Апельсиновые самокрутки и зелёная лампа

Скотч, пятно и свечение

⠀2017 год. Октябрь. – Я тебе говорю, всё наладится! – оптимистично захлёбывался Джисон, прыгая по бардюру. ⠀Рядом с ним шёл бледный Хёнджин, давясь сигаретой. Самокруткой, пока не пахнущей ничем. Внутри его сердечной дыры плодилась пыль и пустошь. – Что вообще должно налаживаться? – отрешённо шепнул он. ⠀Его взор был воткнут в сероватое небо, как тупая катана. Его жизнь была серой, как это небо. Крохотная любовь ютилась и дрожала от ледяных морозов на кровавом ребре. ⠀Семь лет назад его отец покинул дом. С тех пор в спальне Хёнджина смердило красками, все стены были увешаны корявыми портретами с подписью "папа" и "вернись к маме". А мама беспробудно пила. Весь дом провонял спиртом и перегаром. В такой не хотелось возвращаться. Но Хёнджин любил свою мать, когда-то. Поздними ночами, лишёнными грёз, он тихо вспоминал, как в детстве она ласково наговаривала ему: "Джинни, не злись на папу, люби папу...". Не любил. Ненавидел. Не мог терпеть. Этого мужчину с прокуренным извечно орущим голосом, что кричал "ничтожество!" каждый раз, когда Хёнджин таскал домой камушки-талисманы, подобранные с улицы и выкупленные на рынках за бумажные кораблики. Кричал "отвали!", когда он лишь смотрел на отца. Кричал "отродье!" и запирал в комнате с трещащими шторами и сладкими маслами в прикроватной тумбе. Кричал "мусор!", находя под кроватью сына детские книжки. И, наоравшись, ушёл, канул. ⠀Лишь раз месяц отец напоминал о себе унизительными купюрами в конверте без единой надписи. Хёнджин их собирал и разрисовывал кровавым костями. А потом перестал. ⠀Кровавые кости остались лишь в его теле. ⠀Детство вырезало из него "любовь", оставив лишь мелкие бумажные кусочки, как ножницы вырезали портреты с "папой" и "мамой", которые Хёнджин расклеивал по спальне. Оно оставило в нём непроглядную, будто бы бездонную дырку, которую могло бы заполнить светлое тепло. Только где его найти? – Не будь таким обречённым, мама тебя полюбит! – Джисон подскочил к Хёнджину, пытаясь вытащить того из раздумий. ⠀Его улыбка – вселенское счастье. Возможно, Хёнджин его когда-то познает. Но сейчас, когда его сигарета упала и разлетелась в пепел, внутри горела только злоба, травила и свистела, как ветер, разгуливающий по пустым стенам. Но ни сейчас, ни потом, мама его не полюбит. Прискорбно. ⠀Джисон воодушевлённо схватил Хёнджина за руку: – Какое бы дерьмо не творилось, скоро будет твориться самое-самое крутое дерьмо! ⠀Некое "крутое дерьмо" будто рассыпалось прямо перед глазами, как карандашные ошмётки из точилки. Дом Хёнджина – место тихое, или слишком громкое. Вечно пьющая мать бросалась в стены бутылками дешёвого коньяка и вина, оставляя на обоях пятна и царапины, ныла, как раненный волк или молчала, как что-то трупное. От дома Хёнджина несло табаком и перегаром. Калитка резко распахнулась. За алым скрипучим металлом показалась лохматая женщина с перекошенным лицом и дрожащими руками. – Выродок! – крикнула она, завидев сына, сжимающего руку Джисона, поглаживающего по костяшкам с хоть отрешённой, но всё же нежностью. ⠀Или скорее жалеющей плавностью. Ему жаль своего весёлого друга. Друга, что так цеплялся за его ладонь, отдавая свою ласку и тёплые слова через мысли. В Хёнджине звенело это "наладится!". – Тварь! – резал крик по самым натянутым душевным струнам. ⠀Мама. Рисунки её глубоких стеклянных глаз облетали со стен Хёнджина, как осенняя листва. Просто разлюбил. Просто смирился. В непробудно бухающей женщине совсем не осталось той заботы, ласки и тепла, что присущи матерям. Временами Хёнджин тосковал, хныкал по ночам в попытках затолкать свои слёзы обратно в горло. Но любовь, выцветшая и выдранная из его сердцевины, обратилась в ненависть. – Хан, уходи, иди-иди! – суетливо шипел Хёнджин, расцепляя их руки. – Хён! – Иди сюда, отпрыск... п-поганый! Где ты прячешь свои сигареты, а?! Я те... их в задницу затолкаю! – женщина еле держалась на ногах, мямлила что-то неясное, тряслась. ⠀В Хёнджине рождалось всё больше отвращения. Он оттолкнул Джисона, махнул ему рукой. А тот продолжал улыбаться, шагая вдоль пустующей дороги. ⠀Вздохнув беспечному юнцу, Хёнджин поплёлся к матери. Та вяло ударила его по плечу: – Позорище... ублюдок... – Хватит, мам, – сухо ответил он и вошёл во двор. ⠀Сухая трава окрашена в рыже-серый. Где-то блевали шерстью коты. Ветер развевал во дворе скверну. Хёнджину не нравилось возвращаться в дом, где была его мать. "Лучше б шлялась по подружкам..." – мысли, мысли, дурацкие мысли. Каждая мысль Хёнджина казалось ему дурацкой и ничтожной. ⠀Он ввалился в свою комнату и рванул к прикроватной тумбе. Там хранились сигареты, разноцветные склянки и ластики. Пальцы сами потянулись за белесым косяком. И задели мелкую оранжевую баночку. – Чёрт... ⠀По спальне разнёсся резкий запах апельсина. Хёнджин устало выдохнул из себя грязный воздух, чиркнул зажигалкой из коллекции под кроватью и, рухнув в расправленную постель, закурил. – Гадость. ⠀Комната тусклая. До боли в глазницах. Весь подоконник заставлен картинами, а стол красками, кисточками, палитрами, коими были обложки учебников, разрезанная пачка сигар того времени, когда Хёнджин ещё не умел крутить их сам, то есть, полгода назад, ещё пожелтевшая книга "Ворота Расёмон", красный кусочек зонтика Джисона (цвет понравился, вот Хёнджин его и разорвал) и собрание сонет Шекспира. На столе творца не хватало света, несмотря на то, что окно изливалось прямо светлое дерево. И в жизни света тоже было мало. И вкусностей, только кусочки красных яблок... – А не так уж и плохо, – ...и ныне цитрусовые сигаретки. ⠀Мать буянила на первом этаже. Слышались биение стекла, истошные вои и смердило живым пивом с послевкусием кислющих колосьев пшеницы. Хёнджин такое терпеть не мог, ему по вкусу было лёгкое фруктовое, такое сладенькое и приятно щиплящее. Ему холодно в спальне. Прикрыть бы окно, да только шторы слишком красиво разлетались, радуя тусклый взор. Шум стал громче. Шаги по лестнице. Радужки Хёнджина смеркались, лопаясь, сливались со склерой в горькую жижу. Лёгкие в дыму, тяжело им. Дверь с громким стуком отворилась. – Ненавижу! – она никак не могла успокоиться, утешиться, – Где его черти носят, сука, какого он кинул меня?! – крикнула мать и бросила бутылку вина в стену. ⠀Та разбилась с пугающе громким треском. По отклеивающимся обоям потекла розовая лужа. – Покурить дай, живо! ⠀Мысли, что противны разуму, испарились. Осталось только противное брезгливое "фу", играющее на нитях нервов. ⠀Ор, вой, всхлипы... фу. Обмякшее исхудавшее тело матери металось мелким шажками вокруг незримой призмы. Ломало её. Дрожало. ⠀Из руки Хёнджина выдрали сигарету. И бросили обратно, выжигая белые одеяла. – Дерьмо! – пошатываясь, женщина прошла к столу, – Чем они воняют, чё ты тут вообще делаешь, ничтожество? – плевала она, глядя на картины. ⠀Хёнджин продолжал безразлично лежать в постели. Привык уже. Ну ничего, позже отыграется на чьих-нибудь страдальческих мычаниях. ⠀Позже. ⠀Пьяная мать схватила один из разукрашенных холстов с красным осенним лесом и кинула к осколкам бутылки. Хёнджин просто лежал, куря сигарету. Разорвала картину с пейзажом будто живого бескрайнего поля. Хёнджин лежал. Бросила в открытое настежь окно рисунок с бредущей по серой дороге дворняжкой. Хёнджин курил. Его веки прикрывали ночные очи, наливающиеся кровью. – Бред, просто мусор, ужасно, делом бы занялся, немощный... – всё нашёптывала уходящая во мрак мамочка. ⠀Её у мальчика будто бы не было. ⠀Хёнджин закрыл дверь, скрипнул стекляшками, мирно лежащим на полу, собрал их в старую коробку из-под ботинок, ютящуюся под столом, заклеил скотчем и вышвырнул в окно. К картине. В длинную траву. Пусть там потеряется. ⠀Продышавшись, Хван вяло упал обратно в постель. Вся его жизнь после затянувшегося запоя матери – вереница похожих событий. Вот он пришёл, вот на него поорали, потом его захламлённую комнату захламили ещё больше, а вот потом оставили в гордом жгущем одиночестве. Хёнджину бы полюбить кого-нибудь, чтобы заполнить свою пустоту, но он уже плохо помнил, какова любовь. Но всегда помнил, что такое битва, драка и боль. Ему не хватало света, солнца, у него было много черноты и темноты. Сплошная скука. ⠀Но он отыграется. ⠀Уже отыгрывался. ⠀В туалете старшей Сеульской. ⠀Тут до жути громко от воскликов дерущихся волков и львов. Дохрена побитого кафеля. И ещё больше тусклых капель крови, которые пусть и вытирали уборщики, но они уже въелись в стены, их уже не отмыть. Но Хёнджин мог отмыть здесь свои руки. – Пусти! – крикнул извивающийся Феликс и пнул того под дых, – Я не хочу драться! – Ты, сволочь, хихикаешь надо мной, я же тебе гортань выломаю! ⠀Хёнджину не нужно веских поводов. Но Феликс с его грёбаной игривостью подбрасывал их, как дрова в огонь. Всего одна его усмешка и ехидный взгляд в самые глаза Хёнджина и они сливались в танцующее на плитках пламя. Адские языки, пожирающие друг друга. ⠀А Феликс ведь только улыбался, не хотел биться, не хотел расписывать чужое тело синяками, не хотел быть холстом для чужих кровеносных творений. Не хотел. Он бы просто нежился в коридорах, поглядывая мерцающими глазами в самое сердце, которое где-то там, в груди Хёнджина, чуть-чуть подбивалось. Он не хотел драк. Но Хёнджин избрал его для своих мясистых отчаянных пригрешений. Может быть, в глубинах мрачной души ему даже было немножко стыдно. Может, он и сам не хотел отыгрывать скандалы матери среди ледяных стен, хватая Феликса за такие мягкие сверкающие волосы, злобно смотреть на его такие красивые веснушки, пинать кости, душить его, такого невинного, но вспыльчивого, что и сам царапался и укрывал горячими ударами. Кроваво. ⠀Хёнджин мог испачкать и отмыть здесь свои руки от крови Феликса. ⠀Он поскользнулся на воде. Ликс разорвал его щёки своей яростью. Сидя на шатких бёдрах Хвана, он задыхался, махая своими сжатыми руками, по которым тёк розоватый сок и пот. Чёлка налипала на лицо, дыхание упало вниз, куда-то под ноги Хёнджина. Так и втрескаться можно. Феликс в драке прекрасный и несчастный от своего нежелания в ней быть. Но жар внутри сам толкал его бить сильнее. Бить, пока они оба не устанут. ⠀А потом Феликс побредёт домой. ⠀Они, бродяги, чудовища, жили недалеко друг от друга, но вопреки судьбе, или наперекор ей, Хёнджин всегда увиливал на перекур за школой. Торчал там, давился, лишь бы не пересечься с Ликсом. ⠀А Ликс и не знал. ⠀Он вымотаный, как рулетка на всю катушку, переставлял почти и не держащие его ноги. Уже представлял, как затащит себя в дом. Его мама, собираясь на работу, скажет: "откуда синяк на руке?", а он ответит: "споткнулся, упал". Отца у Феликса не было, потерялся. Он его и не знал. Да и плевать, зато у него были таблетки от боли в голове и отмазки ранам: упал, ударился об дверь, ну просто подрался с зазнавшимся придурком. Всё подходило, как литое, укладываясь в сознании безразличной матери призрачным шлейфом. "Подумаешь, подрался, подумаешь, ударился, не умер же," – всегда говорила она. ⠀Порой ему и хотелось умереть. Вскрыться в ванне, захлебнувшись густым кровавым сиропом. Ради детского юркого любопытства. А вдруг о нём вспомнят? ⠀Феликс тихонько открыл дверь. В гостиной на диване сидела его мать с ярко-солнечными волосами и совсем не солнечной душой. В ней тоже было мало любви. А в Ликсе она била через край, где только нахватался, неужели Минхо привил её своими ежедневными кошачьими кормёшками, на которые он таскал Феликса? Может быть. Ликс любил котов и людей. Ему бы хотелось вырезать своё сердце и отдать матери, осветить её жизнь. Но ей, кажется, этого на хотелось. Она строга, она ледяна, она никакая. Как полусырой кусок яблочного пирога. Говорят, что посеешь, то и пожнёшь. Вот в Феликсе и начала проростать холодная колкая роза для единственного родного человека. И ему плевать. ⠀А они с Хёнджином похожи. Не столько враги, сколько две скитающиеся душонки. – Откуда синяк? – спросила она, заметив тёмное пятно на руке сына, так, лишь бы разбавить тишину. – Споткнулся, упал... – Вот же неуклюжий дурак. ⠀Мать Феликса отсиживала утро перед телевизором, поглащая никому ненужные чёрно-белые новости, закладывая их в свою голову, как скомканные бумажки. К полудню она уходила в офис секретаршей и пропадала там до самой ночи, отвечая на бесконечные звонки, пока Ликс пролёживал свои блёклые вечера на твёрдой кровати. Он ей никогда не звонил. А номер её затерялся среди излюбленного имени "кот-Хо". У него как будто бы и не было матери. ⠀Феликс вошёл в свою спальню. На столе всегда ютился стакан воды, коробка обезбола, мазь и какой-то давно зачитанный комикс. Окно почти всегда закрыто, но ветер всё равно находил щели, чтобы влететь и заполнить воздух морозом. Ликс вырос в холоде, а потому он ему надоел. Но батареи не грели. Сухие листочки стучали по стеклу вперемешку с редкими каплями слабого дождя. ⠀Он проглотил одну таблетку, размазал прозрачный гель по своим ссадинам на руке и ребре. Понадеялся, что всё пройдёт. Но врачам лишь бы что-то выписать. Таблетки давили боль в голове, но стягивали желудок, опустошая его, распарывая на ниточки. Синяки выцветали на холоде, как увядающие цветы, а мазь лишь подпаливала их. Увядающие обгоревшие цветы. И кровь у висков. ⠀Ему было грустно в пустом холодном доме без капли любви. Они разливались лишь по двору, в котором бегали кошки, которых Ликс кормил. Им уходило его сияние. И ещё Минхо, что временами залезал к другу через окно, что открывалось для него. Это то самое "почти всегда закрыто", которое Хо уничтожал, вынуждая заполнять спальню ненавистным ледяным воздухом. И Феликс ждал, каждый вечер. Чтобы поболтать, поиграть в карты, в глупые игры на побитых телефонах. – Поедим пудинг и запьём пивом? – ухмыльнулся человекоподобный кот, мило ухмыляясь за стеклом. ⠀Ликс чуть вздрогнул и впустил его с улыбкой: – Ты весь в листьях, гонялся за мышами? – Да-да... Гляди, что достал! ⠀Минхо покрутил зелёной бутылкой импортного алкоголя, залетая в комнату с ветром и сухой древесной кроной цвета красных угольков. Он расселся на полу и протянул Феликсу стаканчик с пудингом. А Феликс смотрел на бутылку в почти кошачьих лапах. Он просиял и заблестел, усадиваясь рядышком, к рёбрам. – Богач или псих? Ха-ха, дай попробовать! – рассмеялся светящийся мальчик. ⠀Золотистая крышка отлетела то ли под кровать к комочкам пыли, то ли в карман Минхо к кошачьей шерсти. Пунцовые обкусанные губы впились в зелёное горлышко. Алкоголь затрещал в венах. Хо захохотал, достал белую коробочку из-под плинтуса. Их общий тайник, где игральные карты, таро, купленные ради потешной забавы, девять, теперь уже десять, крышек от пивных бутылок и труп майского жука. ⠀Ликс и Минхо, упивааясь несчастными хмельными каплями, раскидывали по паркету порванные карты, смеялись, ощущая на языке сладковато-горький вкус и пьянели вдвоём. Это дружба – напиться одной бутылкой. – Это жульничество, я тебе говорю! Ха! Аха-ха! – Феликс кидался цветными карточками с магическими рисунками, перемешивал их с пиками и алыми сердечками. – Это просто деловой подход! – ныл Минхо, выплёвывая волшебные блёстки вместе с воздухом. ⠀Искорки его закрадывались в голову Ликса, оседая там тяжким импульсами. Завтра его голова будет болеть ещё сильнее. Но только завтра. ⠀А сейчас он был весёлым, на радостях разгорячённо целовал Хо в щёки, плавил их и раскрашивал слепящим белым светом, плакал на его плече о чудовищной мигрени и Хване-дебиле, снова рвался хохотом, отпивая по глотку такого запретного и сладкого напитка. – А вообще, срать! – вновь засветился он, – Всё наладится! – Верный настрой, боль пройдёт! – Пройдёт! – И Хван помрёт! – Да! Пх-хах... Боль пройдёт и Хван помрёт! – заорал Феликс и выронил бутылку. ⠀Стекло с громким треском разбилось об пол, растеклось ручейками пива. А Ликс разлюбил пить. ⠀Он метнулся к шкафу с одеждой, вытянул оттуда старую выцветшую футболку и начал стирать ею остатки своего пиршества. По его щекам сползал пьяный пот, румянец и ещё что-то мокрое. Это Минхо чмокал его в щёки, спокойно просиживая доски на полу. Ликс ощутил, как кожу его начало сводить, она таяла от жара, шипела, становясь сахарным дымом, приятно болела. Поцелуи всегда тёплые. А у Феликса они светящиеся, Минхо до сих пор переливался. – Ты совсем не вовремя нежишься, помоги! – прикрикнул мальчик и недовольно ответно чмокнул Хо в скулу, зажёг. ⠀Минхо с пьянящими одурманивающим вздохом остранился, сверкая острыми глазами: – А-хах, зато ты краснеешь, как будто любишь. Давай осколки соберу, пх... ⠀Ликс вытирал пиво, Минхо складывал осколки в пустую коробку, что нашёл в той же куче хлама, из которой его друг вытащил тряпку-футболку. Коробка, в которой когда-то лежали кроссовки Феликса. Они давно уже маленькие, давно где-то на помойке. А красивая оранжевая коробка с цветами словно выжидала здесь своего часа. Пригодилась. Туда же улетела и провонявшая пшеничными дрожжами футболка. – Никому не расскажем? – хихикнул Минхо, подавая другу ножницы. – А нам есть, кому рассказывать? ⠀Ликс отрезал кусок скотча и заклеил картон. Сея таинство точно никогда и никому не расскажется, но оно было. Чудесный секрет о том, как Минхо притащил Феликсу бутылку пива, как тот разбил её, как они вместе заметили следы своего юношеского преступления, и как выбрасывали заклеенную коробку в окно. ⠀Хёнджин, засыпающий где-то через два квартала в своей постели, прожжённой апельсиновой самокруткой, кажется услышал грохот картона со стеклом. "Достали, алкаши..." – фыркнул он и зарылся в одеяло. Жаль, что его лицо пока не было изувечено светом поцелуев Феликса, как одеяло пеплом. ⠀Школьники с их смешками и пустыми преисполненными драмой жизнями, лишёнными родительского тепла. У Хёнджина и Феликса как будто бы не было матерей, и вовсе не было отцов. Какие дети вырастают в таких семьях? Такие ли гневные и пустые, такие ли отчаявшиееся и жалостные? С осколками бутылок алкоголя в заклееинных скотчем коробках? ⠀Они не вырастут. Туалет забрызгает кровью. На столе засветится зелёная лампа. А они... Почему они не вырастут? Да потому что такие дети не вырастают. Они же давно не дети. Детям не должно быть так хреново. Дети не должны ярко улыбаться, учась крутить сигареты, и, распивая пиво. Это не дети, это какие-то чудовища, что станут лишь чудовищнее, искусают друг друга, залижут друг другу раны, даже сумеют найти любовь и сияние друг в друге. Не хотят чудовища быть чудовищами, ну вот совсем. Но коли родился волк, он рычит, а лев дерёт когтями. Вот только они не звери и не монстры. Они всё же люди. Может, "чудовища" просто вычеркнуть и записать их "мальчики"? Да, пусть будут просто мальчики. ⠀Мальчик с украденными прямо из сердца чувствами. Мальчик с сокрытым внутри свечением. Такие всё же способны на ласку и тепло. Если бы только одному вбить в грудь любовь, а другого разрезать, дабы узреть сочащийся свет. Чтобы пожалеть о каждом ударе, о каждой царапине, чтобы извиниться, чтобы оставить прошлое, в котором что-то отняли, а чего-то не дали, чтобы понять. Чтобы никогда не позволять себе зверства, искупить пороки, утонуть друг в друге и задохнуться. И сдохнуть, как прозванные больными извергами мальчики с цедрой вместо воспалённой кожи на шрамах и акриловыми картинами вместо сердец. И чтобы кто-нибудь, развеял их прах над постелью Хёнджина. ⠀А проживут ли они долго? Или уже в декабре Минхо с Джисоном запачкают белые одеяла серо-оранжево-зелёной пылью? ⠀2022. Декабрь. ⠀Они ещё не задохнулись.