Любовь повелителя мух

Колючий запах табачного дыма ударил в ноздри — Арсений проснулся с выражением омерзения на лице, один. Уже заранее готовясь ругаться и ворчать, вполз на кухню: тот, кто должен был лежать рядом и греть даже через слой одеяла, сидел на полу, у батареи, прижав колени к груди, и судорожно затягивался. Боевой настрой поугас — он прислонился к дверному косяку и усмехнулся почти не ядовито: — Я, вроде, просил бросить это дело. На него не обратили внимание: немигающий взгляд оставался приколотым к полу, губы механически отпускали серые колечки. Когда Антон всё же заговорил, стало немного не по себе от пустоты обычно яркого голоса. — О, это всё ещё ты, — казалось, только сам парень знал, что имел в виду. Пепел был сброшен в стоявшее рядом блюдце. — Дай мне десять минут одиночества. Сейчас нет сил с тобой бодаться. Голубые глаза растерянно забегали по помещению: у кофеварки стояла полупустая кружка чая, на полу лежал чужой телефон, горстка бычков и белой пыли на фарфоре была уже внушительная. Глупо было пытаться что-то понять без объяснений, так что мужчина приблизился к смятой фигуре и присел у ног, чтобы всё же поймать в зрачках эмоцию, которая была выражена чуть ли не всем телом, но оставалась непонятной. — Бодаться не надо. Просто расскажи, что случилось. «Кто у тебя умер, раз ты сейчас не человек, а целая двухметровая скорбь? И как вернуть тебя в прежнее состояние? Любое из двух. И юная девственница, и гордый альфа меня вполне устроят». — Тебе лучше об этом не знать. Без обид, — тот чуть повернул голову, чтобы не выдохнуть дым ему в лицо, затем принял прежнее положение. — Всё равно забуду, а тебе полегче станет. Антон молчал не задумчиво, а упорно, намеренно, мол, «не стану и баста» — пришлось помогать: он опустил ладонь на угловатое колено, пытаясь поймать грань, где прикосновение ещё не вызывало у него отторжение, но для другого уже было ощутимо. Большим пальцем огладил выпиравшую косточку и, видимо, пробился через выставленный барьер — на него подняли взгляд. Душу клевали эти зелёные птицы, и чёрт знает, что парниша хотел в нём найти. А всё ж нашёл. Кивнул сам себе, открыл что-то на смартфоне, сунул ему в лицо: — Результаты тестов. Мы их делаем, чтоб увидеть динамику, если вдруг появится. Хотя Дима говорил, что её ждать не стоит уже. «Мы» он проглотил, почти не морщась. А «Кто говорил?» было проглочено логической цепочкой: если с неизвестным обсуждали его случай, значит, то был врач. Который не очень верил в исцеление больного, но это ладно, это нюансы. Цветные линии на двух поставленных рядом снимках ни о чём ему не говорили. — Прости, но что я должен тут увидеть? — Стало хуже. Не совсем такая динамика планировалась, — чужие радужки стали будто на несколько тонов темнее, только это была не злоба, даже не боль, а… «Вина?» Не зная, какую эмоцию следовало испытать, Арсений на всякий случай не чувствовал вообще ничего и всё не переставал успокаивать того, кто понимал, что происходило. — Насколько хуже? — Для тебя — не особо. Для меня — ощутимо. Вероятно, у нас уже не будет этих четырёх-пяти суток, — парень поджёг новую сигарету и ненавязчиво вложил ему в губы, давая затянуться. Может, со стороны казалось, что он напуган или растерян, тогда как на деле — просто не мог до конца всё переварить. Так они сидели ещё какое-то время, пока в окно не ворвалось солнце, а Антон не скурил пачку до конца. — Нам придётся делать это чаще. Заранее прости, будет тяжело, — ещё более глухо начал снова тот. — Делать что? — Знакомиться. Заново. Прогонять одни и те же вещи, бегать по району… — Да уж, несладко тебе приходится. Не завидую. Такое себе косое «Спасибо, что ты продолжаешь делать это всё», на которое собеседник рывком качнул головой: — Не жалуюсь. Тебе в разы неприятнее, страшнее. — Всего несколько часов, дальше проще, — его ободряющая улыбка получилась даже искренней. — Каждый день, Арс, — мужчина всё не мог понять, почему в бородатом лице совсем не было жалости, зато имелось катастрофически много нежности и вины. — Тебе страшно почти каждый божий день. И скоро так будет постоянно. Это странное, чужеродное существо не волновалось, что придётся жить в «дне сурка», что любимый человек не вернётся, что потеряет даже то малое, которое осталось. У чудика болело сердце за него, Арсения. Тот чувствовал страх родного мужчины как свой собственный и, что хуже, хранил эти воспоминания. Грудную клетку почему-то защемило. Сколько они уже так жили? Сколько кругов он смотрел на Антона, как на угрозу? Сколько километров успел прошагать в попытках скрыться от того, кто заботился, ничего не прося взамен? И как мало парень в итоге от него получал, ведь невозможно успеть влюбиться в постороннего, каким бы хорошим тот не был, всего за пару дней? «Или возможно?» Мысленно мужчина дал установку подсознанию: «стирай всё, что хочешь, но не его. Слова, жесты, факты, вкусы и запахи — что угодно, но его оставь. Можно не всего, не целиком, только ощущения, чтобы те могли перерасти в чувства. Потому что такая искренняя любовь этого заслуживает». Он раскрыл руки, как Христос раскидывал те по крыльям креста, и прошептал единственное, что крутилось в голове: — Иди ко мне. И терпеливый ангел упал в эти объятия, уткнулся носом в шею, пару раз робко всхлипнул, так и не заплакав. Греющие ладони прижимали его невесомо, неощутимо, потому Арсений отстранился, чтобы шутливо нахмуриться: — Я сам к тебе полез, не надо сдерживаться. Обними меня нормально, без этого искусственного уважения, — а потом, получив наконец искренность, сдавившую рёбра, добавил тише: — Неизвестно, когда ещё такая возможность представится. — Не веришь, что всё закончится хорошо? «Нет, конечно. Но я, благо, не вспомню, как сдался» переросло в нечто более обнадёживающее: — Главное, чтобы ты верил. На тебе же это всё держится. — Спасибо, — парень отстранился сам, видимо, чувствуя, где заканчивалась его зона комфорта, и улыбнулся то ли ему, то ли себе. Знаете, та улыбка наконец была настоящая. Как и ожидалось, красивая; ей грех было не поверить. Поднявшись, Антон подал ему руку и в мгновение ока переключился на другой режим. — А, возвращаясь к твоей фразе, курить так сходу я не брошу. — Даже ради меня? — лукавое настроение давалось ему легче, чем слова поддержки. Было интересно заметить это за собой. — Подумаю, ладно. Что ты там вчера от меня хотел, кстати? — «Пигмалион». Билеты купил. И одеяло. Больше не хочу, — в ответ изогнулась удивлённо чужая бровь, на что мужчина только пожал плечами. «Не будем отнимать у тебя повод ложиться рядом». — А теперь вот хочу завтрак. Можно? Хмыкнув, сожитель отвернулся к холодильнику и, после паузы, бросил из-за дверцы: — Если завтра проснёшься опять собой, сам будешь готовить, понял? — Тебя настолько раздражает в этом цикле моя честность, что ты перешёл к угрозам? — возвращая неприлично короткую дистанцию, он привстал на носочки, чтобы оказаться с говорившим нос к носу. Тот выключился всего на секунду, затем зрачки вернулись в нормальное, чуть суженное состояние, а остальное лицо придвинулось ближе. До опасного ближе. — Может, я хочу наконец получить от тебя завтрак в постель. «О, ты начал привыкать к моему стилю общения? Что ж, тебе идёт. Но мою наглость всё равно переплюнуть будет сложно» мигало в хитрой улыбке тонких губ, пока не вылетело наружу: — Знаешь, обычно завтрак в постель приносят после горячей ночи. «По какой тонкой грани я хожу… А ведь даже сам не знаю, зачем». — Ты не мёрз сегодня? — вдруг, перестав нагнетать, выпалил второй, возвращаясь глазами к продуктам. Арсений даже растерялся от такой внезапности. — Нет, а что?.. — Ну, получается, «горячую ночку» я тебе уже обеспечил, — Антон рассмеялся и вернул им обоим личное пространство, отойдя к раковине, — даже не одну. Где моя награда? Он тупо моргал ещё какое-то время, пока наконец не понял, что произошло, и тоже хихикнул, признав поражение в этом раунде игры «продави под себя собеседника сексуальным напряжением»: — Забились тогда. А пока готовь, не отвлекайся. Тебе ещё работать, потом в театр… дел по горло! Всё, что требовалось от него самого — убедить мозг записать лишние сутки. Не для себя уже даже, наверное, не чтобы оттянуть то, что воспринималось как смерть, а для того, другого. «Поздравляю, на третий день мне стало не плевать». Только вот он не предполагал, как далёк от истины: день-то был не третий. Далеко не третий.

***

И в квартире, позволяя подбирать себе «образ на выход», и в такси, и в фойе концертного зала Антон проявлял чудеса титанического терпения. Зримо скрипел зубами, закатывал иногда глаза, но понимающе не сопротивлялся происходящему — только разрешил себе смотреть на него с нежностью. После тех секундных объятий утром мужчину ни разу больше не тронули, хотя он кожей ощущал, что очень хотели, и всё не мог определиться, уважал ли такое принятие своих рамок или бесился из-за неискренности. Почти в равной мере сильными были желание поблагодарить и желание кричать в заросшее лицо что-то вроде «Да будь ты уже собой!», потому что на публике, в общественном месте, вернулась та самая дежурная дружелюбная улыбка, что так нервировала. И она же жутким образом контрастировала с полным тихой влюблённости взглядом. В итоге Арсений беззвучно кипел значительно больше, чем тот, кто должен был злиться изначально. Места в третьем ряду и правда оказались удачным решением, пусть не самым дешёвым. И, наверное, актёры, даже оставшиеся толком без памяти, не бывали бывшими: каждый хоть немного нечёткий отыгрыш сразу замечался и в следующую секунду через шёпот направлялся парню в ухо. Почему-то этот ангельски спокойный человек был не против его комментариев и отзывов — наоборот, усевшись так, чтобы не претендовать на общий подлокотник тошнотворно-бежевых кресел, чудик обращал всё внимание исключительно на своё сопровождение. Это показалось приятным. Арсений с трудом давил в себе самодовольную мысль, что был гораздо интереснее того, что происходило на сцене. Потому очень напрягся, когда в один момент от него отвернулись, вжавшись в обивку. Конечно, его спутник знал некоторые фрагменты постановки наизусть. И, само собой, среди них нашлись те, что ранили из раза в раз. Мужчина вернул взгляд на сцену и вслушался: — Вы меня назвали бессердечным, потому что, подавая мне туфли и отыскивая мои очки, вы думали купить этим право на меня, — и ошиблись. Глупая вы, глупая! — эмоционально кричал герой то ли коллеге, то ли конкретно его Антону. — По-моему, женщина, которая подаёт мужчине туфли, — это просто отвратительное зрелище. Подавал я вам когда-нибудь туфли? Вы гораздо больше выиграли в моих глазах, когда запустили в меня этими самыми туфлями. Вы рабски прислуживаете мне, а потом жалуетесь, что я вами не интересуюсь: кто ж станет интересоваться рабом? Повисла драматичная пауза. Как раз такая, чтобы услышать, как разбивалось на мелкие куски и без того потрёпанное сердце. «Вот, почему ты так не хотел сюда. Снова и снова тебе напоминают о том, что ничего со мной не светит, и ты покорно принимаешь подобный бред. Зачем?» — рука потянулась раньше, чем он успел подумать об этом, и ненавязчиво сжала недвижимую вспотевшую ладонь. «Ты не раб» — в одном жесте. — …вы и так получили от меня в тысячу раз больше, чем я от вас, — продолжал актёр, на этот раз почти буквально обернувшись на Арсения. Руку слабо приобняли пальцами в ответ, как бы говоря: «Это тоже не про тебя». Они просидели в волне отчаяния от понимания, как страшно было всё происходившее с ними, всего несколько минут, до конца монолога, но успели утонуть, хоть и не отпускали спасательный круг в виде чужого прикосновения. — А потому выбирайте сами: хотите — возвращайтесь, не хотите — идите ко всем чертям, — злобно заключили со сцены, на что мужчина неожиданно для себя улыбнулся и подался к шее Антона. — Это твоя фраза, когда я опять сбежал и говорю, что не хочу домой. — Во-первых, — тем же тоном шепота отвечали ему, — ты всегда рано или поздно хочешь. Во-вторых, — ладонь была убрана аккуратным движением, — я бы тебе так не сказал. «Честно говоря, откуда-то я это знаю. И, наверное, спасибо». Пьеса удивительным образом закончилась раньше, чем он ожидал. Помнится, в книге имелись ещё комментарии автора о том, что же с героями произошло дальше, которые не требовалось показывать на сцене — и зачем только ему понадобилось это знание? «Не голова, а копилка для бесполезной информации». — Пойдём домой пешком? Если я правильно ориентируюсь на местности, тут идти не больше часа. А от моста так и вовсе могу сам повести, — голубые глаза стали больше на пару размеров, чтобы выглядеть наиболее жалобными. Антон, вместо ожидаемого возмущения, рассмеялся. — Получается, та прогулка даром не прошла? Ты у нас теперь в городе ориентируешься? Чтобы не нарушать атмосферу приятного вечера, вместо «Да, пока не обнулюсь одним недалёким утром» мужчина улыбнулся, взял снова в плен широкую влажную ладонь и просто пошёл туда, куда хотел. Было настроение шагать в произвольном направлении и держать парнишу за руку — разве это плохо? Наверное, нет, раз спутник не сопротивлялся. Но и расслабиться у того не выходило: они плыли по сумеречным улицам мимо одноэтажных домов, изредка отпуская пустые шутки о чем-то встреченном по дороге типа рекламной вывески «Обувь и сумки со вкусом», а всё равно молодой человек был таким непривычно скованным, будто того вели на эшафот. Паузы становились всё наэлектризованнее, терпение истончалось, пока на уже знакомом мосту не лопнуло со звоном разбитой чашки. Интересно, разбивал ли Арсений их когда-нибудь? Жаль, ответа в полупустой голове не нашлось. — Слушай, — резко затормозил он на расстоянии так, чтобы их руки натянулись канатом, — если тебе некомфортно, достаточно просто сказать. — Всё в порядке, Арс, идём дальше. — Не «идём», пока не объяснишь, что не так, — его ладонь отпустили, чтобы полубоком встать, опершись на металлические перила. — Ты из-за тестов опять? Пересдам через время на балл повыше. Нашёл повод переживать! Смешка не последовало. Да вообще ничего не последовало. Как бетонная статуя ангела на кладбище, парень стоял и пялился на воду. — Не заставляй меня опять угрожать, — всё ещё пытаясь свести отсутствовавший разговор в шутку, Арсений подошёл ближе и пробежался пальцами по выпиравшему позвоночнику. Поддержка давалась ему сложнее, чем флирт с уклоном в манипуляцию — наверное, это что-то говорило о нём как о человеке. Наверное, словно Элизе из «Пигмалиона», ему следовало бы начать меняться, подстраиваясь под новую среду. Лёгким движением плеча Антон смахнул прикосновение и заговорил так, будто отпевал их обоих всё на том же воображаемом кладбище: — Сейчас будет честно, но ты сам попросил. Меня напрягает тактильность: обычно она значит, что тебе страшно и нужна поддержка. Но… — на него бросили оценивающий взгляд, в котором прошлую нежность полностью заменила вина, — все эти шуточки… Не могу понять, это твой способ ухода от проблем? «Почему обязательно нужно всё начать проговаривать, усложняя? Просто порадуйся и не грузи меня проблемами. Если бы не шуточки, наши диалоги уже бы тонули в депрессивном настроении, так что лучше «спасибо» скажи» проигрывалось в мозге одновременно с «Я же умру либо этой ночью, либо следующей. Меня не будет больше. Конечно, приходится отшучиваться, потому что иначе захочется забиться в угол и плакать — и ты не можешь меня за это осуждать. Не заставляй переходить на новый уровень доверия, я не готов. Ты-то сам в любом случае встретишься со мной утром, а я потеряю то малое, что успел выстроить. И придётся начинать сначала. Мне так страшно, милый мальчик, что тебе и не снилось, но не проси меня делиться этим», и Арсений не мог определиться, злиться ему или выть от тоски. В итоге решил не делать ни того, ни другого. — Давай ты просто мне сейчас поверишь на слово: я беру тебя за руку исключительно потому, что хочу этого. Ни больше ни меньше. Сойдёмся на этом и закроем тему? Выключенное бородатое лицо ожило на долю секунды, чтобы озариться улыбкой, и погасло обратно. Мужчина пожирал глазами чужие линии — такой Антон ему почти нравился. — Конкретно сейчас, родной, я поверю любому твоему слову, — в тембре были нотки смеха, невидимого для глаз. Стало душно на открытом воздухе от обращения. «Ты говорил так раньше? Не говорил же, да? Точно не говорил. Почему сейчас…?» — А завтра, когда твой мозг откатится до базовых настроек, как мне вернуться к прежним установкам? Твоя такая бесячая прямолинейность и правда многое упрощает. «А. Ты же тоже меня потеряешь, если так подумать», — со вздохом он положил подбородок на выпиравшую лопатку собеседника, переведя взор на воду: — Завтра ещё буду тебя помнить, так что не загоняйся раньше времени, — рядом с ухом вопросительно хмыкнули, мол, откуда такая уверенность. — Завтрак в постель обещал, помнишь? Считай, мотивация есть. «Вообще тебе, с этой невзаимной влюблённостью, радоваться бы тактильности, а не усложнять…». — Я не влюблён, — резко отстранился собеседник. «Это вслух, что ли, получилось? Твою ж… Прости!» — Я люблю тебя. Это было сказано так просто, так спокойно, будто разумелось само собой. А, может, и правда для Антона в подобном не было ничего необычного. Может, тот говорил такое очень часто, просто мужчина не помнил. Он не мог понять, почему от него отодвинулись, но ощутил нехватку касания очень живо и придвинулся снова, подперев чужое плечо своим: — Разница принципиальная? — Да. Любовь — это выбор. — Чушь, — мягко усмехнулся Арсений такой детской наивности. Сам он мог и не помнить, любил ли вообще хоть раз кого-то, но теоретические знания снова откуда-то были. — Ты же не в силах контролировать, что чувствуешь. Или какая там система по-твоему? — Первые чувства, которыми нельзя управлять — это влюблённость, — размеренно, как маленькому, объяснял ему парень, отвечая на смешок невесомым боданием головы в его щёку. — А потом человек сам решает, позволять ли этому трансформироваться в нечто большее. «Если неликвид, не способный помнить больше нескольких суток — это полностью осознанный выбор, то я начинаю сомневаться в твоей адекватности», — он окинул собеседника жалостливым взглядом и нахмурился: «Ты ведь не таким меня полюбил? Что-то у нас же было до этой всей эпопеи?» Хотелось услышать «да» на незаданный вопрос, потому что тогда Антон был бы не таким уж психом, каким казался; хотелось услышать «нет», потому что иначе тот заботился только о тени мужчины, которым он являлся раньше. Оба варианта считались безрадостными. — Как я с тобой познакомился? — покоряясь зарождавшемуся желанию быть ближе к непонятному, но удивительно терпеливому существу, Арсений врос в стоящее рядом тело всей рукой — от плеча до тыльной стороны ладони, зеркально повторив чужую позу. Разве что взгляд не отводил, чтобы поймать изменения в морщинках. И снова — целый железнодорожный состав вины и скорби уместился на двадцати сантиметрах лица; ссутулены были плечи, сведены брови, поджаты объемные губы. Почему именно этот набор эмоций? Почему не жалость, не грусть, не отчаяние даже? Антон молчал неприлично долго, всматриваясь в тёмную шелковую ткань воды, а затем вдруг взял его за руку и потянул в сторону дома: — Потом. Расскажу после завтрака в постель. Мужчина облегчённо вздохнул — вытянуть из ямы, оставшейся от самокопания, удалось сразу обоих. Ночью рядом будет греющая спина, а утром его, видимо, ждала интересная история, которая всё равно исчезнет из памяти. Не такой уж и плохой был план, если подумать.