Это всё ради искусства

      Фроуда завораживают красивые руки. С изящными длинными пальцами, с идеально подточенными ноготками, с мягкой, приятной на ощупь кожей, что пахнет сладким парфюмом или душистым мылом. Такие можно сравнить с произведениями искусства, созданными из белоснежного камня, что лишь каким-то невообразимым чудом и талантом из грубого материала обратился в нечто прекрасное. Но такие столь редко встречались ему.       У девиц и парней из клубов, ликом и телом своим очаровательных, вот эта важная деталь, к сожалению, не столь изыскана и прекрасна. Кажутся красивыми из-за блеска неоновых лучей и специфического маникюра — внешний вид и их, благо, заботит. И всё же, нет в них ничего особенного. Вот касаются, задевают и без того чувствительную открытую шею, а искры нет. Не вызывают они восторга или малейшего интереса. А ещё, что хуже, запах чужого тела на их коже, увы, не убить ни одним дорогим средством. Касаются тебя, но чувствуешь грязь других.       Ох, про коллег вообще лучше молчать. Но с них и требовать что-либо не имеет смысла. Трудяги с вечными ссадинами, каплями лабораторных веществ и пота. Стоит отдать им должное — в этой неотёсанности есть свой шарм. К себе прикоснуться, конечно, не позволит, но понаблюдает за ловкостью некоторых и даже по-своему восхитится.       Совсем другой разговор — семья. Ладони матери вызывают лёгкий, даже немного благоговейный трепет. Прохладные, ласковые в своих касаниях, но чуть шершавые в пальцах. Из-за шрамов и когда-то подпаленной плоти, но даже так они пахнут сиренью. Их хочется коснуться губами, но не от порочного чувства, о котором мог бы подумать кто-то другой, а от восхищения и необъятной благодарности. За заботу, за внимание, за создание. Она достойна этого. Отцовские руки же горячие, грубые и тяжёлые, но до смешного мягкими кажутся на некоторых участках — подсадили старого киллера на уход за собой. Пропитаны кофе, металлом и, что не может не вызвать усмешку, матерью. Удары от его крепких кулаков, с белеющими под кожей костяшками, больные всегда, но даже так вызывают восторг — тренироваться с ним и в самом деле одно удовольствие. А вот когда сжимает волосы, чуть запуская такие же почерневшие пальцы через кудри... Неправильную реакцию вызывают, потому Фроуд радуется, что отец так делает крайне редко. Почему-то страшно и одновременно волнующе. До мурашек, нервно бьющегося сердца и тяжёлых вздохов. Не от злости тот поступает подобным образом. Здесь только боль, страх и вина. Драгоценная редкость проявления родительского волнения, воспринимаемая как награда, но от которой самому чертовски некомфортно внутри становится. Нельзя так волновать отца, нельзя. У сестры же они... Одни из самых любимых. В них чувствуется нежность, приглушенный туалетным розовым мылом запах вишневых сигарет. Всегда мягкие, всегда аккуратные, всегда успокаивающие. Когда она ими берёт за лицо, легонько накрывая щёки, невольно хочется прикрыть глаза, прижать к себе сильнее и выдохнуть. И так смешно наблюдать, как вздрагивают до умиления миниатюрные, но длинные пальчики, стоит лишь легонько поцеловать подушечки. Для Долорес это кажется некой смущающей дикостью. Для Фроуда — не более, чем игра и попытка отвлечь сестру от рабочей суеты.       Но есть руки, которые заставляют дрожать. Нет, не от страха их силы. От дикого восхищения, волнения и... возбуждения. Такие тонкие, изящные в своих изгибах, как он любит, жаль ногти немного обкусаны. Да и кожа на некоторых подушечках стёрта из-за недавних мозолей. От них веет крепким, чуть противным, режущим нос, табаком и вином. Но ещё солнцем и теплом, проникающими под кожу, стоит лишь хоть немного ими провести по телу молодого метафизика.       Рассудок теряется в мгновение ока, когда они касаются его лица, медленно и волнительно описывают скулы, затем задевают нос, словно желая огладить каждую веснушку, обилие которых слишком любят сравнивать со звездами. В горле мигом пересыхает, когда пальцы задевают губы, чуть оттягивая их вниз.       Эти ладони хочется целовать в знак радостного приветствия и горького расставания. Ими хочется прикрывать себе рот всякий раз, как под натиском ярких эмоций хочет вырваться громкий стон. Ими хочется трогать себя. Грудь, живот, а там ниже, спускаясь по дорожке курчавых медных волос. Ими хочется доводить себя до столь постыдного состояния, что всякий такой раз щеки загораются, словно у мальчишки неопытного. Что ж, Фроуд и в самом деле неопытен рядом с человеком, которому позволяет трогать каждую свою чувствительную точку. Они вызывают зависимость, маниакальные и немного больные желания...       — Честно говоря... Иногда мне хочется лишить тебя рук, чтобы они принадлежали лишь мне одному. Чтобы касались они только меня. Чтобы только я мог их целовать, — робко признается в своих жутких мыслях Фроуд, выдыхая шумно в ладонь, к которой медленно и аккуратно поднялся по венам от запястья, а дальше по "линии жизни", останавливаясь у межпальцевой перепонки, задевая её горячим языком.       — Милый, это звучит ужасно, — нервно смеётся человек, лежащий под молодым любовником. Но всё же улыбается от услышанного, ведь знает — не обидят и не навредят. А потому и позволяет себе в и без того интимный момент гладить спину, спускаясь вниз и царапая так кривыми ногтями, к нагим бёдрам. — Но я приму это за комплимент.       — Спасибо, min kjærlighet.       Таков уж этот странный фетиш. Такова эта смущающая зависимость. Такова любовь Фроуда к чужим ладоням.