Любовь повелителя мух

Антон тогда не чувствовал, как промокли колени, разбившиеся об асфальт под лужей. Не чувствовал руки, притягивавшие его к себе и гладившие по волосам. Не чувствовал, что продрог на открытой платформе и мелко трясся. Тогда он не чувствовал ничего. Все мысли, стремления, ощущения, желания покинули его и даже не оглянулись на прощание. Из него вытащили рывком всё, что было порождено любовью, оставив ту пытать его дальше. Может, как раньше, а, может, и с новой силой. Оставили парня не из злобы, обиды или нелюбви, а из банального равнодушия к чужому человеку, которое он понимал слишком отчётливо — потому не мог винить. Да он вообще не мог другого ни в чём винить и не считал это слепотой любящего. Тот ведь хотя бы освободился теперь — от недуга, от каждодневного страха, который за последний месяц прогрессировал в истерики и слёзы с просьбами прекратить этот ад, от него, считавшегося, как оказалось, тюремщиком. Главное, что Арсений, его Арсений, всё же получил счастливый конец, где для него изначально не было места. Домой в тот вечер парень пришёл почти счастливым — он обещал, что они справятся, и не соврал. Это притянутое за уши благополучие родного человека будет для него достаточной благодарностью, о которой он никогда не просил, но которая даст силы существовать дальше.

***

Оказалось, за время его отсутствия жизнь из стабильной идиллии превратилась в хаотичное месиво: актёрский состав театра сократили на треть, стараниями Серёжи не выгнав их обоих на улицу; жена отрастила характер и стала бывшей; сам он потерял при разводе квартиру, но остался с приличной суммой на счёте — разделом имущества занимался то ли гений, то ли недоучка. И всё было как-то нескладно, искусственно. Друг, сохранивший за ним рабочее место, конечно, с радостью приютил в, когда-то их общей, квартире, но и там ему будто бы не нашлось места. Такие привычные ранее тусовки тоже почему-то не приносили удовольствия: алкоголь не бил в голову, хотя пьянел он теперь до позорного быстро с непривычки, женщины не горячили кровь, хотя тело на тех реагировало, тогда как сознание застопоривалось на середине пути к спальне, врастало в пол и отнекивалось, отказывалось снова лезть в грязь. В какой-то момент ему просто надоело пытаться. К пятой попойке до Арсения дошло, что проблема состояла не в дешевизне алкоголя, а в нём самом: то маленькое, раньше забитое до полумёртвого состояния нечто на дне души теперь стояло в полный рост и диктовало условия. Не больше бутылки вина, не дальше ненавязчивых объятий с людьми, не подробнее дежурных ответов. Полный автоматизм движений на репетициях новой постановки, сон по расписанию, десерт после ужина, который руки готовили всегда на двоих, хотя Серёжа так ни разу не присоединился. Он, став наконец собой, перестал быть тем, кем был раньше — и это напрягало всех его знакомых, кроме лучшего друга, который только грустно вздыхал, когда мужчина уезжал из баров домой в детское время, и качал головой, когда начал отказываться ехать в те вовсе. — Поворотник левый барахлит, кажется, — проформы ради Арсений повернул голову на голос, кивнул с пониманием и снова обратил взгляд на дорогу. Остаток октября, ноябрь и даже часть декабря радовали петербуржцев щадящей погодой в виде непрекращающегося дождя, смешавшегося с градом, пока именно в день их премьеры не пошёл вдруг снег. Первый в этом году. Красивый, как в кино, пушистый, но парализовавший весь город, словно до этого зимы никогда не было и все массово оказались к ней не готовы. Пробка тянулась на километры, зато в машине было хотя бы тепло и комфортно, если не принимать в расчёт бесцельное ворчание друга по всяким пустякам — причиной становились то пешеходы, то работники ЖКХ, то, теперь вот, поворотник. — Это нормально, что ты волнуешься, — осторожно бросил тот, вызывая в голове щелчок осознания: «Вот, почему ты все никак не прекратишь говорить о пустом. Это прелюдия». — Знаю. — Когда актёр перестаёт нервничать перед выступлением… — Серёж, не говори со мной, как с маленьким. Не первый раз к зрителям пойду. Беззлобно не вышло, хотя он и не пытался. Мужчина сам не понимал, раздражался ли из-за чужой внезапной потребности залезть ему в душу или из-за того, что вообще не боялся выступать тем вечером. Более того — вовсе не думал об этом. Все силы мозга уходили на то, чтобы заглушить крики подсознания и смириться с тем, что вся жизнь, протекавшая вокруг, ныне была сломанная, перекошенная и будто чужая. — Ты точно в порядке? За черт-знает-сколько лет общения он слышал эту фразу лишь однажды, когда перепил и споткнулся на выходе из бара об ступеньку. Тогда, помнится, содрал колени и ладони до крови — другими словами, повод интересоваться был. — Да, — скорее рыкнул, чем сказал, за что тут же себя одёрнул — друг ведь не был виноват в его плохом настроении. «Зато виноват, что лезет, куда не надо», — проворчала одна часть мозга, на что тут же получила отклик от другой: «А, может, туда и надо?» Так в голове развернулась целая полемика: — До этого сто лет нормально дружили, с чего вдруг начинать? — С того, что я начал первым, когда предстал перед ним в слабости? Да и разве это дружба, когда вы только пьёте вместе да работаете рядом? — Если он видел меня в болезни, не значит, что нужно лезть теперь в мою уютную пустоту! — Уютную ли? Он вздохнул вымученно, признав собственную правоту, и прислонился разгорячённым лбом к прохладному окну: — Прости. Нет. — Что не так? — машина продвинулась ещё на метр, на горизонте появился нужный им поворот. Такими темпами, не доехав до цели, они могли бы всю жизнь обсудить. Арсений не успел сформировать мысль, когда та начала вдруг литься сама, словно то был не первый такой разговор для него, словно за забытые месяцы он научился складывать эмоции в слова: — Да всё не так. Я будто не к своей жизни вернулся, а чью-то чужую занял. Вот кто я, Серёж? В трёх словах опиши меня как человека! — Актёр, бабник, эгоист, — спокойно ответили ему, не отвлекаясь от дороги, но посматривая искоса, чтобы показать заинтересованность в происходящем. — И что? Это не плохо, нас таких двое. «Ага. Перед выступлением не волнуюсь, последние два месяца к женщинам толком не прикасался, а последнее… может, это ещё так», — хмыкнул издевательски, пока из памяти вырывались мёртвые зелёные глаза человека, которого он обидел, но так и не понял, чем. Важнее тут было то, что понять вообще пытался — первые недели уж точно. — Было двое, да. А теперь для меня это кажется чуждым. Не знаю, как объяснить. Неправильным, что ли… — Господи, опять ты со своим «неправильно», — шепнул вдруг Серёжа с какой-то непонятной тоской, отирая лицо руками. — А я-то голову сломал, чего ты нервный такой. «Разве я…?» — додумать не успел, потому как взгляд упал на дергавшееся вот уже второй час колено, которое раньше почему-то игнорировалось. Мужчина улыбнулся грустно тому, с какой заботой за ним наблюдали, тогда как сам он даже не поймал в себе волнение, пусть точно знал, что сцена ни при чём. Ждал чего-то, переживал — да, абсолютно, только неосознанно, на интуитивном, «подкожном» уровне. Мозг услужливо прокрутил услышанное ещё раз, чтобы обратить внимание на нечто более важное. — «Опять»? — Ага. Когда из Воронежа тебя привёз летом, помнишь? Всю плешь мне проел своим «это неправильно, не так должно быть». — Что? Из Воронежа? — его будто током ударило. Всё это время можно было переступить через их негласный договор неприкосновенности личного и просто спросить про то, что он там делал? Голова гудела от всего, что хотелось уточнить, и не могла выбрать ничего стоящего, потому как о тех оставленных людях на двоих Арсений знал лишь одно имя, одно место работы и одно место жительства, адрес которого всё равно не запомнил. Они завернули в нужный переулок. Взгляд пробрался через белую пургу и зацепился за пару тонких ног, обтянутых светлыми джинсами, что почти сливались в обстановкой. Ему не нужно было смотреть выше, чтобы узнать их. «Ты приехал? На мою премьеру? Хотя, конечно, ты приехал, разве могло быть иначе!» — просияло сознание такой чистой радостью, что мужчина не сразу заметил, что не помнил, почему так реагировал. Не знал. Будто вечерняя нервозность была вызвана ожиданием именно этого момента. Не сцены, не монологов, не оваций, нет — Арсений ждал его. — Открой дверь, — бросил за плечо, дрожавшими руками пытаясь найти ручку вслепую, потому как не отрывал взгляд от ссутуленной спины, боясь даже моргать. Если это мираж, нельзя его спугнуть. — Так это ж для зрителей вход. Нам с тобой… — Серёжа! — развернулся корпусом и схватил друга за шиворот, стараясь не порвать пуховик. — Мне надо туда, — мотнул головой в сторону улицы, — сейчас же. Разблокируй чёртову дверь, молю! Пробка сдвинулась на пару метров, а они остались стоять, пока водитель метался испуганным взглядом между ним и толпой людей, припорошенных снегом. И пока не нашёл того, кого будто больше не ожидал увидеть. Губы близкого человека выпустили понимающую улыбку, щёлкнул замок, тело Арсения вылетело на улицу и… …и замерло в нескольких метрах от цели. Парень развернулся лицом в его сторону, отошёл влево от толпы, словно не был причастен к очереди, а просто проходил мимо, и не увидел его через белую пелену, потому что, наверное, не искал. Зато мужчина того видел отчётливо и чуть ли не ближе, чем на самом деле мог. Воронежский незнакомец стряхнул с кучерявых волос снежинки и нервно поправил кольца. В памяти всплыли разы, когда утром, в панике, он залезал в шкаф, как ребёнок, пока в том не появились полки и кучи одежды, или под кровать, пока не вытер собой всю пыль, вынуждая заполнить пространство коробками. Или бежал в ванную и запирался в ней, пока второй человек не нашёл способ вскрывать замок монеткой, а после и вовсе тот снял. Все просьбы выйти, мягкие уговоры, дешевый шантаж едой сливались в один звук и наполняли голову. Приятное лицо обратилось к чёрному небу, нахмурило брови — ему не нужно было подходить, чтобы увидеть вину в чужих чертах. Он вспомнил свои попытки бороться с чужаком: хук в челюсть, который дал ему неделю в эластичном бинте, приход с ножом в спальню, отталкивания за плечи и хватания за горло или запястья — всё, за что теперь стало невыносимо стыдно перед подаренной добротой. Второй вынес много не только морально, при этом всегда признавая случившееся исключительно своей виной. Тонкие пальцы вытянули из джинсов пачку сигарет, и вся фигура застыла в нерешительности. Жаль, окружающие не видели, какая внутренняя трагедия разворачивалась у них под боком — такого в театре не покажут. Арсений увидел их прогулки, первые шутливые замечания, бесчисленные попытки другого стрелять в тире, что всё же начали заканчиваться успехом в какой-то момент. Завтраки, чашки кофе, походы за покупками, в театры, музеи, кино, со временем обретшие форму свиданий, просмотры фильмов и разговоры, в основном сводившиеся к тому, как ему страшно было «умирать». Они так долго, так муторно притирались друг к другу, что он мог только позавидовать чужому упорству. Тут же, рядом, вспомнились и Катюша с Димой — друзья, которые вышли за привычные рамки одноразовых собеседников и соратников по выпивке, когда залезли ему в душу поглубже. За что он, пожалуй, был тем благодарен. Одну палочку табака парень всунул в губы и замер снова, бессмысленно глядя под ноги, словно тоже прокручивал что-то в голове. Перед голубыми глазами актёра замигали, быстро сменяясь, первые касания, несмелые поцелуи в щёку — сначала вымученные, отдаваемые как дань, как плата за терпение, а после — как попытка выразить невыразимое, что медленно зарождалось внутри. Те сменились его собственными истериками из-за невыносимой боли в голове, молчаливыми слезами на чужом плече и мольбами сразу к богу, к врачу и к сожителю о прекращении повторяющегося ада, бесконечной агонии мозга, банально уставшего к восьмому месяцу от перегрузок. Сигарету достали изо рта, сломали пополам, кинули в снег. И через несколько минут достали новую. Мужчина в красках помнил эпизод на детской площадке и понимал, почему происходила такая борьба. Память продолжала расстреливать его кадрами, звуками, запахами, постепенно выстраивая из разрозненных деталей образ того, с кем он прожил почти девять месяцев в той самой квартире. В один слились внутренние монологи о желании получить во владение стройные бёдра, рассуждения о том, как намертво отпечатать в памяти родные черты, и попытки выйти за пределы себя самого, чтобы стать лучше, честнее, правильнее и дотянуться до своего спасителя, встать с тем вровень. В общих чертах вспомнилась неделя без сна, что закончилась такой долгожданной для обоих осознанной близостью — больше моральной, чем физической, и признанием, на которое у него ушло так много времени. Молодой человек проворачивал действие ещё несколько раз, всё никак не решаясь закурить, насилу утрамбовывая поглубже видимое волнение, пока наконец не достал с пятой сигаретой зажигалку. Арсений тонул в волне из фраз «я люблю тебя», которые все теперь помнил до последнего звука — и удивлялся, какие они были разные: первые — робкие, затем успокаивающие, некоторые — использованные как аргумент, некоторые — сказанные в темноте спальни, когда другой считал его спавшим, а потом — уверенные, озвученные прямо в глаза как самое логичное и разумеющееся само собой. Второй тоже рос в своём чувстве, укреплялся в том и осознавал — и это было для них общим. Его тело сдвинулось с места, когда тишину замершего вокруг двоих мира нарушил чиркающий звук зажигалки, чтобы не дать второму совершить такое маленькое, но важное теперь действие. — Антон! — прокричал мужчина через весь двор, стремительно приближаясь на ватных ногах и стараясь вернуться в реальность из пучины нахлынувших воспоминаний. Собственная голова добила его сценой их самого первого разговора, когда он, продрогший до костей, переступил через себя и принял помощь от вовремя подоспевшего незнакомца. Тот поднял голову на оклик и часто заморгал, тоже приходя в себя и возвращаясь из мыслей. Рассмотрев его через снежную пелену, парень сделал испуганный шаг назад и впился взглядом с одним единственным вопросом, который ему часто задавали зелёные глаза на второе или третье утро круга — «Ты — это ты?». Он улыбнулся тому, что теперь понимал, откуда знал наизусть чужую мимику, затем бережным движением вытащил очередную, так и не зажжённую сигарету из мягких губ. Любимых губ. И покрылся мурашками, поймав самое прекрасное, что когда-либо видел — расширение чужих зрачков. — Арс? — отпустил второй тихо. Это больше, чем обращение. Это отчаянное «Мой?», последний рывок умершей ещё два месяца назад надежды, прыжок веры в то, что счастливый конец был возможен для них обоих. — Да. «На любые вопросы — да. Твой, помню, вместе, теперь точно. Да, милый мой мальчик». Пальцы Антона ослабели и выронили всё, что в тех было, на землю, чтобы закрыть красивое лицо. Парень почти упал на колени снова, как тогда, на платформе, но в этот раз мужчина успел поймать тело в полёте, прижать к себе, не позволив рухнуть, и дрожал тому в такт, зная, что холод был ни при чём. Они стояли так ещё какое-то время, цепляясь друг за друга, словно могли опять потеряться, и оба пытались уложить в сознании мысль, что больше такого не повторится. И, видимо, справились, потому что в итоге всё же отстранились. — Ты же купил билет, правда? — Арсений оставил руку на худой талии, почти не ощутимой под огромной курткой, и улыбнулся, потому что просто не мог и не хотел скрывать собственное счастье. Его «правильно» вернулось к нему само. Перебороло смущение, пережило временное расставание и нашло в себе достаточно слепой любви, чтобы снова оказаться на пороге театра. — Купил, — кивнул Антон, затем виновато опустил взгляд. — Потом сдал, потому что был уверен, что это навязчиво. И глупо. И… — чужие плечи ссутулились, сделав второго меньше, мысль оборвали на полуслове. — А всё равно приехал? — Конечно. Хотя не знаю, зачем, раз внутрь не попаду. — Кто сказал? — мужчина поднял брови и потащил удивлённого парня через толпу к служебному входу, где его как раз ждали с каким-то новым, поразительным пониманием, коего раньше в отношениях с коллегой не наблюдалось. Ну, или он просто не хотел это замечать. — Серёг, наверное, имеет смысл нормально вас познакомить. Высвободив руку, Антон спрятался за спину, мягко придерживая за плечи, и выглянул из-за него по-детски пугливо: — Бить не будете? — За что? — снисходительно хмыкнул второй актёр, подняв ладони в принимающем жесте, и перевёл взгляд на голубые глаза, после чего расплылся в улыбке. — У меня друг наконец ожил. Я тебе только «спасибо» могу сказать. — Как думаешь, найдётся для него место в первом ряду? Парень выскочил из убежища, часто закачал головой, мол, «ты что, не надо!», и снова удивился, когда ему приоткрыли дверь театра: — Честно говоря, знал, что ты явишься, хотя не был уверен, как Арсюха к этому отнесётся, — Серёжа кивнул внутрь, приглашая обоих. — Так что на случай, если вы, дураки, всё же найдётесь, зарезервировал тебе место. То самое, — мужчина сглотнул подступивший ком благодарности и поймал ту же эмоцию в родном человеке. — У нас уже вся труппа выучила, где ты сидишь, так что заходи. — Спасибо… — Антон замешкал и взглядом попросил у него поддержки, осторожно взяв за край верхней одежды. Невооруженным взглядом было видно не только смущение, но и уверенную фразу «мне там не будут рады», на что он только подмигнул: «ты со мной теперь, у них нет выбора». В памяти внезапно всплыл один из последних разговоров и так сильно ранившие слова: «А если придётся выбирать? Если я не пойду за тобой?», и мозг вспыхнул странной восторженностью тем, как легко он теперь мог ответить на этот вопрос, прямо при этом не отвечая. — А, и ещё, — остановил друга, уже отвернувшегося, за локоть, — как думаешь, руководство переживёт, если я уволюсь после окончания сезона? — Ты… что? — воздухом подавились сразу оба. — Уволюсь. Мне важно, чтобы у тебя, так упорно за меня всё это время боровшегося, не было проблем. — Не думаю, что это надо обсуждать вот так, под снегом, на пороге, — осторожно начал Серёжа, ища помощи у его сопровождения, но находя только такое же удивление. Арсений покачал головой и переключил внимание на своего человека, который постепенно отходил от шока и, видимо, начал осознавать в нужной мере происходящее. В полумраке закутка, где они стояли, родные глаза отчётливо мигали эмоциями. Как и всегда — это были стадии принятия, сжатые до минуты размышлений, что в итоге перешли не в ожидаемую нежность, а в протест. Антон успел только открыть рот. — Я уже всё решил. Подумал, будет честно поставить тебя в известность, — не важно, в чью сторону он это говорил, так как подразумевались оба слушателя. Один из которых задумчиво кивнул и всё же ушёл в гримёрку, оставив дверь открытой, а второй — уткнулся носом в его висок и молчал уж слишком громко и многозначительно. — Ты, кажется, собирался возражать. — Нет уж. Спорить с тобой обычно бесполезно, это я усвоить успел. Просто… — Что? Думаешь, поспешно? — Арсений аккуратно обхватил того за талию и потянул в сторону служебного входа. Однако тело не двинулось, упорно оставаясь на холоде. «А, ну да. Сначала мы ведь должны договорить. Хоть раз», — хмыкнул мысленно мужчина. — А тебе так не кажется? Было приятно наконец не видеть в парне вины или чего-то в этом роде: тот стоял в полный рост и чуть ли не впервые его вообще не боялся — раньше это был страх, что ложь будет обнаружена, потом появился страх, что ложь не будет прощена. И вот теперь, когда этой лжи между ними не осталось, когда у него «на руках» имелась полная картина, бояться нечего — это чувствовали и понимали. — Я знаю тебя почти год. — Да, но формат… — Ну, тогда же притёрлись и привыкли, разве в нормальных обстоятельствах не сможем? Или хотя бы не попытаемся? — взгляд сам опустился на мягкие губы, и он «выключился» на пару секунд, неосознанно сглотнув, на что получил смешок и руку на плече, что обожгла кожу через три слоя одежды. — Если у тебя есть весомые аргументы… — Никаких, — улыбнулись ему не раздражавшей дежурной улыбкой, а настоящей, красивой, к которой актёр так тянулся. — Тогда пойдём. Мне ещё переодеваться и… — снова предпринял попытку идти, в этот раз отпуская второго, чтобы не давить. — Арс, — окликнул вдруг Антон уже в пустом коридоре и, дождавшись, пока он обернётся, прижал к груди, зарывшись пальцами в волосы, словно давно этого хотел, но не надеялся получить. А, может, так оно и было, — я люблю тебя. — Знаю. Я тебя тоже, — «хотя всё и так было понятно» не успело вырваться, столкнувшись с чужим удивлённым вдохом. — Теперь твоя очередь привыкать к этой фразе. «Может, счастливый конец всё же возможен? — улыбнулся Арсений сам себе, выходя на сцену и видя огромные восхищённые глаза самого преданного своего зрителя. — Хотя какой же это конец, если для нас это только начало? Значит, книга нашей жизни будет иметь продолжение, разве что название нужно придумать другое, — он выступал тогда для одного конкретного человека, волнуясь лишь поэтому, но и находя поддержку в том, кто всегда теперь был в первом ряду — как буквально, так и образно, — потому что эта история теперь и про мою любовь тоже».