Предатели

Глава 4. Приговор Кёраку сидел за низким столиком, почесывал в задумчивости заросший щетиной подбородок и смотрел за прыгающим пламенем одинокой свечи на блюдце. Скоро лейтенанта выпишут из больницы, а у него в казармах полный бардак. Надо устроить форменный разнос, пусть хоть двор подметут, то-то Нанао-тян порадуется. Мысли о выписке лейтенанта отвлекали его от других, от мрачных мыслей о том, что в Обществе Душ сейчас творится сущий кошмар. На улице давно стемнело и стихло. Скрипнула половица за дверями. – Кёраку-тайчо, – шепот заставил его оглянуться на сёдзи. В тусклом свете со двора блеснули золотистые волосы. Круглое плечо в цветастом кимоно. Рангику вынула из рукава тяжелый куль из полотенец и заговорщически просочилась в комнату: – Выпьем, Кёраку-тайчо? – Заходи, – кивнул он на место напротив. Нанао-тян не было, никто не станет бить по рукам за пару глоточков горячительного. Даже Укитаке прописывал, как лекарство для поднятия настроения, но он сам не пьет, а Шунсуй в одиночестве и без повода квасить не собирался. Рангику – верная собутыльница, но ей несладко приходится, не до этого. Глаза красные – плакала, что ли? Не накрашена. Губы искусаны. Капитан-мальчишка, наверное, еще и гоняет. Хицугая взял на себя пятый отряд, пока Хинамори-фукутайчо находилась под крылышком Уноханы. Все вокруг верили, что о женщинах Кёраку знает все. Даже Джуширо однажды пришел советоваться, что делать с Кучики Рукией, которая влюбилась без памяти в его женатого лейтенанта. Смешно было уверять встревоженного друга, что все пройдет, что это – первая любовь, что она должна быть такой, несчастной, до слез в подушку… Загадочные женщины… Когда он думал, что разгадал их, они ускользали, словно вода сквозь пальцы, и приходилось все начинать сначала. Сейчас Рангику играла собутыльницу. Нетвердой рукой расставила на столе чашки, размотала полотенце, вынула теплую бутыль и зубами подцепила пробку. Грудь в низком вырезе кимоно колыхалась, и свет переливался на молочной коже, и все это притягивало взгляд и гипнотизировало до мурашек по затылку. Родинка возле рта, словно крошка прилипла. Упрямые пухлые губы. Голубые глаза в оранжевом свечении казались зелеными, как морская вода. Красивая, шелковая, мягкая. Неприрученная. Будет жаловаться, напьется до потери сознания и, может, поплачет. Он приготовился к слезам. – Хишугая-тайщо… – говорила она с пробкой во рту, – .. шовшем штрогий штал… ешли жаметит… Не понимает еще… – она снова закупорила бутыль и подняла чашечку дрожащей рукой. – Кампай. – Кампай, – он кивнул, прядь упала на лицо. Машинально выпил. В груди потеплело. Рангику подняла на него задумчивый взгляд. Свеча на блюдце растаяла, фитилек плавал в топленом воске и держался за последний огрызочек, фыркая и плюясь тонким дымом. Струйка дыма поднималась в лицо женщины, ползла по полной полуобнаженной груди, извивалась на длинной шее. Глаза у Рангику стали вдруг совсем зелеными. Бутылка пустела, Рангику становилась все красивее, на язык просились стихи и философские измышления. Ах, эти тонкие плечи и омуты глаз… Обнять бы и – гони в шею грязные мысли, старый развратник!.. – Что дальше-то, Кёраку-тайчо? – шепотом спросила она, отводя взгляд. Очнулся. Налил еще по одной. Неужели последняя? Где-то у него была заначка… – Что?.. – Неужели ничего нельзя сделать? – спросила пьяно. Он посмотрел на нее, на золотистый локон над ухом, потому что в глаза смотреть было невыносимо. Пришла просить о помиловании? Боги, а что Шунсуй-то может сделать? – Девочка моя… – Кёраку-тайчо, – «девочка» яростно стукнула по столу пустой чашкой, – пусть он виноват… но чтоб так… – она сглотнула, дернула плечом. Колыхнулась грудь. – Дурак же просто… Почему женщины так стремятся уберечь – даже тех, кто этого недостоин? Материнский инстинкт? Сейчас еще заплачет. Рангику гневно откинула волнистую прядь с лица. Снова ошибся. – Зачем его пытают, Кёраку-тайчо? Он ничего не знает! – тихо, так что он чуть не вздрогнул. – Так решило большинство. И Эспада потребовала. Джуширо был против… – Айзен уже рассказал все, – перебила его Рангику. – Арранкары просто хотят отомстить. Кёраку промолчал. Понимал. Рангику закрыла лицо руками. Он оглянулся в поисках платка, но не нашел, поэтому просто сел рядом. Притянул – волосы пахли душистым медом и корицей – сжал хрупкое плечо. Мягкое, бархатное… Да что с ним такое?! – Ран-тян… Ну хватит. Ну, скажи, что я могу сделать? Давай я поговорю с дедом, а? С Джу поговорю? Она взглянула на него. Улыбка. Красивая. – Да ладно вам, Кёраку-тайчо... Я же понимаю. Выслушали – и на том спасибо. Что-то меня развезло… Свеча дернулась, погасла. В темноте – только дыхание, и ее грудь вздымается у его груди. Губы коснулись небритого подбородка. – Ээ… – он удивленно отстранился. – Нет, секундочку, Ран-тян!.. Если ты думаешь, что меня надо благодарить… – Глупости какие, Кёраку-тайчо, – тонкие руки оказались на его поясе, – стала бы я опускаться до того, чтобы благодарить вас вот так… Совести у вас нет… – заливистый смех утонул где-то в недрах его кимоно, и Шунсуй потерял всякое представление о том, где находится. – Мне так плохо одной... – прошептала на ухо чертовка. – Утешьте меня, Кёраку-тайчо?.. …он проснулся на смятом футоне рано утром. Рангику прикорнула на его плече в полураспахнутом шунсуевом кимоно. Золотые пряди рассыпались по его груди. Голова до сих пор кружилась. – Ран-тян? – протянул жалобно. – Что ты мне подсыпала? – Ммм… – она потерлась носом о плечо. – А что, голова болит? – Болит, – поскреб лоб и увидел у себя на запястье следы зубов. Боги… Поймать бы кого из четвертого, пока лейтенант не заметила… но сначала совершить подвиг – встать и одеться. Он окинул комнату взглядом, и брови вскинулись в удивлении. Что скажет Нанао-тян? Что он устроил мальчишник перед ее выпиской? Кёраку поморщился. Рангику проснулась окончательно, подскочила, запахнула кимоно. Заметила, что это чужое, так же быстро скинула и нашла свое. Шунсуй тяжело вздохнул и сел на футоне, почесывая подбородок. Да, кстати, побриться бы тоже не помешало… Рангику запустила руки в широкие рукава, накинула кимоно на плечи и выпустила золотистую волну кудрей за спину. Откинула голову, мотнула. На фоне окна она казалась тенью, и свет струей окатывал ее профиль – лицо с пухлыми губами, длинную шею, упругие груди, живот с крошечным бугорком пупка, голые бедра… – А когда его переведут из тюрьмы? Можно ему хоть поесть принести? Или одежду?.. Шунсуй состроил несчастный вид: – Ты пришла сюда... и вот это... – он махнул рукой на бардак в комнате, – только из-за него? И как я должен себя чувствовать? Меня использовали… – Не обижайтесь, Кёраку-тайчо, – Рангику не стала отрицать. – И не судите. Нанао-тян поступила бы точно так же, будь она на моем месте. – Нет уж, не допущу, – нахмурился он. – ...ты его так любишь, своего Ичимару? Красавица смотрела обреченно: – Он спас мне жизнь. – Ах, женщины, – он воздел очи к потолку, и Рангику заскреблась пальцами в плечо требовательно, как кошка – коготками. – Зло во плоти… Понял, понял! Я поговорю с Джу. Иди, погибель моя, – он покачал головой удрученно вслед удаляющемуся шуршанию кимоно. – И чтоб ему пусто было! Хлопнули сёдзи. Рангику затянула потуже узлы на поясе-оби и быстро заскользила по веранде. Молясь, чтобы никто не заметил. Но легко уйти ей не удалось, несмотря на ранний час. На углу она столкнулась – почти налетела на Хисаги Шухея. Мрачный лейтенант поймал ее за плечи, когда она потеряла равновесие, и нахмурился: – Вы откуда? – Так… – она мотнула головой невесело, надеясь, что он не обратит внимания на кимоно вместо формы, – документы… Хицугая-тайчо… и поспать не даст… Хисаги смешался, убрал руки с плеч. Выдохнул, отступил на шаг, поклонился резко, давая ей пройти. Милый. Всегда в ее присутствии не смел вымолвить ни слова. Краснел, когда они целовались… – Шухей, – Рангику провела ладонью по плечу. Поправила ворот его кимоно. – Ты как? В порядке? – Вы про тайчо... Рангику-сан? – Ох, только не надо снова это «сан»! – Простите… – Я приду, – она тихо продолжила. – Я вечером загляну еще, ладно? Поговорить. – Спасибо, – он выпрямился и беззвучно произнес: «Рангику». Она прикусила губу и пошла прочь. Бедный мальчик. Ему даже не удалось спросить капитана, почему тот всех предал, – Тосен погиб, и все ответы умерли с ним. И вдвойне бедный – за то что влюбился в нее без памяти. Боги, ну почему именно в Мацумото Рангику, как будто на свете нет женщин лучше?! Таких, что не спят с советниками, чтобы выбить помилование для когда-то любовника… Который, к тому же, бросил ее, уйдя мир завоевывать. …так, кто там у нас остался? Накачивали иллюзиями – «принеси мне Хогьёку, Гин» – но Ичимару скалился весело под гипнозом и посылал бывшего начальника в эротическое путешествие. Почему-то Сой Фон решила, что Айзену Гин рассказал бы все. Смешно. Куроцучи притаскивал свои инструменты. Он был уверен, что заставит Ичимару говорить. Ичимару говорил. Про секретные коды лабиринтов Лас Ночес, про воровство в Руконгае, про то, как в Академии сачковал экзамены, и как спал с владыкой. Про Хогьёку говорил – что видел его в последний раз у Айзена. Аппараты показывали, что не врет. Унохана мерила его учащенный пульс и запрещала дальнейшие эксперименты. Спасала Гина только мысль, что Айзену приходится не слаще. С ним-то не нежничали – он был обречен с самого начала, в отличие от Ичимару, вину которого еще не доказали. Пытали недолго. Еще одна победа. – Ичимару-сан, вы действительно не причем? Гин оглянулся. Кира нечасто заходил, а если и заходил, то садился на место стража и молчал. – Ты решил поверить мне, Изуру? – Я сначала думал, что вы станете его выгораживать... – Это ты зря. – ...но уже не уверен, - и по привычке буркнул: – Простите, тайчо. – Я рад, что мы разъяснили это недоразумение, – Гин вздохнул и завернулся в одеяло. – У тебя нет лишнего футона? Теперь ему приносили чай по требованию – как при капитанстве в третьем. Погулять не пускали, но и возни с документами не было. Сюда бы шелковые ковры из Лас Ночес… – В следующий раз захвачу, – сказал Изуру. Гин кивнул, уткнувшись носом в подстилку, и хищно улыбнулся. Замечательно. Сначала Рангику, теперь Кира. На заседаниях рассматривалось только пособничество и сокрытие планов Айзена – но многие сомневались в его вине так же, как лейтенант третьего отряда. А ведь лейтенант третьего отряда, насколько Гин слышал, был самым яростным его обвинителем, – в этом мальчике обитало какое-то не поддающееся здравому смыслу чувство справедливости. Гин с нетерпением ждал, когда его непричастность будет доказана, и он выйдет на волю. Он загибался от скуки. Развлекали его только ночные кошмары и длинные умственные дискуссии с воображаемым Айзеном. «Сам за себя, да, Соуске? Вот и отлично. Я про тебя наговорю таких гадостей, потоплю, если это позволит мне удержаться на плаву». Другого я от тебя и не жду, хитрый лис. «Хмм... Тогда почему не убил и не прогнал? Если знал, что могу предать?» На это Соуске молчал. Неудивительно. Гин понимал, что разговаривает сам с собой. Другим развлечением была невидимая проволока-кеккай. Она оказалась в куче соломы и однажды впилась в бок, когда он ворочался во сне. Кровищи вылилась целая лужа – проволока была необыкновенно острой, и чуть не выпустила из него кишки. Лекарю он сказал, что это вскрылся старый шрам из-за пыток. Гин спрятал ее от стражей. Иногда играл, наматывая на палец или выкручивая фигурки. На сером полу серая проволока с красным блеском крови от вечных порезов казалась прозрачной – его забавляла такая маскировка. Он гадал, что запланировал Айзен. Устроить побег? И какая роль будет отведена Гину? Но и эти вопросы оставались без ответа. В начале марта Ичимару зачитали оправдательный приговор. Его признали невиновным. По условиям приговора он должен был месяц содержаться под домашним арестом и не имел права выходить куда-либо без сопровождения. Дальше – разжалование, зачисление в один из отрядов Готея безо всякого чина, исправительные работы… все прелести жизни под строгим надзором. Еще одна неприятная деталь – на запястья надели браслеты с бубенчиками – ограничители рейацу. Бывший капитан Готея отныне ничем не отличался от рядового шинигами. Широко улыбаясь, Ичимару вышел на солнечный свет, зажимая под языком режущую проволоку. Он справится. Он умеет выживать. Его надсмотрщик, Кира Изуру, отвел его в новое жилище, в комнату в казарме третьего отряда. Каменные стены. На окне стояла прочная решетка. Двери были массивными, со множеством замков. Не убежать. Ключи хранились у Киры. Гин сел на старую скрипучую кровать. Свежие простыни – спасибо его золотоволосой красавице. На столике красовалась икебана из первых весенних цветов. Мило. Подошел к окну, чтобы взглянуть на белый Сейрейтей – за стенами и крышами разлилось голубое небо, и призрачным столпом его подпирала Башня Раскаяния. – Изуру, пойдем погуляем? – Вам запрещено появляться на улице, – отчеканил тот. А потом добавил мягче: – Эспада в Сейрейтее. Они разорвут вас на части. – О. Улькиорра злится, что меня освободили? А что Айзен? – Айзена Соуске ждет казнь. – Он так и не сказал, где Хогьёку? – Сказал, – вздохнул Кира, и Ичимару застыл на месте. – Чтобы активировать Хогьёку, надо снять с камня кеккай. Как нам объяснил Урахара-сан, при активации существует вероятность, что Хогьёку может слиться с духовным телом. Айзен признался, что именно это и произошло во время одной из попыток создания арранкара. Теперь он и есть Хогьёку. Отделить их… Впрочем, Ямамото-сотайчо считает, что Айзен солгал. Арранкары были в бешенстве – он загубил их камень. Ичимару-сан... я вам не должен ничего рассказывать... – О, ты что-то говорил? Прости, я не слышал. Задумался. «Спасибо, Соуске. Ты ответил на один вопрос. Значит, Хогьёку слился с душой. И как только я сниму эти ограничители, я получу эту силу...» – Ичимару-сан. Не делайте, пожалуйста, никаких глупостей, – умоляюще продолжил Кира. – Я слышал, вы хотите встретиться с Айзеном. Зачем? – Соскучился, – Гин хмыкнул. – Изуру, не дергайся. Хочу позлорадствовать. Когда казнь? – Сокьёку еще не восстановился, – вздохнул тот. Ичимару обернулся: – Подожди. Сокьёку был уничтожен. – Капитан Укитаке наложил печать на него – и только. По затылку пробежал нехороший ветерок. – Его сожгут? – Если Эспада даст согласие.