Предатели

Глава 7. Сто лет назад Пьянки в казармах были обычным делом. Про повод забыли после того, как бутылка обошла стол по второму разу. Кто-то уже пошутил насчет «четырехглазого» лейтенанта. Кто-то пролил выпивку на соседа. Заразительно смеялась Рангику. Руки до сих пор мелко дрожали. Ичимару вынул свиток из рукава и забился в угол. «Айзен Соуске». …Гин запнулся о ведро, и мутная вода выплеснулась на только что выскобленный деревянный пол. Рухнул на колени, собирая воду тряпками и собственными хакама, чтобы не устроить нижней веранде грязный душ. Капитан бы с него три шкуры сняла… Подполз, вцепился в поручень… Как гром среди ясного неба. Шинигами забыли про восстание. А Соуске сам-то помнит? Лейтенант улыбается, топчется смущенно. Мешковатое кимоно. Кудри на лбу. Стекла блестят на носу – нынче всякое тащат из мира живых – какие-то особые стекла, что позволяют прекрасно видеть тем, кто раньше меноса с родной мамой путал. Боги, боги. Плавали, знаем. Овечья шкурка. И десять рядов зубов под ней – тоже знаем, Соуске. Дерево протестующее заскрипело под ладонями, и Гин моментально скрылся. Нет, сначала приглядимся, а уж потом пойдем знакомиться с новым Айзеном Соуске. И давно он в Готее? Из благородных, кажется, – а Гин даже запаха не учуял в насквозь провонявшем шинигами Сейрейтее… Он вздрогнул от грохота – кто-то уже набрался достаточно, чтобы провалить попытку вскочить из-за стола. Товарищи подхватили несостоявшегося гуляку под мышки и поволокли освежить. Рангику встретилась взглядом с Гином. Он криво улыбнулся ей и снова закрылся книгой. Привык к шумной компании возле первой красавицы Готея. В толпу не лез. Приходил только утащить пьяную Рангику потрахаться, если невтерпеж. Кто пытался взбунтоваться против него или сам покушался на его женщину, тот застревал в госпитале в ожидании, когда Урахара-тайчо изготовит протез взамен недостающей части тела. А Гин отправлялся на очередные «исправительные работы». Не заглядывался на знаменитый на весь Сейрейтей бюст только дурак, окама и слепой. Эти сидели нахохлившись на другом конце стола и глушили чарку за чаркой. – ... как ты посмел! Возмущенный стук чашки. Пьяные обиженные интонации. Гин глянул украдкой из-за книги. – Тише, тише. Все уже на тебя смотрят. Тосен! – один из собутыльников повис на его локте, когда слепой начал подниматься. Тосен? Прыщавый офицер, любимчик капитанши… Чего этот истукан из обжаренной глины разбушевался? – Я спокоен! – выдернул руку, сел. От резкого движения взметнулись кудряшки над плечами, хлестнули по шее. Нервно нащупал чашку на столе. Нечаянно ее опрокинул, и сакэ выплеснулось на стол. Возле раздвинутых сёдзи раздались смешки. Тосен медленно повернул кудрявую голову и нашел – не взглядом, а каким-то шестым чувством, того, кто хихикнул. Шинигами замер. В комнате установилась неприятная тишина, пока Рангику не воскликнула звонко: – Ну наливайте же! У меня горло пересохло! Пьянка возобновилась, но скоро все снова потерянно замолчали. На пороге возник неприглашенный виновник торжества. Гин вжался в темный угол, бросил чтиво и завалился в кучу чьей-то одежды, прикинувшись в стельку пьяным. Чутко разглядывая все сквозь ресницы. – Простите, если помешал, – лейтенант неловко поправил стекла на носу (очки, вот как это называлось!) и явил люду пузатую бутылку вина. – Но подумал – обмыть должность, по традиции… Бутылку тут же одобрительно водрузили на стол, – обмыть это святое. Рангику усадила гостя рядом. Налила ему. Он ожидаемо смутился, когда ее шикарный вырез оказался у лица. За столом хохотнули – розыгрыш удался. Сообща решили, что лейтенант – неопытный еще, и покровительственно хмыкнули, мол, не расстраивайся, все будет. Увести бы Ран-тян подальше и – боги милостивые, зачем он разглядывает ее? Беседует. Она принимает его извинения – победительница – разливается сладостным звоном колокольчиков ее смех, и блестят зелено-серые глаза. Разговоры громкие. Почтительные подколки. – Что скажете о ситуации в Soul Society, фукутайчо? Soul Society. Гин чуть не фыркнул. Новое имя для старой развалюхи. Мода эта пришла с душами из эпохи Бакумацу. Даже пустые назывались теперь «холлоу». – Военное положение – а вы не при зампакуто? – воскликнул кто-то. – И что, как вы думаете, стащил этот вайзард-рьёка из лабораторий Урахары? Наверняка, лейтенантам сказали… – Определенно ничего не стащил, – уверенно сказал Айзен. – Комиссия от Совета 46 была в лаборатории. – Зато я слышал, что они нашли что-то другое, – хмыкнули. – Мод.души? – Айзен кивнул, – Несколько штук случайно завалялось. – Да ну, их просто использовали в экспериментах… – Будешь так говорить, сам отправишься в двенадцатый в качестве эксперимента… Да, фукутайчо? – Айзен-фукутайчо, а правда, что Урахара-тайчо ставит опыты на шинигами? – Кто это сказал? – улыбнулся Айзен, – Урахара-тайчо – гений, но не сумасшедший. Все рассмеялись. Рангику снова разлила по чашкам сакэ, улыбаясь лейтенанту. Но вот еще пара неслышных в гуле общих разговоров фраз – и Рангику улыбается как-то натужно и ищет глазами Гина… «Да, вот я, дрыхну в углу, не бойся. Уйди от него подальше, ради всего святого, бесстыжая! В Сейрейтее сейчас очень опасно, милая, и ты сидишь рядом с вулканом – чувствуешь, что запахло жареным? …Ох, не хочется мне быть на ножах с Соуске из-за тебя». От того, чтобы вцепиться Айзену в горло, Гина спас Тосен. – Подлец! – внезапно рявкнул он на соседа. – Угомонись! Тосен! – Канаме, ты чего?! Слепой размахнулся и заехал кулаком по физиономии собутыльника. Шинигами вскочили, опрокидывая бутылки. Напетушились. Сейчас подерутся. Айзен поднялся, быстрым шагом пересек комнату, схватил темнокожего за голое плечо. – Тосен… Канаме, так? – и сжал крепче, когда слепой попытался вырваться. – Я – новый лейтенант, Айзен Соуске. – Арестуете? – Я не на службе. Могу я просто услышать, что произошло? На этом почему-то все успокоились, снова сели на пол. Тосен обмяк. Айзен собрал чашки, устроился рядом. Забившийся в угол Гин оказался неподалеку. Теперь весь спор был прекрасно слышен, несмотря на гам в комнате. – Я сам разберусь, – Тосен послал многообещающий взгляд на собеседника. Тот от испуга выронил тряпку, которой вытирал кровь с лица, и залепетал: – Айзен-фукутайчо, да я ж не один такой… – Ты поступил бесчестно. – Печешься о справедливости, чтобы забыть о том, как несправедливо обошлись с тобой? – спросил сосед Тосена. – Ты о чем? – ровным голосом. – Ты просто хочешь видеть. – Глаза – это обман. Почему люди так ценят зрение? Что оно им дает? Главное – не глаза, а сердце. – Сердце ошибается так же часто, – улыбнулся Айзен. Успокаивающий голос. Гин открыл один глаз и тут же закрыл. Собутыльники замолчали, пытаясь понять, куда завел разговор. – Тогда чему верить? Мы не видим дороги, по которой идем. Все мы – слепые в этом мире. – Что для тебя важно, Канаме? Что ты хочешь обрести? Истину? Справедливость? Слепой молчал. Длинные коричневые пальцы сжали чашку. Сильно сжали. Чашка хрустнула. Сакэ плеснуло на руку. Айзен взял тонкую кисть, разжал сведенные пальцы, стряхнул глиняные крошки с коричнево-розовой ладони. – Он сказал ей, что она может стать шинигами. Что он поможет ей поступить в Академию. Пять лет морочить ей голову – это честно? – А она любила его? – вопросом на вопрос. Тосен замолчал. Айзен улыбнулся понимающе: – Я так и думал. Слепой опустил лицо, смиряясь. Обвиненный радостно выдохнул – оправдали! – и горячо поблагодарил лейтенанта. – Сколько грязи в этом мире, – тихо сказал Тосен. – Почему люди допускают такое? Разве им нравится барахтаться в этой грязи? – Люди – не боги. Они могут ошибаться. – Это – не ошибка! Это – попустительство! – Тосен, да хватит уже. Выпей, а? Темнокожий сделал попытку выдернуть руку, но Айзен не отпускал. Провел пальцем по ладони. – А бог? – он говорил все громче. – Он что – тоже слеп? – Бог знает лучше нас… – А я бы хотел, чтобы меня спросили, – буркнул Тосен.– Мир не становится лучше, что бы он там ни знал. – И чего бы ты хотел, Канаме, – улыбнулся вдруг Айзен и выпустил, наконец, пальцы слепого, – изменить мир? Или сменить бога? Соседи хохотнули и отсалютовали лейтенанту чашками. – Хорошая шутка! Полегчало, Тосен? После этой попойки старшие офицеры смеялись, что юному Тосену Канаме больше не наливать. Оный Тосен теперь таскался за лейтенантом и засиживался с ним допоздна, до хрипоты споря об истинах и прочей философской галиматье, до которой сослуживцам-шинигами не было дела. Впрочем, слепого в отряде любили как-то по-отечески, и только посмеивались по поводу того, что Айзен-фукутайчо с ним «нянчится». Гин подслушивал под окном, зевая от скуки. Все о высших материях. Они даже ничем неприличным не занимались.Он бы ушел, но ему нравилось слушать голос Айзена. Мягкий, незаметно гипнотизирующий. Однажды Гин встрепенулся, очнувшись от полудремы. – Меня тоже одолевают сомнения, Канаме. Может, я просто слаб. Задаю себе глупые вопросы. – Какие? Гин представил, как Тосен подался вперед напряженно. – А есть ли там, над нами, бог? Или трон владыки неба пустует? Не потому ли нет ответа... Нет, не думай об этом, Канаме. Слишком страшна эта пустота. – Да, Айзен-фукутайчо. Я понимаю. Я не буду об этом думать. Прозвучало это как «я больше не буду» из уст хулигана. Задумается после такого наш чернолицый вьюноша с неуемной похотью к философии, еще как задумается. Значит, волк, которого Гин ожидал разглядеть за овечьей шкуркой, уже клацнул острыми зубами над чьей-то холкой. Настало время поговорить с Айзеном Соуске. Давно наступила ночь, и одинокий светильник шипел на столе, плюясь горячим маслом на бумажный абажур. Мошки и мелкие мотыльки бились о промасленную бумагу. За окном разлился серебристый свет – выкатилась из-за холма Сокьёку луна. Догорел фитилек. Лейтенант оторвался от чтения, вздохнул и потянулся за кремнем. Зажег светильник, поставил обратно. Снял очки, протер, нацепил на нос. Обернулся. На улице стрекотали цикады. Спокойно произнес: – Почему ты не войдешь? – Аканна~а… – протянул голос с веранды. – Меня разгада~ли.. В сёдзи протиснулся шинигами. Он видел его мельком раньше. Нескладный, с прилипшими ко лбу и шее нестриженными белыми космами, похожими больше на шерсть, чем на волосы. Бледное лицо с глазами-щелочками. Некрасивый, почти отталкивающе некрасивый. С настораживающей манерой наклонять голову и смотреть из-под прищура, и гаденькой улыбочкой в придачу – лейтенант решил, что популярностью в отряде этот шинигами не страдает. – Проходи, – он показал на подушку возле низкого стола. – Чем обязан? Гость был босиком. Вытер пятки о подол хакама, прошел по татами осторожно, словно подстилки могли внезапно укусить, оглянулся и бухнулся на пол. – Мое имя – Ичимару Гин, – сказал так, будто это все объясняет. – Вот как, – похоже, с ним пришли поговорить по душам. – Чаю? – Он подошел к стенному шкафчику, прикоснулся ладонью к боку толстого глиняного чайника, занимающего почетную среднюю полку, чуть добавил рейацу, и вода начала закипать. Бросил горстку чая. – Премного благодарен. Молчание. Ичимару Гин снова заговорил: – Вы хорошо знаете историю, фукутайчо? Ту, что не включают в курс Академии? Восстание лет двести назад… – Было убито пять капитанов Готея. Преступника по имени «Ичимару Гин» казнили на холме Сокьёку, – отвлеченно отозвался Айзен, расставил на столе чашки и снова отошел. – Никто не знает имени того, кто возглавлял восстание – только знают, что он пришел с горы Айзен, – подхватил чайник за ручку и подошел к столу. В хакама тут же вцепились тощие пальцы. – Ты поэтому пришел? – Со~уске, – улыбка-полуоскал, – ты не удивлен? – Не встрече, – улыбнулся в ответ. – Ты зовешь меня по имени? Тот вдруг хмыкнул и уткнулся лицом в колени: – Ах простите, Айзен-фукутайчо… Я могу говорить откровенно? – Все и так спят. – Еще откровеннее. Айзен щелкнул пальцами – на комнату мягко опустился кеккай. Ичимару Гин вздрогнул, ощутив легкое давление силы. Белая макушка. Как у кота. Интересно, если взъерошить волосы, он замурчит? – Имена имеют силу, мой лейтенант, – прошептал Ичимару Гин. Пальцы задумчиво перебирали складки айзеновых хакама. – Говорят, что посмертные имена даются лишь раз, – согласился Айзен. – Но я не помню свою прошлую жизнь. – Я помню. Ичимару выпустил его штаны, разглядывая ничуть не удивленного новостью лейтенанта. Тот поставил чайник на стол, сел напротив: – Каким я был? – Прошлый ты никогда бы не стал шинигами. Гость пристально разглядывал его, словно ждал ответа. – Для рожденных в Сейрейтее нет другого пути, – сказал лейтенант. – А куда ты идешь? Взгляды встретились. – Наверх. – Совет Сорока Шести? Королевская гвардия?.. Или я слишком плохо думаю о тебе? Собираетесь на аудиенцию к Его Величеству? Ах, простите, вы же верующий. Молитесь по ночам с Тосеном? Айзен рассмеялся: – Значит, это ты подслушивал… Что же мы обо мне да обо мне… Зачем ты пришел, Ичимару Гин? В Сейрейтей. Ичимару фыркнул, отворачиваясь. Лейтенант разлил чай по чашкам. В комнате тихо, только шелестит крыльями о бумажный абажур огромный мотылек. Замолчавший гость изучает стену, но не замечает в сетке трещин упорядоченный узор – знак печати. Духовная сила у него необычная, это чувствуется сразу. Серебряная, словно корона луны. Кто он? – Я тут сказку сочинил. Надеюсь, тебе понравится. И уж прости, что не в стихах… – Айзен кивнул, показывая, что внимательно слушает. – Давным-давно, в тридевятом царстве, тридесятом государстве… Жил-был кицуне. А потом попал сюда. Встретил тогда кицуне мертвого крестьянина и взял с него обещание, что крестьянин вернет его в мир живых в обмен на кицунью силу. Но парень оказался не промах. Силу-то он взял, а вот вернуть кицуне к жизни... Не вернул. И теперь кицуне встречает этого крестьянина в загробном мире раз за разом, пока вертится колесо жизни и смерти, и ждет, пока тот выполнит обещание… – Какая грустная сказка. – Да, – протянул гость язвительно в чашку, – уреветься... Обманули кицуне. – Странно, что лис поверил. Из мира мертвых не возвращаются даже боги… Тебе с сахаром? Кицуне ведь любят сладкое? Ичимару шумно вылакал чай и протянул чашку за добавкой. Кицуне – в Обществе Душ? После того, что комиссия нашла в лабораториях Урахары, он уже ничему не удивлялся. Но как Ичимару Гин сюда попал? Разве кицуне умирают? Ошибка? Или он попал сюда живым? Зачем? Или – за что? Лейтенант налил еще чаю. Кусочек сахара растворился в чашке. – Но сказки должны заканчиваться хорошо, да, Ичимару Гин? А эта сказка еще не закончена. Сказка. Да, кицуне, ты попал в сказку. Страшную. И не знаешь, кто добрый, а кто злой. И не знаешь, как все закончится, и даже как начнется, пока не знаешь. Действительно, зачем тогда пришел? Этот Айзен тебе совершенно незнаком. Он тебе не верит. Он – шинигами, ты – кицуне. Встретьтесь вы в мире живых тысячу лет назад, ты бы плюнул ему вслед: изыди, нечистая сила. Трещит огонек за бумажным абажуром. Вьются мошки. Айзен разглядывает его, и за отражением света в очках не видно его глаз. Тени ползут по стенам, и за окном – чернота. Они сидят в узком кругу огня. Словно заговорщики. А может, и заговорщики. Мечтатели, бросающие вызов богу загробного мира. За чашкой чая. С Айзеном все понятно. Он никогда не останавливается. Он ведь пойдет и против законов, и против системы, и против судьбы. Ясно же – хочет добраться до самого Короля. Но хватил ли сил? Безумие же. Присоединиться? Не за этим ли пришел? Не буди лихо, пока спит тихо. «Но ведь это не жизнь, Шинсо», – Гин тронул рукоять зампакуто, – «притворяться вечно. Так я, и вправду, стану шинигами…» Шинсо молчал. Видимо «проповеди» лейтенанта испугали развратного зампакуто так же, как испугали Рангику. – Если это сказка, то на чьей вы стороне, Айзен-фукутайчо? Сил добра? Зла? – Хм, – лейтенант отпил чай, – пожалуй, на собственной. Хоть кто-то знает. Гин подул на чай, на всплывающие чаинки. К счастью… – Я могу вернуть тебе память о прошлых жизнях, – сказал лис. – Потуши свет. Айзен пальцами погасил фитилек. Мягкая тьма с запахом масла накрыла комнату. Лунный свет неверяще заглянул в окно, словно боясь, что выгонят. Кицуне мягко поднялся, вынул ножны из-за пояса, оголил холодное лезвие вакидзаши. За хакама на миг обманчиво сверкнул серебристый хвост. Сверкнули зеленые глаза. – …Лейтенант, конечно же, не верит в колдовство? – встретился взглядом с гипнотизирующими темными глазами. – Отчего же. Разве колдовство – это не сила? Почему бы не верить в силу? – Как ты заговорил, – фыркнул. – Поставь кеккай покрепче, – он обошел столик и опустился на колени. – Я покажу тебе одно колдовство. Древнее-древнее. Мощное. Тебе понравится, – Гин ткнул легонько в вырез кимоно. Показалась капля крови. – Ну вот и все. Страшно было? – развернул Шинсо лезвием к себе и царапнул грудь. Вернул зампакуто в ножны. Лейтенант с интересом следил за тем, как Гин провел пальцем по царапине, потом по его губам. Смазал кровь у ключицы шинигами, облизнул палец. – Кровь крепче любых уз. Послушайся старого лиса. Глотай, – прошептал, хитро поблескивая глазами. Айзен провел языком по пухлой нижней губе. Кицуне наклонился и лизнул его в губы. Поцеловал. Взял за плечи, опрокинул на пол, сверкая колдовскими глазами. Подцепил пальцами очки аккуратно, стянул, бросил на стол. Руки прошлись по груди Соуске, по бокам, разглаживая складки черного кимоно, забрались за пояс. Потянули за тугой узел. Лунный свет заливал комнату. Зашуршала ткань. Пальцы нырнули за спину, нащупали узел хакама, развязали – один, второй. Пришлось для этого прижаться к нему, и Гин хмыкнул, выпутывая длинные завязки штанов, бессчетные слои фундоши, над ухом прошептал: – Что ж вы так себя запеленали… У меня настроение совсем пропадет. – Иначе неудобно. – Хм… – пробормотал под нос, – перед кем? Гин поднялся на коленях, дернул завязки на собственном животе, и хакама мешком свалились на пол. Кимоно, не удосуженное чести быть завязанным, распустилось и повисло по бокам. Исподнего он не надевал. Наклонился над раздетым (с божьей помощью и ангельским терпением) лейтенантом. Глаза Айзена были ясные. – Что еще... придется глотать? До чего жадный. Ему всегда мало. – Кровь – это жизнь, семя – это память. Ничего личного, фукутайчо… Ничего личного и не было. Контракт, ритуал – ему была нужна его сила. Что есть семя, как не хранилище памяти предков? – Знаешь, я не сплю с кицуне, – вдруг сказал Айзен. – Мамка в детстве страшные сказки рассказывала? – хмыкнул Гин и заглянул в глаза. Но морок не брал лейтенанта. Чуть разочарованно: – Хорошо. Тогда позволишь ртом? …Облизал. Появилось мимолетное искушение заласкать до изнеможения того, кто не поддавался прежде на любые кицуньи хитрости. Он взял в рот, почувствовал, как, наливаясь кровью, напрягается член. «Да вы, Айзен-фукутайчо, страдаете от воздержания?.. Что ж вы так себя... нечасто любите?» Гин обхватил пальцами свой член. Айзен оттолкнул его, сел. Лис посмотрел вызывающе – будете упрямиться? Айзен упрямиться не стал. Подхватил его под локоть – Гин подался назад, избегая поцелуя, если Соуске вдруг полезет целоваться, – целоваться не полез. Теплая рука легла на низ живота. Мышцы судорожно сжались. Гин откинулся на брошенное кимоно. Лейтенант наклонился над его бедрами. Через несколько мгновений Гин осознал, что на язык просится стон. И чтобы отплатить той же монетой, он устроился на боку и взял в рот, спеша, захлебываясь слюной. «Как это теперь называется – шестьдесят девять? Инь, блин, ян. Было такое раньше, а, фукутайчо? Голову отдам на отсечение, что не было!» Смех волнами прошел по языку. А все-таки жадный, этот шинигами, до чего же жадный… Гин сдавался, прижимался щекой к бедру и недостойно постанывал. Но честь кицуне была не посрамлена – Соуске кончил первым. … сглотнул, подавился. Рейацу будто накрыло волной, завертело. Раздавило. Взглянул на Айзена неверяще, и будто пелена спала с глаз. Другой Соуске. Со знакомым стальным блеском в карих глазах. Этому не нужны были волшебные стекла, чтобы видеть. Не нужны были мягкие линии лица, чтобы прятаться за добродушием – улыбка была острой и жестокой, как изгиб катаны. Иллюзия. На стене вспыхнула печать, теперь отчетливая среди трещин. Не заметил… Она тянула извивающую лентами духовную силу. Видимую! В глазах отпечатался вспыхнувший в воздухе мотылек. Соуске наклонился, и Гин выгнулся, ударяясь затылком, кончая, будто в последний раз. Может, и в последний. Кажется, он узнал то, что знать было не положено. По вискам ползли капли пота, жгли шею и плечи. А вдруг он сам вспыхнет, как тот мотылек? Рейацу слишком для него, даже если он – кицуне. А он верил, что сильнее. На лице расползлась кривая улыбка. Не смешно, лис! – Печать скоро скроет следы рейацу, – голос холодный, четкий, откуда-то сверху, а Гин даже пошевелиться не может. – Потерпи. Когда все стихло, он открыл глаза. Убедился, что цел. На столе по-домашнему урчал фонарь. Айзен, уже облаченный в форму, пил чай. Прежний великодушный Айзен-фукутайчо в глупых очках. – Это все… иллюзия? – Гин вытер лицо рукавом. – Как?.. – Полный гипноз – свойство моего зампакуто, Кьёка Суйгецу. Не удержал шикай, прости. Больше так не буду. – Неужели никто не почувствовал? – Здесь повсюду стоят печати, – лейтенант пригласительно протянул чашку чая: – Поговорим откровенно, Ичимару Гин? Тогда-то и приручили. Приручали долго, основательно – покровительством, добротой и мягкостью, ласковыми словами, теплыми руками на затылке, когда Гин корпел, плюясь от отвращения, над очередным отчетом. Ичимару Гин замечательно управляется с кистью. Отдайте его мне, капитан? На пару дней. На неделю. На месяц. Капитан пятого отряда заходилась от ревности. Отправляла Ичимару драить туалеты. Гин приходил к Айзену, пил сладкий чай и смеялся – что ж ты не можешь ее удовлетворить, а? – Влюбленными женщинами легче управлять, – улыбался Соуске. Вот как. Гин как-то быстро и беззаботно начал продвигаться по служебной лестнице. Тосен – тоже (ах, какой несчастный случай произошел с прежним лейтенантом девятого отряда!). Разбаловали. Он огрызался на замечания начальства, нарывался на драки, зная, что вызволят из карцера, изводил всех злыми шутками и подколками. Разве что не плевался ядом в ненавистных шинигами. Когда болел (тоской болел и злостью), и Рангику сидела ночью, слушая перепугано его бред и прикладывая холодное полотенце к пылающему лбу, Айзен приходил, смотрел строго, отсылал ее за лекарством к Унохане, тут же на каком-нибудь клочке бумаги набросав просьбу лично от лейтенанта пятого отряда. Садился рядом. – Все будет хорошо. Потерпи, Гин. – Лжешь, – смеялся громко, до звона в ушах. – Я ненавижу этот мир. Как я ненавижу!.. и тебя… и Тосена твоего… От воздержания Соуске все же не страдал. Спелся с Тосеном. Узнал Гин случайно, но дела ему не было до личной жизни лейтенанта – своей хватало. Иногда воображал любопытства ради, как переплетаются два тела – одно белое, сильное, хотя под мешковатыми кимоно и хакама не заметно насколько, – и другое – темное, бархатно-гладкое. Представлял, как Тосен обнимает его цепкими длинными руками. И голос полупридушенный, зовущий его по имени. Представлял пухлые губы (страстный, наверное, жадный до ласк – порода такая) у губ Айзена – вот только невозмутимого лейтенанта не мог представить. Разве такие трахаются увлеченно? Хмыкал – интересное у вас хобби, Айзен Соуске, спать со слепым. Глаза у него – жуть, сплошь белые, подернутые какой-то пленкой, мутные, – хоть мешок на голову одевай… Айзен заставлял его подниматься с футона. – Пойдешь в мир живых? Стоять можешь? И когда ждали перед вратами, Айзен с улыбкой предлагал: – Куда хочешь? Хиросима? Нагасаки? Разные города. Разные эпохи. Лис смотрел на корабли, прорезающие призрачными мачтами ночное небо. Слушал чужую речь на улицах (подхватывая интересные выражения) и пил обжигающе горячий кофе. Носил одежду оккупантов. Мир менялся. Можно было представить, что он менялся вместе с миром. Почти жизнь. Время закружилось калейдоскопом. Сто лет секретов и обманов. Дух подчас захватывало, когда приходилось ходить осторожно, словно по лезвию меча, когда каждый шаг мог оказаться последним. В Обществе Душ было неспокойно. Скандалы с незаконными гигаями. Чуть не прикрыли исследовательский институт Урахары. Клан Шихоуин лишился своего даймё – Йоруичи исчезла после того, как Урахару отправили в ссылку в мир живых. Капитаны менялись. Рангику перебросили в десятый отряд (Гин радовался: чем дальше от Айзена – тем лучше). У нее появились другие ухажеры. Человеческая кровь в ней оказалась сильнее кицуньего колдовства. Гин перестал к ней приходить. Капитаном пятого стал Айзен Соуске. Капитаном девятого – Тосен Канаме. Дружок Тосена Комамура, псина-переросток (Гин вздрагивал от неприязни рядом с ним и винил во всем древние инстинкты) получил звание лейтенанта в седьмом. Лейтенантом пятого сделали – совершенно неудивительно – Ичимару Гина. Айзен вспоминал прошлое – урывками, во снах, приходил переспрашивать у Ичимару. Гин был уверен, что он помнит больше, чем дает знать. Махал рукой – лишь бы помогло вытащить кицуне из мира мертвых. Он не вмешивался в дела капитана. Мешал только. Забавы ради. А потом настала его очередь стать капитаном. Стало еще веселее. Под конец обзавелся милой игрушкой – Кира Изуру был совершенно ручной, и опять же, приручился сам, никто его не прикармливал. Сам решил, что, если понадобится, отдаст жизнь за капитана. Или так в уставе написано? Честный какой. Смешной. Гин знал, что может из него веревки вить. И вил, и морским узлом завязывал. Финал был близок. Хотелось только знать чей и какой. …когда он и Тосен вошли в залитую кровью комнату Совета Сорока Шести, слепой спросил: – Что вы задумали? – Занять место бога на небесах. Тосен кивнул и больше ни о чем не спрашивал. Будда губастый. Гин ткнул носком в плечо советника на полу. Труп. Пнул, перевернул его на спину. Смутно-знакомое лицо. Тоже вьющиеся волосы. Только выглядит старше. Гин замер. Айзен начал спускаться к ним. – Мой отец, Гин. Не удивляйся. – Ах прости~те, – по спине прошелся холодок. Айзен спускался шаг за шагом, неумолимо. – Хочешь убить бога? – понимающе протянул Гин. – Того, кого нет, нельзя убить. Посмотри на этот город, Гин. Люди верят в покой после смерти. Они верят в белокаменные стены Сейрейтея – города чистых душ. Они также верят в город, где им приходится выстрадать плохую карму и вернуться в новый виток жизни. Руконгай. Они верят, что их молитвы будут услышаны. Когда-то давно был какой-нибудь будда или ками, которому поручили ведение дел мертвых. Он разделил Общество Душ. Для голодных душ он создал Уэко Мундо. Для грешников он создал Ад. Потом бог создал шинигами себе в помощь. Он написал законы. Шинигами провожали души в иные миры, следили за порядком. Солнце и Луна загробного мира, подчиняясь законам, сменяли друг друга. Богу ничего не надо было делать. Он устал. Он поселился во дворце, далеко ото всех. Он назвался королем и запретил ходить к себе. И вскоре души забыли путь к нему. А бог умер. Но никто и не заметил. Законы продолжают работать. Ничего не изменилось в Обществе Душ за сотни лет. Правит Совет 46 и Готей. Не заметили? – Айзен переступил через труп советника. – От дворца остался ключ. И вот этот ключ, Канаме, Гин, нам и нужен. – Не убедили, тайчо, – Гин облизнул пересохшие губы. – Даже если бога нет, это не значит, что вы можете занять его место… – Эмма-о, – Айзен приблизился к нему с улыбкой, – король Эмма. Это не имя бога загробного мира. Это – должность. Любой может занять небесный трон. Мир, оставшийся без бога – жалкое зрелище. Посмотри, как изменился мир живых, где правит Аматерасу. А теперь посмотри на Общество Душ. Посмотри на Уэко… – А что, кто-то хотел быть богом Уэко? – хмыкнул Гин. Айзен улыбнулся. – А ты не хочешь попробовать, Гин?.. Лис хотел сказать, что не хочет, что лучше будет рыться в грязи мира живых, чем править в Уэко, но вовремя угадал, что на этот вопрос не следует отвечать. Преданно следовать за Соуске – больше ничего не оставалось. Надеяться, что ни Айзен, ни он сам не ошиблись. Сны. Кто сказал, что кицуне не снятся сны? Мудрый был человек. Сны кицуне – лишь воспоминания. Гин, сощурившись, лежал на скрипучей кровати в своей комнате-тюрьме, подтянув ноги в попытке согреться. Сквозь решетку на окнах просачивался мутный свет, хлеща по глазам. Кира еще не вставал – иначе бы за дверью слышна была возня с чайником. Да, завтрак для него тоже готовил Кира. Спать не хотелось. Он поднялся, закутавшись в одеяло, и подошел к окну. Казармы третьего находились на одном из холмов Сейрейтея, поэтому липкие клочья тумана, укрывшего весь город, лишь облизывали каменную плитку во дворе. И, конечно, туман не поднимался до Башни Раскаяния. Ее было хорошо видно за черепичными крышами. На одной из крыш стоял арранкар. Кто – Гин не мог разглядеть. Слишком далеко. Белые хакама топорщились от порывов ветра. Арранкар стоял спиной к нему и смотрел на Башню Раскаяния. О чем он думал? Гин прижался лбом к ледяной решетке. Пар изо рта застыл на неровном железе. Холодно, чтоб вас менос загрыз. Попросить Киру приволочь печку? Гин, прищурившись, ненавистно смотрел на арранкара. Что они задумали? Похитить Айзена, когда его поведут из Башни на Сокьёку? Или они позволят шинигами испепелить своего создателя? Что он чувствовал, этот арранкар, смотря на Башню, где был заключен самозваный владыка Уэко Мундо? Впрочем, арранкары не чувствуют ничего, кроме голода. Что ж, Гин оторвался от решетки и растер замерзшие ладони, грея их своим дыханием, пусть арранкары сами действуют. Айзен, скорее всего, сбежит, а Ичимару предстоит новая жизнь в Сейрейтее. Во всяком случае, до тех пор, пока Айзену не понадобится Хогьёку. Тогда и посмотрим, на чьей стороне будет несуществующий бог.