Предатели

Глава 5. Башня Раскаяния Проволоку Ичимару сворачивал, чтобы не мешала говорить, и всегда таскал во рту, несмотря на то, что она жалила щеки и язык. Случись что, это было его единственное оружие и путь к спасению. Шинсо обещали отдать через месяц – при условии, что Гин будет смирно отбывать наказание. Далеко не все верили, что бывший капитан третьего отряда остался предан Готею. Во время редких прогулок (Гин терпеть не мог сидеть в комнате весь день, поэтому при любом удобном случае тащил Киру «подышать свежим воздухом») в его адрес неслись проклятия и плевки, и пару раз кто-то бросил вслед заклинание Пути Разрушения. Ничего опасного – обожгло плечо, да Изуру перепугался. А как кому придет в дурную башку кинуться на него с катаной? Проволокой можно придушить. Жаль, что нельзя ответить крепким заклинанием. Браслеты с бубенцами заглушали рейацу, а снять их, как он выяснил опытным путем, было невозможно. В поход в Башню Раскаяния его сопровождал Изуру – лейтенант сопровождал его везде. Прямо как в старые добрые времена, только теперь наоборот – Гин был обязан всецело ему подчиняться. Кира ревниво относился к своим обязанностям – не отступал ни на шаг, не позволял никому приближаться к арестанту (плакали его свидания с Ран-тян) и читал за ужином длинные и нудные проповеди о том, каким должен быть образцовый шинигами. На мосту перед Башней охрана из подразделения Онмицукидо обыскала посетителей. Стражники предупредили, что свидание ограничено десятью минутами. Напомнили про Хогьёку. Сковали ему руки за спиной, перед тем как пустить за двери. Противно зазвенели бубенчики. Не доверяют. Молодцы. В неприступной тюрьме Сейрейтея стояла вечная полутьма. Свет скудно, с усилием, пробивался через узкие бойницы окон – по одному на каждый ярус. Знакомая широкая винтовая лестница опоясывала башню изнутри, уползая по стенам в бесконечность. Камер не было, можно пойти наверх – если, конечно, не посадят на цепь. Там, где выбит номер на ступенях, был прикован узник. Гин закинул голову – ему не хотелось думать, что высоко, докуда не дозваться, забытые всеми пленники Башни ждут, когда разъедающие духовную энергию белые камни превратят их души в прах. Здесь даже цепи рассыпались в пыль. Из Башни Раскаяния дорога была одна – в вечность. Он ненавидел это место. Оно вызывало не раскаяние, а глухое черное отчаяние. Когда-то и он сам... Давно это было... Айзен стоял у окна, спиной к двери на первом витке ступеней. На нем была белая тюремная юката. Вьющиеся темные волосы успели отрасти, и падали на плечи – Гин вспомнил, как Соуске всегда раздражали непослушные локоны и он убирал их с лица. Он держался прямо. Сколько он провел здесь – три месяца? А насколько его хватит? Лет на триста – четыреста, с его-то рейрёку. Хотя уже через дюжину можно свихнуться от могильной тишины и молить о смерти… Изуру остался у двери – даже будучи свободными, шинигами не горели желанием заходить в Башню. Какое бы громкое имя не носила темница, а для любого в Обществе Душ оно значило одно – могила. На висках выступил холодный пот. – У нас мало времени, – подтолкнул его Изуру. – Айзен Соуске, у вас посетитель. Не делайте ничего такого, что я мог бы расценить, как попытку к бегству. Айзен обернулся со спокойной улыбкой, словно принимал гостей в тронном зале Лас Ночес. – Чем обязан, Гин? Изуру? Мурашки пробежали по загривку. Звеня бубенчиками, Гин дошел до лестницы, осторожно поднялся. Мешало то, что руки были скованы. А Айзен как двигается в кандалах? На шее – знакомый красный ошейник. От него шли четыре веревки – обычно их убирали в тюрьме, но Айзена боялись, поэтому этими веревками они опутали его до пояса, связав руки за спиной. Пухлая нижняя губа искусана. На скуле – синяк. На шее – следы от уколов. В Башне все заживает очень медленно. Но глаза сверженного владыки были ясными. – В гости пришел, – Ичимару расплылся в улыбке и сверкнул между сжатых зубов проволокой-кеккаем. В глазах Айзена промелькнуло цепкое понимание – догадался, почему не нашли Хогьёку. Поднял бровь в немом вопросе. Гин хмыкнул: «Да, Хогьёку надежно спрятан, владыка». – Ты все-таки выкрутился, Гин. Невероятно. – Я ни в чем не виноват, – заявил он со всей искренностью. – Главный преступник – вы, дорогой Айзен-тайчо. Перечислять ваши грехи можно отсюда и до бесконечности. Как поживаете? – Сам знаешь. Не самое приятное место. Но я уже привык. Тихо, спокойно. Сверху видно лучше. Я иногда поднимаюсь посмотреть, как отстраивают Сокьёку. Как у тебя дела? – Я под домашним арестом. Браслеты вот нацепили, – Гин усмехнулся и дернул плечом. За спиной зазвенело. – Тебя казнят, ты знаешь? – Догадываюсь, – Соуске улыбнулся в ответ. Гин резко подался вперед, поднимаясь еще на ступеньку: – Не догадываешься как? Они собираются сжечь тебя на Сокьёку. Отдай им камень, и все может обойтись обычным заключением. Айзен посмотрел на мрачного лейтенанта у входа. Тот прислушивался к разговору, эхом отлетающему от стен, но при этом из вежливости делал вид, что он здесь совершенно случайно и подслушивает ненамеренно. – Хочешь узнать, чтобы вымолить себе прощение? – наконец сказал Айзен. Гин смотрел неотрывно. Не произнес, только шевельнул губами: «Тебе прощение». – Напрасно. Хогьёку слишком опасен. Шинигами рады, что можно избавиться от игрушки и от меня разом. «Если скажешь им, где камень, то тебя убьют», – вот что имелось в виду. – Меня уничтожат при любом раскладе – не шинигами, так арранкары, не арранкары, так вайзарды… Мне некуда бежать. Лучше смерть, чем жизнь в рабстве – тебе такая жизнь нравится? – посмотрел укоризненно. – Будь добр, отойди. Лейтенант волнуется. – Но это жизнь, – горло сжалось. – Ты знаешь, Сокьёку уничтожит... – не досказал, не смог. «Твою душу». – Куросаки Ичиго остановил феникса. Почему ты думаешь, что я не смогу? – улыбнулся вдруг Айзен. – А если меня тоже спасут? Как ты считаешь – я достоин этого? – Хинамори изъявляла желание, – ввернул он мстительно, – поэтому ее заперли в четвертом. Больше дураков не нашлось, – И снова одними губами: «Спасайся сам». Сцепились взглядами. Айзен промолчал. Не поговорить, не спросить – Кира здесь. А загадки надоели. Гин бессовестно изучал черты лица. Владыка не боится. Спокоен. Устал. Между бровями залегла складочка. Что-то не сходилось – или, наоборот, все сошлось, и он думал над следующим шагом? Смерть меня не остановит. Мы – боги смерти, Гин. Осталось обрести последнее – вечность. Уж не потому ли не боится умирать, что знает, как спастись? Бесило, что Айзен снова что-то скрывал. Ком вдруг встал в горле. А может, это и есть Хогьёку, только ни вынуть, ни признаться нельзя. Страшно, Гин? Да, страшно. Страшно, когда Куроцучи, возбужденно бормоча, раскладывает бренчащие инструменты на столе, и когда Сой Фон умело затягивает ремни на запястьях и лодыжках. Страшно играть в подопытную крысу. Противно, когда по телу бегают чьи-то пальцы, проворные, как паучьи лапки… Если они узнают про Хогьёку, то придут к нему всем Двенадцатым отрядом. Еще этот Урахара… Он-то своими грязными мозолистыми руками непременно нырнет в душу, ему только намекни про камушек. Гина передернуло. Но Айзен не хочет, чтобы Гин обменял его жизнь на камень. – Неужели позволишь себя сжечь? Это так ты собрался… «обрести вечность»?! – презрительно хмыкнул. – Ты… – На язык просилось ругательство погрязнее. Обманщик – слабо, лжец – слишком красиво. Идиот?.. Гин выдохнул: – Ответь мне честно – тебе уже нечего терять – ты помнишь, что ты обещал... «Ты помнишь, что обещал мне стать богом?» – Мне нечего терять, поэтому я сейчас предельно честен, – перебил его Айзен. – Иди. Я ничего больше не могу тебе сказать. У тебя есть все, чтобы стать свободным. А у меня – все шансы стать богом, – и усмехнулся. Пошутил. Свободным? Свободным – в Сейрейтее? Кицуне заточен в Обществе Душ без права на смерть – он даже переродиться не может. Ты думаешь, что Хогьёку поможет вырваться отсюда? Ты думаешь, что, отдав свою игрушку, ты выполнил условие контракта?.. Или ты сбегаешь, потому что знаешь, что не можешь выполнить обещание?! – И это все? – Гин встал на ступеньку рядом с Айзеном. – Благословляешь, значит? – Благословляю. А если я тебе понадоблюсь – приходи к Башне Раскаяния. Я подожду – мне больше ничего не остается, кроме как ждать… – Тоже мне бог… – Какой есть. – Бог, которого сожгут, – смешок. – Да, – просто ответил Айзен. Теперь они почти шептались, и Изуру встревожено подошел к лестнице, держась за рукоять зампакуто. – Ичимару-сан? Время истекает… – Как вы благородны и честны, Айзен Соуске, – Гин оскалился, сверкнув зелеными глазами, – ... и как жестоки... – Я предупреждал. В конце – каждый сам за себя. – Я буду ненавидеть тебя вечно. – Вот и хорошо. Помни. Помни имя Айзена Соуске. Это все, что останется после пламени Сокьёку... Я не боюсь... – Он поднял глаза на лестницу, уходящую в пустоту, и сказал вдруг спокойно, вполголоса: – Если подняться на пару десятков ступеней, то видна полная луна. И свет такой яркий... И хочется верить. Там камень весь изрезан – кто-то долго торчал в этой Башне... Значит, не напрасно, – Вздох. – И на душе легко... …вырезать его имя на стене гранями кандалов… Лис сдавленно заскулил. – Соуске... – он подступил, и тот шагнул навстречу так стремительно, что они столкнулись грудью. Айзен наклонился. Поцеловал. Что это – на прощание? Напоминает, что Гин еще принадлежит ему? Да будь он проклят... Да, Ичимару всецело твой, владыка. Да, Ичимару не хочет, чтобы ты умирал, даже если своими руками готов убивать тебя десять тысяч раз – есть за что. Ичимару тебя ненавидит настолько, что это даже ненавистью не назвать. Жизнь без тебя бессмысленна, без этой ненависти – доволен? Гин толкнул ему языком проволоку. Она оставила глубокий порез на губах. Целовались, чуть не падая – обнять бы, да руки связаны – пока Изуру не взлетел по ступеням, отдернул Ичимару и потащил вон. На губах застывала кровь. – Умри, сдохни, удавись! – крикнул Гин, отчаянно вырываясь. Проволокой можно разрезать путы. В крайнем случае – горло. Это лучше, чем Сокьёку. Гин бы подождал перерождения. Только не так. Только не навсегда! – Скотина, ты меня слышишь? Никто тебя спасать не будет! Чего ты ждешь? – он чуть не сорвался в вой. – Чего ты ждешь?! Соуске отвернулся к окну. У него тряслись плечи от едва сдерживаемого смеха. Совсем рехнулся? Что он задумал? Айзен так ничего и не рассказал. Но он предвидел свое поражение! Отдал Хогьёку. Позволял кицуне питаться его силой... Отпустил его. Айзену более не нужен кицуне. Он не скажет Гину, что он задумал, чтобы остановить казнь. Бросает его. Предатель. Вот и ответы на вопросы. Кроме последнего, ставшего вдруг так отчаянно очевидным: «Когда тебя успели приручить, хитрый лис?» – Ненавижу! Дневной свет резанул глаза, по ушам ударил звук захлопнувшихся дверей. Перед полубезумным взором пронеслось белое лицо Улькиорры. Эспада пришла навестить владыку? Спасти его? Холодяще звякнул вынутый из ножен меч. Стражники предупреждающе кинулись наперерез. Гин рвался из рук Киры. Перепуганный лейтенант дернул с ним в шунпо, приволок в казармы, нечеловеческим усилием затолкал в комнату, и Гин пришел в себя, только приложившись лбом о спинку кровати. Боль в висках отозвалась болью на все еще скованных запястьях и в плечах. Он упал на пол под решетчатое окно. Горячее солнце резвилось в вышине. Изуру хлопнул дверью и повернул в замке ключ. Гин смотрел, тяжело дыша, как оседает пыль. Вот и все. Глаза защипало. От пыли, все от пыли. А еще от собственной глупой ярости. Он зажмурился и засмеялся хрипло над смешным собой. Предатель... Каждый здесь – предатель. Следующим утром в Сейрейтее объявили, что казнь Айзена Соуске состоится через неделю, в день весеннего равноденствия.