Страшные сказки Бретани

Эжени де Сен-Мартен довольно рано узнала, что она отличается от других детей. Ещё совсем маленькой девочкой она открыла, что может поднимать в воздух предметы, не прикасаясь к ним. Впрочем, когда она рассказала об этом родителям, те лишь посмеялись, а её слабые попытки доказать им, что она и вправду что-то может, не принесли никакого результата. Впоследствии Эжени поняла, как сильно ей тогда повезло, ведь неизвестно, что бы сделали отец и мать, узнай они правду. Строго-настрого запретили ей пользоваться магией и даже думать об этом? Отправили бы дочь в монастырь? Заперли бы её в замке и обращались бы с ней как с пленницей? Первые проблески магии то вспыхивали, то угасали, и Эжени уже никому об этом не рассказывала: сначала из боязни, что волшебство снова пропадёт, когда она попытается продемонстрировать его посторонним, потом из страха, что её сожгут на костре или бросят в воду с жерновом на шее. Она росла, и способности её принимали всё более причудливые формы. Цветы порхали и кружились под её пальцами, как бабочки, книги открывались и закрывались по велению её руки, свечи вспыхивали и гасли сами по себе. В те годы Эжени редко бывала в лесу, особенно одна, но во время редких конных прогулок с отцом она старалась впитывать в себя лесной воздух, его запахи, пение птиц и шелест листвы, в такие моменты ощущая особую связь с этим местом. После первого лунного кровотечения магия стала иной. Появились сны, порой волнующие, а иногда пугающие; появились способности к исцелению и снятию боли, своей и чужой (своё умение исцелять других она испробовала на найденных в лесу раненых птицах, приболевших лошадях из замковой конюшни и хромых бездомных собаках). Эжени много читала, собирала все имеющиеся в библиотеке книги, хоть как-то связанные с колдовством, целебными растениями, нечистой силой и местными поверьями, и целые дни, а то и вечера проводила в чтении, свернувшись в кресле, подобрав под себя ноги и закутавшись в плед. Мать вздыхала, что она испортит себе глаза, отец звал её на прогулку, но для их дочери в эти дни не было ничего важнее очередной истории про оборотня, призрака или лесного пастуха. Ей было семнадцать лет, когда однажды летом в замок прибыл погостить Антуан де Лавуаль, сын одного из старых сослуживцев отца. Антуану было чуть за двадцать, он был вторым сыном своего отца и не мог претендовать на наследство, но ничто не мешало ему просаживать отцовские деньги в трактирах и борделях. Эжени этого, разумеется, никто не говорил, но она, переступив через правила приличия, подслушала разговор своих родителей. Мать беспокоилась, называя Антуана мотом, утверждала, что он успел натворить немало бед в Париже, из-за чего ему и пришлось вернуться в провинцию. Отец возражал, что у их дочери вряд ли ещё будет такой шанс, а ветреность — не беда, со временем юноша остепенится. «Они решили найти мне жениха», — со вздохом подумала Эжени, отходя от двери и бесшумно поднимаясь в свою спальню. Решение родителей выдать дочь замуж не пугало её — замужество виделось ей чем-то очень далёким, едва брезжущим в тумане и совершенно неспособным повлиять на её нынешнее существование. Она мечтала о замужестве, будучи ещё совсем маленькой, но с тех пор было прочитано слишком много книг и подслушано слишком много разговоров, и Эжени поняла, что муж — это не прекрасный принц на белом коне, дарящий тебе розы и слагающий баллады, а мрачный незнакомец, храпящий в постели, ковыряющийся в зубах и не упускающий случая изменить тебе. В браке её ждёт только беспрестанное рождение детей да хлопоты по хозяйству, и ещё повезёт, если удастся мирно ужиться с мужем, как это удалось её матери. Словом, замужество совсем не прельщало Эжени, и она уже начала всерьёз подумывать об уходе в монастырь, когда Антуан де Лавуаль прибыл в замок. Он действительно был красавцем — высокий, стройный, черноглазый и чернокудрый, с ослепительно белыми зубами, о которых он заботился, постоянно жуя мяту. Кроме того, Антуан прекрасно ездил верхом, метко стрелял, неплохо фехтовал и получил хорошее образование благодаря своему отцу. Он мог поддержать светскую беседу за столом, отвесить комплимент даме, прочитать стихи, как он утверждал, написанные им самим, и за неделю, что он гостил у шевалье де Сен-Мартена, успел полностью покорить и его, и его супругу. Что же касается Эжени, то её не покидало ощущение какой-то неясной тревоги. Антуан был слишком хорош, чересчур хорош, и это вызывало у неё опасения, ведь издавна известно, что если что-то идёт хорошо, то вскоре всё пойдёт не так. К тому же молодой человек проявлял к ней очень мало интереса и всем своим видом давал понять, что не намерен жениться ни на Эжени, ни на ком-либо ещё. Мать советовала девушке перестать быть букой, улыбаться и предстать перед де Лавуалем во всей красе, Эжени же казалось, что родители пытаются продать её, как дорогую куклу, и это злило её. Она не могла заставить себя улыбаться, когда ей этого не хотелось, и всё больше времени проводила либо в своей спальне, либо в библиотеке, избегая общества гостя. В тот день она решила в кои-то веки выбраться из замка и проехаться по окрестностям. «Никакого леса, только холмы», — наставлял её отец, и Эжени, как послушная дочь, направила лошадь (тогда у неё ещё был не Ланселот, а гнедая кобыла с белым пятнышком на лбу и нехитрым именем Звёздочка) прочь от леса, чтобы избежать таящихся в нём опасностей. Она рысью пронеслась по склону холма, доехала до небольшой рощицы и уже собралась поворачивать назад, как вдруг сзади послышался дробный перестук копыт, и к ней на своём великолепном вороном жеребце подлетел Антуан де Лавуаль. «Ну вот, теперь опять нужно будет выслушивать его длинные речи и пытаться быть учтивой», — Эжени закатила глаза, разворачивая кобылу. Антуан подъехал почти вплотную, придержал коня и галантно поклонился, взмахнув шляпой. — Мадемуазель де Сен-Мартен, какая встреча! В последнее время вас нечасто можно увидеть в замке. Вы прячетесь от меня? — Нет, сударь, я просто занимаюсь своими делами, — как можно более вежливо ответила Эжени, раздумывая, нельзя ли развернуть лошадь и просто умчаться отсюда, забыв про все законы гостеприимства. — Ваш отец рассказывал, как вы любите читать, — Антуан легко соскочил на землю и принялся привязывать коня к ближайшему деревцу. — Вы, должно быть, знаете историю этих краёв наизусть. Правда, что тут неподалёку есть заброшенная церковь? — Правда, — кивнула Эжени. — Она сгорела не то тридцать, не то сорок лет назад. — Вы не будете так любезны проводить меня к ней? Обожаю вдыхать запахи старины и думать о вещах, которые происходили задолго до того, как вы и я появились на свет. Эжени не оставалось ничего иного, кроме как спешиться, привязать Звёздочку неподалёку и идти с де Лавуалем. Она пообещала себе, что эта прогулка не займёт много времени. Скорее всего, Антуану станет скучно в её обществе, вид обгорелой церкви повергнет его в уныние, он побыстрее попрощается и ускачет прочь. Они шагали по направлению к церкви, Эжени шла чуть впереди и перебирала в уме все известные ей факты о заброшенном здании, думая, что интересного можно рассказать о нём своему спутнику. Чёрный силуэт, увенчанный крестом, уже показался вдали, над ним кружили вороны, и их резкие крики были единственным, что нарушало тишину этого места. В ложбине между холмов было сумрачно и прохладно, дул холодный ветер, небо снова затянуло облаками, и дыхание лета совсем не чувствовалось. Внезапно Антуан с силой сжал плечо Эжени, рывком развернул её к себе и, не успела она ахнуть, впился в её губы поцелуем. Это был её первый поцелуй, но позднее она не могла вспомнить ничего, кроме ощущения ожога на губах и того, что юноша пытался просунуть ей в рот язык. Она обеими руками изо всех сил упёрлась в грудь Антуана, оттолкнула его и отскочила, едва не упав. — Что вы делаете? — Целую вас, — он снова потянулся к ней, и Эжени вновь отступила. — Я вам этого не разрешала! — А я не спрашиваю разрешения — я всегда беру то, что захочу, — Антуан оскалил в усмешке свои белоснежные зубы, и у девушки перехватило дыхание от запоздало накатившего ощущения близкой опасности. Только сейчас она поняла, что находится среди холмов наедине с мужчиной, и поблизости нет ни единой живой души, не считая ворон и лошадей. — Я позову на помощь, — тем не менее предупредила она, продолжая отступать. — И кого же вы позовёте? Своего коня или моего? — де Лавуаль продолжал скалить зубы, и внезапно страх Эжени прошёл, уступив место гневу. Ей захотелось ударить его чем-нибудь тяжёлым по лицу, разбить губы, чтобы эти белые костяшки окрасились кровью, стереть эту самодовольную ухмылку с его лица. — Я обо всём расскажу моему отцу! — Ваш отец — ничто перед моим, — Антуан наконец-то перестал улыбаться и скривил губы. — Мой вытащит меня из любой передряги, а ваш не способен вас защитить... да не очень-то и хочет этого. Он и правда думал, что я захочу жениться на вас — вот смешно! — Если вы не собираетесь жениться на мне, то зачем вы меня целуете? — спросила Эжени со всей возможной сухостью. — Ради любопытства, — он пожал плечами. — Целуетесь вы, кстати говоря, ужасно. Впрочем, чего ожидать от провинциальной дворяночки? Ничего, я не настолько разборчив. Вы мне ещё спасибо скажете. — За что? — прошептала она, медленно покрываясь холодным потом. — За бесценный опыт, за что же ещё? Без меня вы так и завяли бы в этой глуши, ушли бы в монастырь, а так хотя бы узнаете, что такое мужчина. — Но я не хочу этого знать! — теперь она лихорадочно оглядывалась в поисках острой палки или чего-нибудь в этом роде, что могло бы послужить оружием. — Хотите. Все хотят, — он махнул рукой с таким беспечным видом, словно речь шла об уроке танцев или верховой езды, а не о насилии, которое он намеревался совершить. — Я обо всём расскажу моему отцу, — немеющими губами повторила Эжени. — А я расскажу, что вы сами с радостью отдались мне, но потом вам стало стыдно, и теперь вы пытаетесь очернить меня, — совершенно спокойно произнёс Антуан. — Шевалье де Сен-Мартен всё равно ничего не докажет. Он вряд ли обратится в суд, ведь это будет страшным позором для его семьи и для вас лично. Конечно, он вызовет меня на дуэль, и конечно же, он проиграет. Я могу убить вашего отца, а могу только ранить его — всё зависит от вас. Будете покорны — ваш отец останется жив, станете сопротивляться — пеняйте на себя. После дуэли мне придётся уехать, ну так что ж — мир велик и полон возможностей! Ваша семья вряд ли сможет подыскать вам мужа, так что лучше им будет забыть о случившемся и сплавить дочку в какой-нибудь монастырь. Ничего, вы бы и так туда попали. — Зачем вы это делаете? — Эжени с отвращением услышала в своём голосе нотки мольбы. — Я ведь вам даже не нравлюсь! — Не нравитесь, — так же спокойно подтвердил он. — Кому может понравиться унылая бретонская селёдка? Но я готов сделать вам одолжение — совершить, так сказать, бескорыстное доброе дело. Всё равно вряд ли кто другой захочет с вами спать... Эжени не дослушала до конца — она приподняла край юбки и рванулась прочь, не думая о выбранном пути, не обращая внимания на слёзы, что застилали глаза, на его жестокие обидные слова, что горели перед ней, словно были написаны огромными огненными буквами. Антуан не сразу погнался за ней — он выждал, как охотник, который выгоняет зверя из логова и пускает собак по следу, и лишь потом помчался вслед. Разумеется, он с лёгкостью догнал свою добычу, повалил на землю и попытался задрать её платье. Эжени сопротивлялась отчаянно — она царапалась, кусалась, пыталась лягаться, кричала, пока не сорвала голос, звала на помощь, угрожала насильнику. Но Антуан был намного сильнее её — он навалился сверху, заставив её задыхаться, его пальцы железной хваткой сжали её запястья, от склонённого совсем низко лица невыносимо пахло мятой. Быстрыми ловкими движениями он потянул за шнуровку, затем рванул платье — ткань предательски затрещала и начала расползаться. — Нет! Нет! — задыхалась Эжени. — Замолчи, — Антуан схватил её за волосы и дёрнул с такой силой, что она взвыла от боли. Дышать было уже нечем, перед глазами плясали тёмные круги, и Эжени уже готова была провалиться в обморок, но сильный удар по щеке привёл её в чувство. — Ну нет, я хочу, чтобы ты всё помнила, — пробормотал де Лавуаль, задирая её юбку. Эжени чувствовала, как он коленом пытается раздвинуть её судорожно сжатые ноги. Перед глазами снова появились круги, на этот раз цветные, кончики пальцев нестерпимо закололо, из груди вырвалось рычание, перешедшее сначала в стон, а затем в надрывный крик: — Селёдка у тебя в штанах! Она изо всех сил дёрнула руками, пытаясь вырваться из хватки Антуана, и внезапно мощный поток энергии прошёл по всему её телу. Пальцы, а затем ладони будто обожгло огнём, запястья с неожиданной лёгкостью выскользнули из рук де Лавуаля, его подкинуло вверх, как тряпичную куклу, у него вырвался крик страха и изумления, но тотчас же оборвался, когда он камнем рухнул вниз. Эжени, шатаясь, поднялась на ноги и успела пробежать несколько шагов, прежде чем силы окончательно оставили её. Упав на колени, она в отчаянии обернулась, уверенная, что Антуан преследует её, но он лежал совершенно неподвижно. Только через несколько минут Эжени смогла преодолеть охватившее её оцепенение, встать и добраться до Антуана. Он лежал, неестественно выгнув шею и уставившись широко открытыми остекленевшими глазами куда-то вверх. Рот был приоткрыт, и виднелись белоснежные зубы, окрашенные в красный цвет: похоже, при падении де Лавуаль прокусил себе язык. Эжени никогда раньше не приходилось видеть мертвецов, но она сразу поняла, что этот человек мёртв. Позднее она не могла вспомнить, сколько просидела возле тела своего несостоявшегося насильника, захлёбываясь рыданиями и даже не пытаясь вытереть текущие по лицу слёзы и сопли. Но ни одной из этих слезинок не было пролито по Антуану де Лавуалю — она плакала по самой себе, унылой бретонской селёдке, на которую не взглянет ни один мужчина, по убийце, которая вот-вот окажется в тюрьме, а потом и на эшафоте, по колдунье, которая будет сожжена на костре. На самом деле прошло всего около часа, но Эжени в своих мыслях за это время успела признаться родителям в содеянном, стать проклятой ими, попасть в тюрьму, перетерпеть насилие от тюремщиков, вынести пытки, суд и совершенно разбитой дойти до эшафота. Лишь после полной картины всех предстоящих ей мучений в её голове забрезжила некая мысль, обещавшая надежду на спасение. Эжени, превозмогая отвращение, доползла до трупа — сил встать у неё по-прежнему не было, наскоро осмотрела его, то и дело с опаской косясь на искажённое лицо и оскаленные зубы покойного, и убедилась, что он почти не пострадал от её ногтей и зубов, а мелкие царапины вполне можно было принять за следы от веток. Он не успел начать снимать одежду, и теперь Эжени не пришлось возиться со шнурками и застёжками. Она поднялась, хромая и шатаясь, добрела до лошадей, которые встретили её тревожным ржанием, отвязала жеребца де Лавуаля и подхлестнула его. Конь с громким ржанием кинулся прочь, а Эжени обессиленно прислонилась к тёплому боку Звёздочки, шумно фыркающей ей в ухо. Впрочем, она недолго оставалась в таком положении. Через силу добравшись до небольшого ручья, протекавшего вблизи заброшенной церкви, девушка опустилась на колени и погрузила руки в ледяную воду. Кисти сразу же заломило, но она заставила себя тщательно умыть лицо, промыть глаза и высморкать нос, стерев всякие следы рыданий. Потом Эжени как могла причесала волосы, привела в порядок одежду, тщательно зашнуровав развязанные шнурки, и помолилась, чтобы никто не заметил разорванной ткани. Закончив все эти действия, она хотела посмотреть в воду, но быстро бегущий ручей стирал очертания её лица, и Эжени вернулась к Звёздочке, села в седло и понеслась прочь. Когда она вернулась в замок, никто не обратил внимания на её растрёпанные волосы, находящуюся в некотором беспорядке одежду и покрасневшие глаза. Отец выразил лёгкое беспокойство по поводу отсутствия господина де Лавуаля, сразу после обеда уехавшего на конную прогулку. Эжени ответила, что не видела его, и сама поразилась спокойствию, с которым у неё получилось солгать. Мать неодобрительно заметила, что Эжени совсем охрипла, и ей следует быть осторожнее во время своих прогулок, если она не хочет заболеть. Девушка оставила Звёздочку на попечение Бомани, проскользнула в свою комнату и уже там смогла дать волю слезам. Коня Антуана де Лавуаля в тот же вечер нашли местные — он, осёдланный, скакал по холмам, оглашая их тревожным ржанием. Там же вскоре нашли и тело Антуана — и никому, ни единой живой душе не пришло в голову, что Эжени может быть как-то причастна к его гибели. «Молодой, горячий, пустил коня во всю прыть, да и не удержался в седле», — с горечью говорил отец. Мать сдержанно плакала, Эжени же сидела, безучастно глядя в огонь и стараясь не думать о тысяче иголок, пляшущих на кончиках пальцев. Антуана де Лавуаля похоронили, семья де Сен-Мартен выразила искренние соболезнования его отцу, матери и брату, и с тех пор попыток выдать Эжени замуж больше не предпринималось. Её извечную грусть и задумчивость родители принимали за скорбь по трагически погибшему жениху, и дочь не разубеждала их. Первые месяцы после случившегося она вообще не выходила из дома, даже на похороны де Лавуаля, страдала от ночных кошмаров, запирала на ночь дверь своей комнаты и почти не разговаривала с отцом и Бомани — настолько сильным был её страх перед мужчинами. Потом она понемногу стала приходить в себя — когда поняла, что над ней больше не висит угроза разоблачения, а её магия всё ещё с ней, и она стала даже сильнее, чем раньше, словно всё, что ей требовалось — кровавое жертвоприношение. Именно день гибели Антуана де Лавуаля Эжени определила как день, когда она стала настоящей колдуньей, обладающей силой столь же грозной, сколь и могущественной, и способной распоряжаться этой силой по своему усмотрению. Её страх перед мужчинами со временем уменьшился, но с тех пор девушка не расставалась с острой заколкой с навершием в виде фигурки совы, которой она закалывала волосы, и с не менее острым кинжалом, украшенным такой же фигуркой, который она носила у бедра. И кинжал, и заколка достались Эжени в наследство от какой-то прапрабабки, долгое время хранились запертыми в ящике, и ни шевалье де Сен-Мартен, ни его супруга даже не знали, что их дочь вновь извлекла эти предметы на свет Божий. До недавнего времени ей ни разу не приходилось пускать их в ход, но само наличие оружия вкупе с осознанием своего владения магией придавало Эжени уверенность в своих силах. Антуан множество раз приходил к ней во снах, и каждый сон заканчивался одинаково — Эжени вновь подбрасывала его в воздух, ломала ему шею и отправляла в преисподнюю, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.

***

— Как видите, рассвет моей магии был весьма кровавым, — заключила Эжени, обращаясь к Леону. Тот сидел совершенно неподвижно, опустив голову и уставившись в одну точку на полу. Мысленно он всё ещё находился между холмов, у заброшенной церкви, где над девушкой едва не было совершено жестокое насилие, и ему стоило большого труда вернуться к действительности. — Как же так? — прохрипел бывший капитан, словно он сам только что сорвал голос, призывая на помощь. — Как же так? Вы пережили такой ужас — и теперь вы не боитесь оставаться наедине со мной, ездить со мной по лесу... — Кто сказал, что я не боюсь? — её губы искривились в подобии усмешки. — Я очень даже боюсь. Но я пытаюсь доверять голосу разума, а он говорит, что у вас нет никаких причин совершать надо мной насилие. Вы чужой в этих землях, и местные растерзают вас, если узнают, что вы причинили мне вред. Вы прибыли сюда, чтобы устроиться на службу — так зачем же вам всё портить, ещё и так быстро? Кроме того, у меня есть моя магия и моё оружие, так что в крайнем случае я смогу защитить себя. — Должно быть, в самом начале вы совсем не доверяли мне, — покачал головой Леон. — Конечно, нет, как и всякому незнакомому человеку... особенно мужчине. Но у меня было время понаблюдать за вами, посмотреть, как вы обращаетесь с людьми, в особенности с женщинами. Сюзанне вы не сказали ни одного грубого слова, не позволили даже намёка на что-то неприличное. Деревенские жительницы вас тоже не интересовали. Ко мне вы всегда относились вежливо и уважительно. Кроме того, вы так стремились защитить Розу Тома от её отца... Словом, я подумала, что небольшая дневная прогулка в лес в вашей компании не может быть очень опасной. А уж потом, когда вы рисковали жизнью, чтобы спасти меня от Жиля Тома, от отца Клода, когда вы так стремились помочь Катрин Дюбуа... Могу сказать, что такие люди, как вы, как мой верный Бомани, как Гийом Лефевр, как юный Оливье Дюбуа, возвращают мне веру в мужчин. — Лестно слышать, — Леон склонил голову. — Что ж, теперь мне многое понятно. Вот почему вы так стремитесь защищать слабых, в особенности женщин и детей, вот почему вы не боитесь магии и нечистой силы — магия выступает вашей союзницей против людей, творящих зло и несправедливость. — Именно так, — Эжени помрачнела. — Иногда я думаю: а стала бы я той, кто я есть, если бы со мной не произошло этого ужаса? Стала бы я защищать жертв насилия, если бы сама не пережила подобное? Смогла бы вообще магия раскрыться во мне в полную силу? Леон не знал ответа на эти вопросы, поэтому снова покачал головой. — Как бы то ни было, мне жаль, что это с вами случилось. Никто не должен переживать такое. — А мне-то как жаль, — откликнулась она. — И я ведь никому об этом не рассказывала — ни отцу, ни матери, ни священнику на исповеди. Впрочем, я очень давно не была на исповеди... Вы — первый, кому я рассказываю об этом, Леон. — Клянусь сохранить вашу тайну, — он прижал руку к груди. — И должен сказать, что я восхищён вашей храбростью и силой духа. — Не было в этом никакой храбрости, — отмахнулась Эжени. — Мне просто повезло, что таков механизм моей магии: она пробуждается в минуты сильного душевного и телесного потрясения, в том числе от сильной боли и страха либо гнева. На самом деле я была перепугана до полусмерти и постоянно винила себя за случившееся: зачем я осталась с ним наедине, зачем спешилась, зачем пошла к церкви? Но откуда я могла знать? Антуан всегда казался таким учтивым, таким благородным... Она надолго замолчала, глядя на свои колени. — С другой стороны, если бы я в тот день не пошла с ним, он бы рано или поздно нашёл себе другую жертву, бедную дворянку или какую-нибудь крестьянскую дочку, и та не сумела бы отбиться с помощью магии. Значит, я была карой для Антуана? Заслуженной карой небесной, как чёрный козёл для Жиля Тома? — Пожалуй, что так, — кивнул Леон. — Что ж, я рада, что вы не считаете меня чудовищем, — Эжени подняла голову. — И... вы по-прежнему согласны служить мне? Даже после всего, что вы узнали? — Сейчас — более, чем когда-либо, — твёрдо заявил он.