает в положенном месте практически лениво: одной рукой отстукивает свои полторы ноты, вторую скромно сложив на бедре, и очень по-школьному кивает головой на каждый такт. Краем глаза он ловит слегка озадаченный взгляд Чжунли, и сохранять на лице бесстрастную маску становится практически испытанием.       Но оно того стоит, потому что когда Итер вдруг перегибается одной рукой через Чжунли, отнимая у него кусочек играемой партии и сгоняя его левую руку на октаву ниже, и резво-задорно играет припев, янтарные глаза округляются в изумлении. Чжунли мгновенно понимает намёк: играет на басах, ярко оттеняя импровизацию Итера, и затем столь же естественно и бесшовно возвращается, когда начинается новый куплет. Итер снова вышколенно играет одной рукой, невинно вскинув брови, словно ничегошеньки не произошло, но за два такта до припева заглядывает в янтарные глаза и расплывается в заговорщической улыбке.       И получает такую же в ответ.       Они отлично доигрывают композицию. Итер доволен до чёртиков: шалость, как говорится, удалась. И удалась, судя по лицу Чжунли, на славу.       – Каков хитрец, – смеётся он.       – Я знал, что тебе понравится, – гордо улыбается Итер и довольно качает головой.       Если совсем честно, идея сделать эдакий ответ Чжунли пришла прямо на репетиции – Итер такого даже не планировал, да и при всём желании не смог бы. Он ведь не знал, кого заявит Чжунли.       Но от довольной улыбки и задорных огоньков в янтарных глазах по груди разливается очень тёплое и приятное чувство. Хотелось бы видеть такую улыбку почаще. Возможно, даже чаще, чем по вторникам, четвергам и субботам.       А что, если…