***
Несмотря на потрясение, которое Эжени испытала, догадавшись, что её стражник скрывает свою истинную личность, она не забыла о деле, ради которого покинула дом, и вскоре отправилась расспрашивать местных жителей о священнике. Навестила она и владельца этих земель, дряхлого старичка, единственный сын и наследник которого стал мушкетёром в Париже и теперь постоянно писал отцу письма, полные восторженных описаний красот и красоток столицы, а также постоянных просьб выслать денег. Все разговоры старого шевалье сводились к его сыну: он в зависимости от настроения либо гордился сыном-мушкетёром, либо жаловался на современную молодёжь, которая только и знает, что тратить деньги на кутежи и красавиц. Про отца Клода старик почти ничего не помнил, и Эжени, отчаявшись, отправилась искать помощи у крестьян. Там её тоже ждало разочарование — про священника, конечно, отзывались нелестно, припоминая его строгость, ворчливость и вечные обещания кары нечестивцам, но никто не мог заподозрить его в связях с девушками или, упаси Боже, с юношами. Мужчины, похохатывая, заявляли, что ни одна девушка не взглянула бы на лысеющего и седеющего старика, женщины поджимали губы и обиженно говорили, что отец Клод, будь его воля, запер бы всех женщин в монастырях, чтобы они до конца жизни отмаливали грехи своей праматери Евы. За несколько дней Эжени не выяснила ничего нового и уже собиралась отправляться домой, тем более что Бомани не раз отмечал, что местные смотрят на него косо и «как бы не вышло беды». Уже перед отъездом она зашла в небольшую часовню, хотела преклонить колени перед алтарём, но застыла в нерешительности. Вера в Бога пошатнулась в Эжени, когда скончался её отец, и последние события ничуть не укрепили её. — Добрый день, — послышался негромкий певучий голос. Обернувшись, Эжени увидела молодую, ненамного старше себя, женщину в монашеском облачении. Чёрное одеяние делало незнакомку ещё более худой и бледной, чем она была, сухое треугольное лицо казалось выцветшим, и на нём выделялись только большие карие глаза. — Сестра Агата, к вашим услугам, — она склонила голову. — Эжени де Сен-Мартен, — девушке пришла в голову новая мысль. — Очень удачно, что мы встретились. Я хотела расспросить вас о вашем прежнем священнике, отце Клоде Фоше. Вы его хорошо знали? Сияние карих глаз померкло, сестра Агата опустила взгляд в пол и покачала головой. — Не очень хорошо. Видите ли, я приняла постриг уже после того, как он покинул наши края. — Почему он уехал? Ему не нравилась его паства? Он с кем-то ссорился? — Отца Клода мало кто любил, — Агата поникла ещё больше. — Он был очень строгим и никому не прощал слабостей. — А не ходили слухи, что его отношения с прихожанками... ммм... что он преступает границу дозволенного? Монахиня, вздрогнув, подняла голову, и Эжени с изумлением увидела в её глазах слёзы. — Простите, я что-то сказала не так? — О нет, это не ваша вина, — сестра Агата поспешно вытирала глаза рукавом. — Просто... мне трудно говорить об отце Клоде. Я знаю, что злословить нехорошо, кроме того, он давно покинул наши края, но... Я мало что хорошего могу сказать о нём! — внезапно воскликнула она, прижимая руки к груди. — Но он никогда бы не завёл неподобающих отношений с женщиной, потому что он ненавидел женщин, всех ненавидел, любая мысль об... о связи между мужчиной и женщиной была ему противна! — она снова склонила голову, словно устыдившись своей внезапной вспышки. — Скажите, почему вы спрашиваете об этом? — В моих краях не так давно погибла женщина, — честно ответила Эжени. — Говорят, что она утопилась. Я думаю, что отец Клод мог быть к этому причастен. — Бедняжка! — сестра Агата торопливо перекрестилась. — Да сжалится Господь над её душой! Что ж, если вы считаете, что он своими упрёками мог довести её до самого страшного греха, то я скажу: да, мог. Боже, ведь три года назад и я могла оказаться на месте этой несчастной! Эжени затаила дыхание, боясь, что не услышит продолжения, но похоже, монахине давно уже не терпелось высказать то, что она хранила в себе. Из её чудесных больших глаз одна за другой покатились слёзы, она подняла голову и с болью посмотрела на собеседницу. — Дитя моё, вы, наверное, знаете, как в этом мире опасно быть женщиной! Каждый второй мужчина смотрит на тебя как на вещь, которую можно забрать себе! Вот и со мной случилось... случилось... — она отчаянно втянула носом воздух и продолжила дрожащим голосом, — случилось нехорошее. Я возвращалась от кузины к своему дому... было не так уж поздно, сумерки... На меня напали сзади, затянули верёвку на шее и... ох! Дальше я ничего не помню. Очнулась уже под утро — платье разорвано, всё в земле, шею саднит. Я не знаю, как Бог дал мне сил пережить это и не наложить на себя руки, — она снова перекрестилась. — Такой позор, такой позор! И отец Клод, когда я пришла к нему на исповедь, строго отчитал меня — дескать, я сама виновата, что гуляла по ночам, что улыбалась мужчинам, да ещё и надевала в церковь своё самое нарядное красное платье! Не помню, как я выбежала тогда из церкви, — глухим голосом закончила сестра Агата. — Слава Богу, что отец Клод вскоре уехал — не знаю, как я смотрела бы ему в глаза. Потом я стала Христовой невестой и вот уже третий год замаливаю свои грехи. — А тот, кто совершил с вами это... его так и не нашли? — шёпотом, словно боясь спугнуть дикого зверя, спросила Эжени. — Куда там! — горестно махнула рукой сестра Агата. — Я стараюсь не думать об этом, но когда понимаю, что он, возможно, ещё ходит по земле и стережёт в кустах молодых девушек... ох! Невольно согрешишь и пожелаешь ему поскорее оказаться в аду! — А в ваших краях ещё бывали случаи нападений на девушек? — Эжени вся подалась вперёд в ожидании ответа. — Порой такое случается, — вздохнула монахиня, понемногу приходя в себя. — Только ведь вы знаете, как оно бывает: девушка с молодцем из соседней деревни предаётся утехам на сеновале, вдруг вбегает отец девушки, и вот она уже плачет, что молодец взял её силой, и он убегает от отца, который норовит проткнуть его вилами, — она рассмеялась, но смех вышел натянутым и невесёлым. — Только вот с бедной Эмилией Тере вышло иначе — за год до того, как это произошло со мной. Ей было всего пятнадцать лет, а уж какая она была красавица — первая невеста в округе! И надо ж было матери послать её к тётке через лес! Идти вроде бы недалеко, и был ясный день, но только Эмилию кто-то подкараулил, накинул сзади верёвку и... — сестра Агата судорожно втянула воздух. — Помнится, матушка говорила мне: не будь как Эмилия, никогда не ходи через лес в одиночку! Я-то, глупая, думала, что со мной такого никогда не случится, я же осторожная! — А что потом стало с Эмилией? — голос Эжени вновь упал до шёпота. — Да что там говорить! — сестра Агата снова махнула рукой. — Бедная девочка после того случая просто пошла по рукам. «Что уж беречь, когда всё потеряно», — говорила она. Её бедная мать едва не сошла с ума от стыда. Вся деревня знала, что к Эмилии захаживают мужчины. В конце концов она уехала с кем-то, говорили даже, что в сам Париж. И никто, конечно, не знает, что за зверь сделал такое с бедной девочкой — всю жизнь ей сломал! — И отец Клод, конечно же, грозил Эмилии самыми страшными карами? — Как же иначе? — грустно отозвалась монахиня. — Он называл её вавилонской блудницей и непрощаемой грешницей, только ей было уже всё равно. Она после того случая так ни разу и не заглянула в церковь. Да сжалится над ней Господь, — сестра Агата опустилась на колени перед алтарём и молитвенно сложила ладони. — Благодарю вас за вашу историю, — Эжени уже направлялась к выходу, чувствуя, что ещё немного — и она сама заплачет, завизжит, закричит от невыносимой душевной боли. — Вы мне очень помогли. Пусть Господь не оставит вас на вашем пути.Глава VII. На берегу и в часовне
20 ноября 2022 г. в 18:00
Глухая, беспрерывная и тяжёлая тоска начала мучить Леона с того самого дня, как Эжени де Сен-Мартен покинула его, отправившись на поиски сведений о священнике. Бывший капитан и подумать не мог, что ему настолько сильно будет не хватать общества девушки, её серьёзного задумчивого лица, невероятных рассказов о нечистой силе и ставшего уже привычным вопроса «Что вы об этом думаете, Леон?». Он был готов признать, что немного скучает и по Бомани, его ворчливым отрывистым ответам на вопросы, внезапным появлениям из темноты и шутливым перебранкам с Сюзанной. Последняя, кстати, тоже постоянно вздыхала, жаловалась, что без госпожи и Бомани в замке стало совсем пустынно, и даже её извечная сияющая улыбка немного померкла.
Леон честно старался выполнить поручение, данное ему Эжени, но разговорить местных не очень-то получалось — они всё ещё считали его чужаком, замолкали при его появлении в таверне, отвечали на вопросы скупыми и общими фразами. Совершенно неожиданно удалось заставить разоткровенничаться некоторых местных жительниц — старухи просто любили поболтать, женщины помоложе были не прочь позаигрывать с помощником госпожи Эжени. Леон ещё несколько раз наведался к Гийому Лефевру, поговорил с ним, его супругой и детьми, но ничего нового не узнал, и пришёл к выводу, что его версия о причастности брата Агнессы к её гибели была ошибочной: шорник действительно был убит горем и жаждал выяснить, что же случилось с его сестрой.
По словам местных, Агнесса хоть и замкнулась в себе после смерти мужа, продолжала навещать брата, помогала ему с племянниками, обшивала едва ли не всю деревню, пытаясь забыться в работе, и скорее ушла бы в монастырь, чем наложила на себя руки. Леон в одном из разговоров предположил, что Агнесса могла сбежать из деревни, нарочно оставив чепец у реки, чтобы все решили, что она утонула, но это вызвало резкое отрицание у Гийома.
— Чтобы сбежать неведомо куда, ни слова не сказав родному брату? — бушевал он. — Только не моя Агнесса! Да и все вещи её были в доме, лежали на своих местах! Не могла она сбежать, ничего не взяв с собой! И зачем ей, скажите на милость, являться то там, то тут, если она покинула наши края? Убили её, говорю вам, господин Лебренн, убили!
Лекарь утверждал, что Агнесса не обращалась к нему перед гибелью — ни за снадобьями, избавляющими от беременности, ни за чем-нибудь другим, и вообще у неё было крепкое здоровье — «не то что у мужа её, эх, бедняга Жильбер!», и услуги лекаря ей были не нужны. Из болтовни местных Леон понял, что желающих заполучить Агнессу в любовницы либо жёны особо не имелось — при всей своей красоте молодая вдова была грустна и холодна, «вот как речка зимой», как поэтически выразился один из молодых людей. Её холодность подтвердил и Этьен Леруа, который, видимо, считал себя знатоком женщин. Пережитый испуг забылся, и теперь юноша горел желанием помочь Леону с расследованием и стать героем в глазах своей Клариссы, а может, и других деревенских красавиц. Сыну Портоса пришлось едва ли не силой прогонять Этьена и строго-настрого запретить ему соваться в это дело.
— Хочешь, чтобы в следующий раз тебя нашли не в поле, а у реки, с кишками, развешанными по деревьям? — грозно наступал он на юношу. — Ты уже рассказал нам с госпожой Эжени всё, что мог, теперь не путайся под ногами. Или мне рассказать твоему отцу и старому мельнику, куда ты бегаешь по ночам?
Неизвестно, кого больше испугался юноша: ундины, Леона или своего отца, но он пробормотал что-то нелестное себе под нос и наконец-то отстал от бывшего капитана. Тот же для себя сделал вывод, что Агнесса Сенье вызывала у мужчин такие же чувства, какие у него при первом знакомстве вызвала Эжени де Сен-Мартен: холодна, неприступна и полностью погружена в своё горе.
Картина вырисовывалась странная. Агнесса не имела ни любовников, ни врагов, по крайней мере, явных, у неё не было причин сбегать из деревни или топиться в реке. И тем не менее она исчезла, скорее всего, утонула и не упокоилась с миром, а стала бродить по ночам, являясь то у дома своего брата, то у реки. И при всём при этом ещё почему-то лишилась голоса и даже не могла сказать, что ей нужно!
Расследование Леона зашло в тупик, а местные тем временем заговорили о новых появлениях ундины. Её видели то на улице, слоняющейся от дома к дому и заглядывающей в окна (впрочем, видевший это крестьянин в тот вечер сам слонялся между домами после распитой бутылки сидра, так что его словам не особо стоило доверять), то плещущейся в реке в предрассветных сумерках (на вопрос Леона, а не была ли это обычная девушка, которая решила выкупаться с утра пораньше, мальчишка, якобы видевший ундину, покраснел и стал заикаться), то бродящей возле церкви. Последняя история особенно заинтересовала Леона, потому что видевшая Агнессу пожилая женщина была вполне трезвой и казалась здравомыслящей. Правда, ничего нового добавить она не смогла, поскольку видела лишь смутный силуэт и ещё удивилась, как это девушка не боится разгуливать одна в сумерках. Лишь потом, вспомнив распущенные, ничем не прикрытые волосы незнакомки и увидев на земле непонятно откуда взявшиеся лужи, крестьянка поняла, кого видела.
Ундина вроде бы ни на кого больше не нападала, но одних её появлений было достаточно, чтобы среди крестьян поползли тревожные слухи. О бунте, конечно, речи пока не шло, но великие пожары, как известно, начинаются с малой искры. Здесь такой искрой могли стать осторожные шепотки местных жителей о том, что госпожа Эжени покинула их именно тогда, когда в их землях распоясалась водная нечисть, что госпожа сбежала, как двумя месяцами ранее её мать, оставив им чужака, незнакомца, человека из Парижа, ничего не знающего об их краях. Медлить было рискованно, и Леон решился на опасную затею — не первую и, как он надеялся, не последнюю в его жизни.
Он знал, что Эжени разозлится на него, и надеялся, что у неё будет возможность высказать своё недовольство лично ему, а не возмущаться над его растерзанным телом под громкие всхлипывания Сюзанны и тихое ворчание Бомани. План его был прост — отправиться ночью к реке и попытаться поговорить с восставшей из мёртвых Агнессой. Попробовав представить гнев Эжени, когда она узнает, что помощник пошёл наперекор её воле, Леон потерпел поражение — было совершенно невозможно вообразить эту спокойную и сдержанную девушку полной ярости. Это должно быть что-то ужасное, наподобие взрыва пороха или извержения вулкана, ведь гнев тихих людей страшнее всего — это капитан знал по опыту: ему приходилось пару раз видеть по-настоящему злым Рауля, который обычно умел держать себя в руках.
Но гнев народа был опаснее гнева Эжени, и Леон решил нарушить данное ей слово. Он вооружился — помимо шпаги, захватил с собой несколько сорванных накануне веточек полыни и огниво. Святой воды и креста у бывшего капитана не было, в спасительную силу молитвы он не очень-то верил, а кидать в ундину солью ему казалось просто-напросто глупым, поэтому из всего богатого арсенала борьбы с нечистью у него были лишь холодное железо, полынь и огонь, который, впрочем, Леон не собирался разводить без особой нужды. Не хватало ещё устроить в лесу пожар! Такого не простят ни Эжени, ни местные, ни лесные духи.
Сын Портоса отправился к реке пешком — от лошади, которая наверняка перепугалась бы, почуяв нечисть, не было бы никакого толку. Пистолет он брать тоже не стал — слишком велика вероятность осечки или промашки, к тому же серебряных пуль у него нет, а обычная ундину не возьмёт... Или Эжени говорила это про вампиров? Проклятье, надо было внимательнее слушать!
С такими мрачными мыслями Леон в сгущающихся сумерках добрался до реки, залёг в кустах неподалёку от того места, где с ундиной столкнулся Этьен Леруа, и, поплотнее закутавшись в плащ, стал ждать. В кустах слышался переклик птиц, от реки полз вечерний туман, веяло сыростью и прохладой. Вскоре Леон начал стучать зубами от холода и мысленно проклинать всё на свете, досадуя, что нельзя зажечь огонь, который наверняка отпугнёт воскресшую утопленницу.
Небо постепенно посинело, а потом почернело, туман окутал деревья и кусты, скрывая их очертания, и из-за туч медленно, словно нехотя, выплыла луна. В эту ночь она была огромной и идеально круглой, её мертвенный бледно-жёлтый свет струился над землёй и рекой, играя на водной глади, и Леон без особого удивления подумал, что в полнолуние нечисть разгуляется на полную. Что ж, тем лучше для него.
Военное прошлое научило капитана бодрствовать по несколько суток, но сейчас не заснуть и остаться в сознании оказалось невероятно сложным делом. Холод заставлял дрожать, порывы ветра трепали полы плаща, в реке то и дело что-то плескалось, и Леон каждый раз вздрагивал, но это оказывалась всего-навсего рыба или лягушка. В какой-то момент он, видимо, всё же закрыл глаза, потому что очертания женской фигуры, вырисовавшиеся из тумана, появились перед ним совершенно неожиданно. Леон вздрогнул сильнее, чем раньше, и приподнялся, стараясь производить как можно меньше шума и сжимая в одной руке шпагу, а в другой — порядком измятый и поникший букетик полыни.
Женщина стояла на расстоянии вытянутой руки от него — изящная, черноволосая, с большими тёмными глазами и бледной кожей, почти сливавшейся с белизной длинной рубахи. Больше на ундине не было ничего — она стояла босая, облепленная рубахой, с ткани и с длинных распущенных волос стекала вода. Утопленница сделала несколько шагов в сторону, втянула носом воздух, принюхиваясь, и Леон усилием воли сбросил охватившее его оцепенение.
Он медленно выпрямился и вышел из кустов, держа перед собой шпагу.
Ундина резко развернулась и издала сдавленное шипение. Глаза её засверкали, лунный свет упал на лицо, и Леон увидел широкую чёрную полосу, пересекавшую её шею. На ней были какие-то вмятины, похожие на следы пальцев, но только их было больше, и расположены они были равномерно. Леон не успел как следует рассмотреть шею утопленницы — та снова зашипела и шагнула вперёд, но покачнулась, увидев блеснувшее в лунном свете остриё шпаги.
— Агнесса Сенье? — Леону самому словно сдавили горло, и он еле прошептал её имя. Ундина подняла на него свои огромные, подёрнутые чернотой глаза и медленно кивнула. Он выдохнул, ощутив каплю облегчения, — что ж, она, по крайней мере, разумна, с ней можно говорить...
— Я не причиню тебе вреда, — несмотря на эти слова, он всё ещё держал шпагу перед собой. — Мне нужно всего лишь с тобой поговорить.
Агнесса замотала головой и указала рукой на свою шею. Потом открыла рот, но из него вырвался лишь неясный хрип.
— Ты не можешь говорить, я понимаю, — кивнул Леон, остро осознавая всю абсурдность ситуации: он ведёт светскую беседу с немой утопленницей, пытаясь предотвратить бунт в глухой провинции, в то время как его госпожа рыщет где-то в поисках тёмных тайн священника. — Но ты помнишь, что с тобой случилось?
Снова глухое шипение и медленный кивок.
— Ты не покончила с собой, верно? Тебя убили?
Ещё один кивок и шаг в его сторону. Леон поспешно отступил.
— Кто это сделал?
Агнесса схватилась за горло, пытаясь что-то сказать, но из него шёл только сип. Тогда она яростно затрясла головой, сделала несколько шагов назад и поманила Леона за собой.
— Хочешь, чтобы я пошёл с тобой? — он заколебался. — Ты приведёшь меня к дому твоего убийцы?
Несколько быстрых кивков и снова манящий знак рукой.
— Здесь замешан твой брат? — рискнул Леон. И без того большие глаза ундины распахнулись ещё шире, её черты исказились, она замотала головой и по-кошачьи зашипела. Леону стоило больших усилий выстоять и не отступить в кусты.
— Тогда священник? Отец Клод?
Глаза ундины загорелись, и она закивала так же яростно, как до этого мотала головой. При этом Леону снова бросились в глаза следы на её шее, и внезапно все детали головоломки сошлись в единое целое.
— Мы нашли на берегу бусину от чёток, — медленно произнёс он. — Он задушил тебя чётками, верно? Задушил и сбросил тело в воду, а чепчик оставил на берегу и после убеждал всех, что ты утопилась. Вот как он порвал чётки, вот откуда у тебя эти следы на шее. Но ты не умерла — ты осталась здесь, в реке, стала ундиной и приходила в деревню, чтобы отомстить ему.
Агнесса снова закивала, взгляд её горящих глаз стал почти умоляющим.
— Ты хотела рассказать обо всём своему брату, но случайно напугала его сына Шарля и сбежала. Ты ведь не хотела причинить вред мальчику, верно? — снова отчаянный кивок. — И Этьену Леруа ты не желала зла. Ты хотела, чтобы они узнали правду, но не могла им ничего сказать. Хотела добраться до священника, но не могла войти ни в церковь, ни в дом, а к реке он не приходил. Тебе оставалось лишь ждать, пока кто-то начнёт задавать вопросы — и ты дождалась, — Леон почувствовал, как сильно колотится его сердце. — У меня только один вопрос: почему? Почему он задушил тебя?
Прекрасные, словно выточенные из мрамора черты Агнессы исказились жуткой улыбкой, и она неожиданно сделала непристойное движение, качнув бёдрами взад-вперёд. Леону не понадобилось много времени, чтобы понять, что она имела в виду.
— Он... изнасиловал тебя? — его пальцы сжались на эфесе шпаги. — Я убью его! Люди не поверят, если рассказать им, и у меня нет никаких доказательств, кроме слов водяной нечисти... Но отец Клод может просто пропасть, исчезнуть, не оставив на берегу ничего, кроме своих проклятых чёток. И я сделаю так, чтобы он исчез!
На этот раз ундина зашипела громче, замотала головой и схватила Леона за рукав — он невольно отшатнулся, учуяв доносившийся от неё запах рыбы, тины и гнили. Агнесса ткнула пальцем себе в грудь и снова умоляюще уставилась на капитана.
— Хочешь убить его сама? — догадался он. — Что ж, если это освободит твою душу... Я не стану тебе мешать.
Ундина блеснула глазами, оскалила в довольной улыбке зубы — слишком длинные и острые для обычной человеческой женщины, тряхнула мокрыми волосами, которые ударились о её спину, выбив множество мелких капель, и скользнула в кусты. Леон отбросил так и не выполнившую своего предназначения полынь в сторону и поспешил за Агнессой, сжимая шпагу и молясь, чтобы не потерять ундину в сгущающемся тумане и темноте ночи. Он догадывался, что отец Клод после того, как пошли слухи о явлениях Агнессы, проводит все ночи в церкви, а не в своём доме, ведь освящённое здание — более надёжная защита от воскресшей утопленницы.
Вот только ни одна дверь не защитит от живого человека, движимого праведным гневом.