«Табак. Вейп. Подарки для всей семьи.»
Охуительное сочетание. Метастазы для близких в подарочных крафт-пакетах. Два по цене двух, льготникам предоставляются скидки. Пару минут Хвитсерк задумчиво стоит перед чужой спальней, перебирает сырые после почти часовой рефлексии в душе волосы. Это давно уже устоявшаяся традиция — смывать, сдирать, соскребать с себя трудные дни жесткими мочалками, гелями и кипятком. Привычка. Потребность, если хотите. Дробь капель и мутные клубы пара вправляют ему мозги лучше любого специалиста по работе с неврозами, как бы странно это ни звучало. Нехотя он толкает деревянное полотно, ёжится зябко в потоке кусающегося сквозняка. До последнего мнётся на пороге, сжимая подмышкой стальной прямоугольник с яблоком. До зубовного скрежета он не любит заходить в эту комнату. Тут безраздельно царит Ивар и его первородный хаос вещей. В любое время года и любую погоду тут настежь открыты окна и раздражающе шумит увлажнитель воздуха, выкрученный на максимум. Тут он мёрзнет до самых костей как в старом лягушачьем колодце. Младший брат ревностно оберегает свои владения от нервно чешущегося при виде беспорядка Хвитсерка. Уверяет, что во всем этом безобразии есть система, порядок и его личный, никого больше не касающийся, комфорт. Вот вы не понимаете, а он есть, и так далее по заезженной про господство гения над бардаком. — Ты спишь? — Хвитсерк накрывает одну босую ступню другой, стараясь немного прогреть их. — Может, всё-таки закрыть окна сегодня? — Притыкивает Мак на первую относительно свободную полку. Беспорядочно напиханные туда книги едут, складываются обложками как пластинки из домино. «Бам-бам-бам» — цепная реакция переходит на что-то ещё, плохо различимое в полумраке. С глухим «бух» это что-то падает на пол. Укатывается в угол. — Ночью обещают солидный минус. «И молчание служило ему ответом…» — можно было бы написать, будь это не фанатское влажное творчество, а роман про хтонь и з´амковую готику. — Ивар… — На всякий случай он добавляет голосу побольше укоризны, растирает покрывшиеся гусиной кожей предплечья. С кровати поднимается рука с красноречиво выставленным средним пальцем. — На хрен иди из моего террариума. Дежурный ответ на дежурный вопрос. Ничего нового. Ничего удивительного. — Хочешь смерти единственного брата? Так я помру. Обещаю, Хви. За-дох-нусь. Будешь потом страдать и самобичеваться. Надо оно тебе? Хвитсерк закатывает глаза: — Гадюка ты. Ноут на полке с книгами, если что. Гадюка зевает в подушку, возится, примирительно машет пятернёй: — Именно. Я такой. Спасибо за заботу, Хви. Это очень приятно, правда… — Из постели раздаётся новый сочный зевок, простынь шелестит под ворочающимся телом. — И ложись спать наконец. В расстройствах ты топаешь как скаковой конь. Подумай о ближних своих. Уже у приоткрытой двери Хвитсерк медлит, неодобрительно косится на распахнутые рамы. Тонкий тюль надувается объемистыми белыми пузырями. Сквозняки загубили не одну бегонию, которыми тётушка из раза в раз пытается облагородить мрачные сии развалы. Бегонии жаль, а под общий антураж больше бы подошли папоротники. Но и те сдохли бы тоже. От голой спины рептильной гадины продирает новой волной мурашек. Заболеет же, обязательно заболеет! Будет неделю ковырять им с Сигги мозги и корчить диву. Раздражённо качая головой, Хвитсерк выпускает штырь дверной ручки и всё-таки тащится к окну. Старается ступать тихо и осторожно. Недостаточно осторожно, судя по всему: под ногой трещит и лопается. Осколки больно впиваются в пятку. Хоть бы не техника! Пожалуйста, хоть бы не техника! За какую-нибудь ценную штуковину для Лейки утром его будет ожидать озорной ритуальный костёр или что похлеще на вкус Ивара. Резонный вопрос «Какого чёрта эта бесценная вещь валяется посреди комнаты?» от линчевания не спасёт. В следующий момент его запястье крепко сжимают: — Какого, Хвитсерк? — Тянут, рывком усаживая рядом на край матраца. — Мне расценивать это как покушение на убийство? — Не хочу тебя лечить, — просто и честно. Первое, что всплывает в устало-затраханном со смены сознании. — И не будешь. Я ведь гадюка, забыл? Гадюки не болеют от сквозняков. Наверное... Честно говоря, я не уверен. Хвитсерк старательно выкручивается, пытаясь сбросить жёсткую ладонь и завершить начатое. Задача не из лёгких. Хват у младшего брата как у кузнечных клещей. Почти обезьянья цепкость — талант врожденный и любовно развиваемый. Практически предмет гордости. Шутливо-ребяческая битва за свободу занимает сильно, и Хвитсерк не сразу замечает прищуренный изучающий взгляд с подушек: — Что такое? Ивар лукаво улыбается, привстает на локтях, сам отпускает успевшее порядком затечь запястье. Из-за люминесцентности, мигающей за окном, белки его глаз блестят электрическим синим. Про себя Хвитсерк отмечает, что эта неестественная синюшность чертовски сильно ему идёт. Может, подарить братцу цветные склеры? На кой, правда? — Поцелуешь на ночь, раз уж разбудил? — Не дожидаясь ответа, Ивар опрокидывает его на кровать. Забирается сверху, прихрустывая суставами, и хруст этот Хвитсерку очень не нравится: — Ноги… — Начинает он. — Твои ноги опять… — Извивается, стремясь выпутаться из хватки и простыней. Напрасно, конечно, — его не выпустят, пока не сделают всё, что посчитают за нужное. — Мои, — перебивает Ивар. — Неожиданность-то какая, охуеть можно, — целует его лоб и щеки. — У тебя тоже есть, — порывисто прихватывает губы губами. Он тяжёлый до одури и весь какой-то слишком холодный, не чешуйчатый разве что. Хвитсерк бурчит об утопленниках и болотных жабах, но высвободиться из объятий больше не пытается. Расслабляется. Дробно стучит зубами, жалуясь вслух: — Жуткий ледник. — Дрожь, подтверждая его слова, усиливается. — Не забывай, что я вполне теплокровный и с хроническим насморком. Бульон куриный завтра будешь варить лично. Настоящий бульон, Ивар. Из настоящей курицы. Бурда из пачки во второй раз не прокатит. Вместо ответа получает остро-зубастую усмешку и новый поцелуй под подбородок. Не менее острый и не менее зубастый. Ивар прикусывает бьющую пульсом кожу: — Иди ко мне, — и накрывает их с головой одеялом. — Будем тебя греть и успокаивать после очередного дня с мудаками. Забирающиеся под футболку пальцы холодно щекочут бока, гладят живот, скребут по джинсе ногтями. Хвитсерк дёргается от пробирающих до надпочечников касаний: — Не руки, а ледышки. — Нащупывает резкие скулы. Бережно тянет к себе. Целует: — Хладнокровная моя рептилия. — В темноте губы приходятся на приоткрытый глаз и Ивар недовольно шипит. — Где твои ядовитые клыки и змеиный язык? На ярких цветках-радужках зажигаются так хорошо ему знакомые бесовские искры. Видеть их Хвитсерк не может, в конце концов он не кот с мягкими лапами, но отлично знает когда и почему они зажигаются. Чувствует их каждой прозрачной жилкой своего организма. Млеет от них словно ситцевая старшеклассница, да так, что самому делается и тошно и сладко одновременно. Ивар пропускает сквозь пальцы его влажные, липнущие к шее волосы: — Твоя. Узнаешь. — Тянет носом запах цитрусового шампуня. — Да ты и сам та ещё нечисть, Хви. Русалка. Апельсиновая. Почти банановая рыба. Брат посмеивается своей странной, совершенно непонятной для Хвитсерка фразе, очень некстати и крайне паршивенько шутит: — Опять пытался сварить себя заживо? Миролюбивый настрой начинает улетучиваться, уступая место послерабочему раздражению. Хвитсерк мученически вздыхает: — Юморист драный. — Складывает губы в тонкую злую прямую. Ивар оскаливается: — А кто здесь не драный? — Вздёргивает кверху бровь. — Не ты ли? — Пусти. Я дико заебался и общения с ещё одним муднем могу физически не перенести. Начать выяснять отношения не выходит. К счастью. Его ноги широко, отнюдь не деликатно, распихивают, больно стукая по коленной чашечке. Рот занимают другим, более приятным занятием. Поцелуй получается травянистый, пахнущий вечерней чисткой зубов и вымытой перед сном кожей. С языками глубокий. Принимай, дорогой мой Хвитсерк, как извинение. Всё в духе братца. Неплохо, засчитано, но синяк будет знатный. Первым, влажно причмокнув, отрывается Ивар: — Хочу тебя. — Он заметно похрипывает, жмётся к шее лицом. Дыбящиеся рёбра давят на грудную клетку, мешая нормально вдохнуть. Приятная тяжесть. Защищающая. Её хочется, и быть под ней — хочется тоже. — Сложно не заметить. Не думаю, что в меня сейчас упирается фонарик, к примеру. Прифыркнув, Ивар притирается сквозь джинсу. Полушутливо толкает, давая понять, что никаких лишних осветительных приборов между ними не имеется. Сползает ниже, задирая футболку до подбородка. Слепо находит губами, дразнит на кончике затвердевшие уже не от холода вовсе соски. Зализывает, закусывает, засасывает их по очереди в чувствительную припухлость. И это тоже до всхлипов приятно. Вдвоём под одеялом жарко и трудно дышать, но выбираться из душащей черноты не хочется. Гуляющие по груди прикосновения плавят его, обращают порцией мороженого, по случайности забытой на солнце. Сливочность плывёт по прозрачным краям, плывёт и сам Хвитсерк. Наверное, он был бы пломбиром с цукатом из апельсиновой корки. В тонкостенной креманке и с веточкой мяты. Обязательно с веточкой мяты. Очень важный нюанс. В интернете должно найтись с десяток абсолютно кретинских тестов вроде:«Узнай какой ты десерт по знаку зодиака, слэш, типу личности, слэш, номеру соцстрахования»
И ниже:результаты мы вышлем на почту с вас евро, пятьдесят
Картинка эта, непойми как и почему возникшая в голове, настолько дурацкая, что Хвитсерк не может сдержать улыбку. Улыбочку даже. Паскудство… Выходит, иваров цирк-шапито заразен и передаётся воздушно-капельным? Или половым от партнёра к партнёру? Хочется впиться в плечи, в широкую спину, оставить вздутых полос на память. Не в кровь. Так, чтобы сошли к утру. Хочется очень, только ногти у Хвитсерка всегда под корень острижены, коротко спилены в розовое мясо. Поэтому он крепко, до белых следов-отпечатков вминает подушечки в мышцы. Уже нагревшиеся руки звякают пуговицей, рывками стягивают с него джинсы. Узкие штанины «левайсов» застревают на щиколотках, и Ивар воюет с ними, нетерпеливо тащит за ткань. Грубые швы цепляют кожу, царапают её толстой отстрочкой. Хвитсерк пытается приподняться и помочь, но оказывается решительно отпихнут обратно на спину. Между лодыжек рекомендуют убрать свои руки и прижать зад к постели. Он морщится боли, беззлобно в темноту огрызается: — Самостоятельный наш. Осторожней. Не надо так спешить, я никуда не денусь. — Не денешься, — соглашается темнота. — Даже если захочешь. Знаешь, Хви, — теперь с него рвут и боксеры, подлезают плечами под вспотевшие бёдра. — Для русалки у тебя слишком много конечностей. — Захлопнись уже. Рыболов-любитель… Дышать становится ещё тяжелее, когда Ивар раскрывает его, оттянув вниз тонкую кожицу, широким мазком языка проходится вокруг налитой кровью головки. После — натягивает на неё своё горло, утыкнувши губы и нос в треугольник русого волоса. Делает это слишком сразу и спешно, и его плечи подкидывает кверху, гортань в спазме пережимается. Слюна течёт из-под щёк на руку, которой он придерживает у основания член. Пальцы Хвитсерка шарят в тёмных и со сна спутанных волосах, убирают со лба Ивара лезущие под губы пряди. Он наматывает их на кулак, удерживает, не давая соскочить с размеренно-плавного ритма. Никто ведь никуда не спешит? Так? Значит, можно обойтись и без резких душевных порывов. Рвано тянет густеющий воздух, старается вести себя как можно тише. И самым краешком сознания силится вспомнить: а закрыта ли дверь? Сигги сегодня не на сутках. Хорошо, что спальня тётушки на первом этаже, а сон у неё здоровый и крепкий. Хорошо… Чёрт возьми, как же ему хорошо быть здесь, быть сейчас и быть в этом горле. Мягком и красном, булькающем так шикарно, когда Ивар медленно раскачивает головой из стороны в сторону, и член Хвитсерка ёрзает по вязкой его изнанке. — Ты такой горячий внутри. — Осторожно он поддавливает о затылок чтобы взять ещё больше звука и слизистой глубины. Приподнимается на носках. Жмёт, пока Ивар сам не отводит его руку своей. Дыхание отзывается по коже теплом: — Ну вот. — Ивар тихо посмеивается в сгиб ноги, скашливает клейкую плёнку взбитой, слишком далеко вбитой слюны. — А ты говоришь, я хладнокровный и рептильный, — и запрокидывает его ноги выше, прижимая коленками к его же ключицам. В душном коконе почти не остаётся воздуха. На загривок из-под волос ползут ленивые солёные капли. В мозгах вместо мыслей горячая взвесь и Хвитсерк не сразу понимает, к чему всё идёт: — Эй! — Он выкатывает глаза. — Куда?! — На инстинктах пытается отползти, оттащить за волосы. Ну хотя бы свести ноги, но получает за это лёгкий шлепок по руке: — Будет отлично, если ты последуешь собственному совету и захлопнешься. И ещё один, ощутимый, по заднице: — Или детка хочет, чтобы ему отлизали при зрителях? — Ты с ума сошёл… — Слова застревают, вдохами скатываются обратно. Хвитсерк зажимает себе рот, непонятно от кого прячет в ладонях раскрасневшееся лицо. Тело словно томится в печи. Может, всё дело в не змеином вовсе, а очень даже человеческом, ласкающем так неожиданно странно, языке? Собственная нагая уязвимость, раскрытость перед другим жжется на щеках, заводит ещё сильнее. Куда только ещё сильнее? Пару градусов прибавь, и он венами закипит от голодного урчания и скрипа пружин. Задымится весь перегретым маслом. Ивар шумит слюной, отлепляясь от кожи, прижимается скользкой щекой к бедру: — Можно? — Голос звучит в нос и низко. Хвитсерк гладит ступнёй по взмокшей его спине: можно. Конечно можно. Всё, что ты хочешь, — можно. — За подушками. У стены. Поищи пока. Картонка из-под обуви — раньше в ней проживали белые «найки» — обнаруживается почти сразу. С непривычки заоконная синева слепит и Хвитсерку приходится шарить рукой наугад. Изо всех сил он старается не отвлекаться на происходящее под одеялом, что сделать не так и просто, когда тебя выворачивают в неудобный вензель и по всем ощущениям стремятся заживо выесть. Передавленный, он чертыхается. Ворочает по углам упаковки глазных капель и пластырей, анальгетики от всего в пузырьках, в которых нет сейчас никакой надобности. Вечер полон сюрпризов и от неожиданности он ахает, когда Ивар поднимается, облизав по промежности, к его яйцам. Ноги окончательно предают и разваливаются по бокам. Между них Хвитсерк передаёт прозрачную колбу и квадрат «дюрекса», больше похожий на упаковку с ментоловым леденцом от першения и простуд. — Я… Он скрещивает лодыжки на талии Ивара — колени расставлены, одна из пяток упирается в поясничную ямку. Глубоко дышит. Ароматизатор клубничной жевачки приторно лезет в нос. И как давно они успели перейти на клубнику? Недавно же было что-то другое. Бананы? Арбуз? Расслабляющее тепло? — Я готов. Ягодные пальцы хозяйски гладят у подбородка, изучают кожу, пока примеряясь. — Давай. — Уголки губ Хвитсерка сами собой едут вверх, шея гнётся, вкладываясь в сомневающуюся ещё ладонь: — Ну давай же. Я тоже иногда люблю так. Не заставляй меня угова… Кузнечные клещи без заминки срабатывают. Правая рука пережимает гортань, левая накрывает на полуслове распахнутый рот. Мнёт. Пачкает щёки блестящими отпечатками. — Тише, Хви. — От восторга шёпот сверху сбивается. — Будь тише, пожалуйста. — Слова налезают друг на друга хвостами. — Ты такой горячий внутри.