Когда сознание стало постепенно возвращаться к Леону, он попытался разлепить веки, с большим трудом смог это сделать — и тут же вновь зажмурился от ударившего прямо в лицо яркого света. Застонав, он с трудом перекатился на бок, потом привстал на одно колено и потёр глаза рукой, моргая, чтобы привыкнуть к солнечным лучам. Всё тело нещадно болело и ныло, голова кружилась, и Леон снова прикрыл глаза, прислушиваясь к своим ощущениям и пытаясь понять, не сломал ли он чего-нибудь при падении.
— Леон! — донёсся до него издалека испуганный голос, а затем послышались быстрые шаги, и солнце заслонил девичий силуэт. — Леон, вы целы?
— Жить буду, — прохрипел он, утирая пот с лица. Зрение понемногу прояснялось, и теперь бывший капитан мог различить стоявшую перед ним Эжени, растрёпанную, бледную и встревоженную, с размазанной по лицу кровью. Тело де Сен-Жермена лежало неподалёку, кожа на лице графа почернела, словно от огня, а из его груди по-прежнему торчал осиновый колышек.
— Надо сжечь его, пока он не восстал! — Леон попытался подняться на ноги, но перед глазами всё поплыло, к горлу подкатила тошнота, и он был вынужден снова упасть на колени.
— Он не восстанет, — судя по дрожащему голосу Эжени, она не очень-то верила в правдивость своих слов. — Удар осинового кола убивает вампира... упокоит его... навсегда.
— Лучше не рисковать, — Леон, пошатываясь, всё-таки встал и огляделся. Они с Эжени стояли под окном замка, рядом дымился труп вампира, а Изабелла де ла Шаллен выглядывала из окна, прикрываясь шторой от яркого света, её рот, подбородок и шея были измазаны кровью.
— Я не смогу зажечь огонь, моя магия на ближайшие дни полностью иссякла, — Эжени безуспешно попыталась стереть кровь с лица.
— Я поищу огниво, — сын Портоса добрался до стены замка, с облегчением опёрся о неё и неуверенным шагом направился к конюшне. К тому времени, как он дошёл до лошадей и забрал из седельной сумки огниво, дурнота немного прошла, но тело всё ещё невыносимо болело, хотя стало ясно, что кости у него не сломаны. Леон вернулся к Эжени и застал её возящейся с телом де Сен-Жермена.
— Надо затащить его внутрь, — сквозь зубы проговорила она. Леон, превозмогая боль, принялся помогать ей, хотя от одной мысли, что вампир может в любой момент восстать и вцепиться кому-то из них в горло, у него всё переворачивалось внутри. С большими усилиями они сумели-таки втащить тело графа внутрь, и Леон тут же бессильно привалился к стене, в то время как Эжени поспешно кинулась к дверям и заперла их.
— Вы как, сильно ушиблись? — она бросила на сына Портоса встревоженный и вместе с тем сочувствующий взгляд.
— Бывало и хуже, — отозвался Леон. — Хотя бы на Королевской площади, когда я с гвардейцами явился арестовывать детей мушкетёров, но мне помешали слуги герцога де Лонгвиля, — он поморщился от неприятного воспоминания. — Один из них ударил меня по голове и сшиб с ног. Боль была такая, что я думал, он мне голову расколол. Ничего, я ещё успел подняться и проткнуть ему плечо. Правда, голову потом всё равно пришлось перевязывать...
— В замке больше никого нет, — с лестницы бесшумной тенью спорхнула Изабелла и подбежала к ним. — Наверное, он отослал всех слуг, чтобы крики и шум борьбы не привлекли ненужного внимания. Оставил только самых преданных ему негодяев... Ничего, нам теперь это только на руку.
Она с отвращением пихнула труп ногой.
— Мерзавец!
— Долго я пролежал без сознания? — бывший капитан с трудом приподнял потяжелевшую голову и посмотрел на Изабеллу.
— Не очень, — отозвалась она, всё ещё глядя на мертвеца. — Ровно столько времени, сколько потребовалось мадемуазель де Сен-Мартен, чтобы спуститься по лестнице, выбежать наружу и подойти к вам.
— Что с остальными? — Леон пожалел, что вместе с огнивом не захватил из седельных сумок и пистолеты, заряженные серебряными пулями. Никто не знает, как поведёт себя отведавшая крови вампирша. Может, ей мало разбойников, и она по-прежнему голодна, а Леон лишился последних сил, затаскивая тело графа в замок, и Эжени сейчас не может пользоваться магией, так что они будут совершенно бессильны, если Изабелле вздумается напасть на них.
— Они мертвы. Все, — вампирша отёрла рукой окровавленный рот, в котором блеснули зубы — человеческие, но весьма острые и тоже все в крови. Леон от такого зрелища вздрогнул и быстро огляделся по сторонам в поисках хоть какого-то оружия. Шпага, выбитая де Сен-Жерменом, так и осталась лежать на втором этаже. Конечно, оставался ещё серебряный нож в сапоге, но хватит ли ему сил пустить его в ход, если Изабелла вдруг решит накинуться?
— Вы убили конюха, — слабым голосом пояснила Эжени. — Хотя кто разберёт, кто он на самом деле... Он не был вам знаком, в отличие от остальных, вот граф и решил послать его навстречу нам, чтобы не вызвать подозрений. Изабелла убила разбойника с чёрной бородой и управляющего, — она передёрнулась. — Вся гостиная теперь залита кровью... Графа убили вы, а ещё один его помощник сбежал, но мы же не будем его преследовать?
— Я бы догнала его и вцепилась зубами в глотку, — мрачно ответила Изабелла. — Он — один из тех, кто убил моего Этьена!
— Но гоняться за ним сейчас, в разгар дня, опасно, бессмысленно и попросту глупо! — возразила Эжени. — К тому же он вряд ли представляет для нас какую-то опасность. Если он расскажет кому-нибудь про вампиров, его сочтут сумасшедшим. Если расскажет про убийство графа и его людей, ему придётся объяснять, что он сам делал на службе у де Сен-Жермена. Вряд ли он преисполнится желанием мстить за убитых — такого сорта люди обычно всегда сами за себя. Если он обладает хоть каплей разума — а он обладает, иначе не сбежал бы, а боролся до конца и обрек себя на гибель — то не станет вставать на пути у вампирши, ведьмы и опытного воина.
Она выдохнула и прислонилась к стене, словно устав от такой долгой речи.
— Ладно, убедили, — Изабелла снова отёрла рукой губы. Теперь Леон видел, что кровью залито не только лицо, но и когда-то роскошное тёмно-зелёное платье. Ожоги, оставленные серебряной цепью, уже почти зажили, и кожа вампирши вновь стала белой и гладкой. — И всё же, что нам делать с телами? Если люди найдут обескровленные трупы со следами укусов, то их страх усилится, а тут недалеко и до восстания.
— У меня есть идея, — со вздохом ответила Эжени. — Правда, это не очень-то по-христиански.
— А кровь пить — по-христиански? — вскинулся Леон. — А нападать на людей, убивать их, похищать и мучить — по-христиански? Терзать крестьян, вынуждая их бежать из родных краёв — по-христиански?
— Вы ещё не видели подвал, — добавила Изабелла, и её прекрасное лицо потемнело. — Он устроил там настоящую пыточную камеру. Одна из решёток полностью сделана из серебра, а сама камера увешана букетами вербены, полыни и связками чеснока. У меня дух перехватило, когда я заглянула туда, а ведь я почти не дышу! Можете сами спуститься, посмотреть, куда это отродье собиралось заточить меня и вашу спутницу!
— Поверю вам на слово, — отозвался Леон, всё ещё не до конца отдышавшийся.
— Нет, — произнесла Эжени. — Не по-христиански. И именно поэтому я предлагаю сжечь тела. Вместе с замком.
— Вы хотите устроить пожар? — у Леона вырвался нервный смешок. — Чёрт, кажется, это семейная черта дю Валлонов — поджигать замки!
— Ваш отец тоже сжёг чей-то замок? — заинтересовалась Изабелла.
— Свой собственный, — ответил он. — Хотя в то время он уже принадлежал другому человеку, тоже в некотором роде заменившему мне отца. Вообще это долгая история.
— Прежде чем сжечь замок, надо убедиться, что никто не заподозрит нас в причастности к этому, — Эжени понемногу приходила в себя, и голос её зазвучал уверенней. — Сударыня, вы ведь в этих краях проездом? Вас почти и не видели, верно?
— Вам лучше знать, — дёрнула плечом Изабелла, — ведь это вы наводили справки обо мне. Разумеется, мы с Этьеном старались скрываться и действовать незаметно.
— Кое-кто из местных видел вас проезжающими по дороге в сторону леса, — ответила девушка, — кроме того, они знают ваше лицо и имя, потому что я расспрашивала о вас и показывала портрет в медальоне. Но думаю, они скоро о вас забудут. Для крестьян вы так и останетесь знатной дамой, похищенной разбойниками, а ваш возлюбленный — знатным господином, павшим в схватке с этими разбойниками. В гостиницу Леон вас привёл поздно вечером, а ушли вы утром, прячась под капюшоном накидки, так что никто не должен был вас заметить. Вряд ли кто-то свяжет вашу историю с графом д’Эрвье, которого, по общему мнению, и близко в этих краях не было в это время!
— Мы для них — другая знатная дама и её спутник, которые от нечего делать гоняются за вампирами, разбойниками и прочей нечистью, — добавил Леон. — Поездили, поспрашивали местных, взбаламутили воду, а после пожара в замке поняли, что нам никто не поможет ни в охоте на вампира, ни в поиске разбойников, и уехали восвояси.
— Хозяин гостиницы сегодня утром принёс вам записку от графского управляющего, — напомнила Изабелла. — Не может ли он заметить связь между нами и пожаром в замке?
— Не думаю, что он прочитал её, — покачал головой Леон. — Конверт не был вскрыт. Да и потом, управляющий Ватель изъясняется... изъяснялся так мудрёно, что его не понял бы и очень грамотный человек, не то что здешний хозяин. Он знает только, что мы куда-то поехали, но не знает, куда именно.
— Дорога в замок была безлюдна, так что нас никто не должен был заметить, — с тревогой произнесла Эжени. — А даже если и заметят, то ведь сложно будет установить связь между нашим пребыванием в замке и пожаром... верно же? Мы всегда можем сказать, что покинули замок, когда граф и его люди были живы и здоровы, а что произошло дальше, мы не знаем.
— В конце концов вы всегда сможете оглушить людей, которые придут вас арестовывать, магией и сбежать, — Изабелла с любопытством посмотрела на неё. — Кстати, вы ведь так и не открыли мне, что умеете колдовать!
— Это не та тайна, которую открывают первому встречному, — Эжени помрачнела. — Даже первому встречному вампиру.
— И неразумно раскрывать все карты перед тем, кому вы до конца не доверяете, — поддержал её Леон.
— Как интересно! Я за всю жизнь встречала только пару-тройку колдунов, — Изабелла не отрывала от девушки заинтересованного взгляда. — Одна, ярмарочная гадалка, и вправду могла предсказывать будущее, но её дар Кассандры был очень слабым и скорее пугал её, чем помогал, так что на жизнь она предпочитала зарабатывать обычным враньём насчёт хорошего урожая, крепких браков, здоровых детей и прочего, что хотят услышать люди.
Леон невольно поёжился, вспомнив цыганку Сильвию, нагадавшую ему «выбор между своим и чужим, между долгом и любовью». Неужели она всего лишь говорила ему то, что он желал и боялся услышать? Или же Сильвия и впрямь была колдуньей и увидела что-то в его судьбе?
— Другой мог исцелять раны и, надо сказать, приносил немалую пользу людям, — продолжала между тем Изабелла. — Он умел варить целебные зелья, облегчал боль и прекрасно разбирался в травах. К сожалению, он не мог помочь самому себе — это был юноша, по сравнению со мной так вообще мальчик, слабоумный с самого рождения. Деревенские мальчишки смеялись над ним, но он им всё прощал и вечно ходил с блаженной улыбкой на лице.
Она вздохнула и огляделась, ища не то зеркало, в которое можно посмотреть, не то воду, которой можно умыться.
— Третий был наёмником, и я встречала мало людей свирепее его. Пожалуй, они с де Сен-Жерменом стали бы неплохими друзьями, — Изабелла с отвращением взглянула на мёртвое тело. — Он был неутомим и невероятно ловок в бою, при этом редкие выжившие противники клялись, что шпага словно приросла к его кисти, а их шпаги сами вылетали из их рук, и ещё он будто бы очень ловко уклонялся от ножей, которые в него метали, и даже от пуль. Но он не мог лечить нанесённые ему раны, и всё его искусство было направлено лишь на то, чтобы убивать. У вас, мадемуазель де Сен-Мартен, я вижу куда большую силу!
— Эта сила сегодня стоила мне большой потери крови, — Эжени прижала руку к носу. — За свою магию мне приходится расплачиваться головной болью, кровотечением из носа, тошнотой и жуткой слабостью. А ещё — и это самое плохое — временной потерей способности колдовать.
— Надеюсь, вы скоро вернёте себе свои силы, — Изабелла ободряюще улыбнулась, но эта улыбка выглядела бы куда менее жуткой, если бы её зубы не были испачканы кровью.
— Нам всем нужно привести себя в порядок, — подал голос Леон. — Смыть кровь и всё в таком роде. Мы не знаем, как долго будут отсутствовать слуги. Может, они вернутся только на следующий день, а может, граф велел им прийти к вечеру.
Все трое тотчас же взялись за дело — разыскали в опустевшем замке кувшины с водой и полотенца, смыли кровь со своих рук и лиц, оправили одежду, насколько это вообще было возможно. Женщины причесали растрепавшиеся во время схватки волосы, завязали развязавшиеся шнурки и ленты, а затем вновь осмотрели дом, чтобы убедиться, что в нём нет ни одной живой души, кроме них, — даже собаки или кошки. Леон вновь вооружился шпагой и спрятал в сапог осиновый колышек, выдернутый из груди мёртвого графа (капитан до последнего ожидал, что вампир, едва оружие будет извлечено из его груди, поднимется и вновь нападёт на них, но этого, к его огромному облегчению, не произошло). Затем он унёс тяжёлую серебряную цепь, забросив её в подвал — действительно очень мрачный, больше похожий на темницу и насквозь пропахший чесноком. Леон, не будучи вампиром, и то сморщился, зажал нос рукой и, избавившись от цепи, поспешил покинуть это жуткое место.
Оружие убитых они, посовещавшись, отнесли в тот же подвал, перед этим как можно тщательнее оттерев от крови шпагу конюха, который, скорее всего, был никаким не конюхом — уж чересчур ловко он обращался с оружием. Тело графа втащили в гостиную и положили рядом с остальными телами. Леон, за время службы в гвардии повидавший и не такое, глядел на мертвецов равнодушно, Изабелла отводила глаза, не желая видеть дело своих рук и зубов — разорванные глотки чернобородого и Вателя. Эжени вообще смотрела только в пол, старалась не дышать, редко и резко втягивая носом воздух и подолгу задерживая дыхание, и была очень бледна, хотя Леон не знал, чем это вызвано — видом мёртвых тел или слабостью после схватки с вампиром. В конце концов Эжени не была хрупкой девой, падавшей в обморок при любой возможности: её не напугали трупы Филиппа Тома, Жиля Тома, отца Клода, Абеля Турнье...
Когда всё было готово, Леон открыл бутылку вина, прихваченную им из погреба, и щедро полил им тела, столы и стулья из дорогого дерева, тяжёлые шторы, скрывавшие жилище вампира от солнечного света. Затем он высек искру, и вскоре пламя весело побежало по ткани, дереву и плоти, не делая различий. Все трое поспешили покинуть замок раньше, чем до них дойдёт запах дыма и горелого мяса, и вскоре Леон с Эжени уже седлали лошадей. Вороная кобыла и Ланселот испуганно ржали и вскидывались на дыбы, пугаясь не то присутствия вампирши, не то близящегося пожара. В замке что-то звенело, гремело и трещало, стёкла со звоном лопались, и осколки сыпались прямо на землю, из окон валил дым, а внутри бушевало пламя, пожирая останки де Сен-Жермена и его сообщников.
Леону вспомнился пожар, устроенный в Лондоне Луизой де Круаль, и он поспешно отвернулся. Изабелла же, напротив, глядела на огонь, как зачарованная, и по ней было видно, как страшит и одновременно манит её пламя. Накидка с капюшоном укрыла её тело и лицо, перчатки — руки, но её карие глаза наполнились неизбывной тоской.
— Мой Этьен... — прошептала она, касаясь висящего на шее медальона. — Теперь ты отомщён. Но встречу ли я когда-нибудь такого, как ты?
— Что вы теперь будете делать? — спросила Эжени, похлопывая коня по морде, чтобы успокоить его.
— Доберусь до своего тайного укрытия, — ответила вампирша. — У нас с Этьеном был дом в глуши, где мы могли спокойно жить, не опасаясь чужих взглядов. Деньги у меня тоже есть, так что я не пропаду.
— Он далеко, ваш дом?
— Скажем так: для обычной женщины добраться туда пешком, без пищи и воды, было бы сложной задачей. Но я не обычная женщина, я — вампирша, — Изабелла тряхнула головой, и её густые чёрные кудри рассыпались по плечам. — Буду идти ночью, когда мне светит луна, а днём скрываться в тени. Не пропаду, — повторила она и улыбнулась, глядя на Леона и Эжени. — И я желаю вам удачи. Вы помогли мне, нежити, кровопийце, избавили меня от смертельного врага, сделали меня свободной, в то время как любые другие люди вонзили бы мне кол в сердце, едва узнав, кто я на самом деле. Я уезжаю далеко отсюда, и вряд ли наши с вами пути когда-нибудь пересекутся, но я от всего моего небьющегося сердца желаю вам счастья.
— И вам, — Эжени приложила руку к груди и слегка поклонилась. Леон молча отдал честь, подумав, что для него величайшим счастьем будет уже то, что их с вампиршей пути больше никогда не пересекутся. Потом Изабелла развернулась, поплотнее закуталась в накидку Эжени и лёгкой летящей походкой, почти вприпрыжку, направилась прочь — длинное платье не стесняло её движений, ноги ступали легко и уверенно. Подождав, пока она скроется из виду, Леон и Эжени направили лошадей к лесу — прочь от замка, который уже весь был объят пламенем, от стай птиц, с тревожными криками взметнувшихся с окрестных деревьев и кружащихся над ними, от этого проклятого места с его проклятыми обитателями, возомнившими себя безнаказанными и понёсшими за это суровую кару.
***
Магия вернулась к Эжени через три дня. Сначала она могла делать только мелкие вещи, вроде зажигания свечей или открывания замков без ключа, поэтому синяки и царапины, полученные Леоном в схватке с вампиром, и его прокушенное Изабеллой запястье пришлось лечить без волшебства, с помощью трав и мазей, купленных в одной лавочке на обратной дороге. Края, бывшие некогда владениями графа д’Эрвье, они покинули спокойно — хозяин гостиницы без умолку твердил только о таинственном пожаре, но это было вызвано природной болтливостью, а не подозрениями в адрес постояльцев. Леон мрачно кивал и качал головой, Эжени ахала и сочувствовала, а хозяин продолжал сокрушаться, что управляющий, господин Ватель, в последнее время водился со странными людьми, и они вполне могли напиться вина, поспорить из-за карточного долга или чего ещё, подраться, а там упала свеча, другая, а потом и весь замок занялся. Или же эти люди убили господина Вателя, а пожар устроили, чтобы скрыть следы. И неизвестно, когда вернётся граф и вернётся ли вообще — может, он уже сложил голову на чужбине. И что теперь будет, и кому достанутся земли и то, что осталось от замка, неизвестно.
Вопросы наследования не очень-то волновали Эжени — достаточно было того, что они с Леоном сумели остановить одного кровопийцу и помочь другой, что нападения в здешних краях прекратились, и они могли возвращаться домой. На обратной дороге они всё так же ночевали в гостиницах и на постоялых дворах, останавливаясь в одном номере, и Эжени поначалу боялась прикасаться к Леону, не желая тревожить его травмы, но сын Портоса быстро доказал ей, что он прекрасно себя чувствует, особенно рядом с ней, и в любой миг готов подпитать её магию. Лёжа в постели, прижимаясь к нему, склонив голову на грудь Леона и слушая ровные удары его сердца, Эжени ощущала, как её медленно покидает страх, вызванный столкновением с вампиром, и отвратительные образы мёртвых тел изглаживаются из её памяти. Когда Леон гладил её, целовал, ласкал, она ощущала, как ушедшая магия вновь наполняет её тело, и ей порой казалось, что на коже, там, где её касался Леон, вспыхивают и гаснут золотые узоры.
Сюзанна и Бомани встретили госпожу и её спутника в своей обычной манере — негр проворчал, что столь длинные путешествия утомляют его хозяйку, вон она вся бледная и в седле еле держится, а уж бедным лошадкам, наверное, совсем худо, потому что кормят их на постоялых дворах не пойми чем. Сюзанна едва не расплакалась от радости, что Эжени и Леон вернулись живыми, а когда Эжени объявила, что вампиров в тех краях больше нет и Франсуа может спокойно возвращаться в родной дом, служанка едва не кинулась целовать ей руки. Её кузен, несмотря на заверения сестры и её госпожи, что вампиры больше никого не потревожат, предпочёл остаться у Сюзанны — из страха перед нежитью (как предположила Эжени) или из-за большого количества красивых девушек в землях де Сен-Мартен (как посчитал Леон). Впрочем, парень он был работящий, и родители Сюзанны не возражали, чтобы он пожил у них ещё немного.
Между тем время шло, и апрель сменился маем, необычайно тёплым и светлым. Солнце палило нещадно, и Эжени мысленно посочувствовала вампирше Изабелле, надеясь, что та уехала в менее солнечное и более пасмурное место. На деревьях лопались почки, разворачивались первые листья, птицы стали петь громче, воздух наполнился запахом цветов, и весь мир, казалось, открылся весне. Ярче сверкали улыбки девушек, горели их румяные щёчки, звонче хохотали юноши, вино было вкуснее и пьянило сильнее, и тень под любым деревом казалась подходящей для того, чтобы там могли уединиться влюблённые.
Живот Клариссы Лепети стал настолько большим, что ей было тяжело ходить, и она, переваливаясь, как утка, останавливала любого, кто проходил мимо, чтобы пожаловаться на тяготы беременности. Катрин Дюбуа вернулась вместе с детьми от свекрови, и местные опять стали жаловаться на неугомонного Оливье, который подбивает мальчишек Гийома Лефевра на всякие шалости. Роза Тома вышла-таки замуж за подмастерье кузнеца — её мать пролила немало слёз на свадьбе, но это были слёзы радости. Эжени невольно задумалась, наблюдает ли за свадьбой сестры Филипп Тома и радуется ли он за неё, видит ли счастье дочери Жиль и проклинает ли её или же раскаялся в своих грехах. Такие мысли могли много до чего довести, поэтому Эжени старалась быстрее подумать о чём-нибудь другом.
Она сама проводила эти жаркие весенние дни, насыщенные пьянящим запахом цветов и наполненные пением птиц, за привычным подсчётом доходов и расходов, ездила к крестьянам, распоряжалась по хозяйству в замке, но эта жизнь казалась ей бесконечно далёкой, будто она спала и во сне смотрела со стороны на себя саму, погружённую в повседневные хлопоты. Пробуждение происходило ночью, когда Эжени приходила в комнату к Леону или же он приходил к ней. Весна будто воспламенила его страсть, и частенько они засыпали в объятиях друг друга уже под утро, утомлённые донельзя. Вместе с тем Эжени не забывала о чае из пижмы — она по-прежнему пила его. Впрочем, дни, когда она по причине всех женщин не могла делить постель с Леоном, не мешали им наслаждаться обществом друг друга. Они устраивались рядом, она прижималась к груди капитана, или он клал голову ей на колени, и они негромко разговаривали, делясь историями из своего прошлого, обсуждая настоящее, строя планы на будущее. Иногда в таких обсуждениях участвовала чаша-другая вина — впрочем, Эжени, весьма настороженно относившаяся к выпивке, следила, чтобы они оба не хватили лишнего.
Новое приключение пришло к ним в эти пьяные майские дни с совершенно неожиданной стороны. Эжени получила письмо от своей матери из монастыря, но помимо обычных сетований на здоровье и погоду и наставлений для дочери там содержалось кое-что более любопытное: Матильда де Сен-Мартен просила свою дочь навестить её, обещая рассказать и передать нечто очень важное. Эжени была уверена, что мать скрылась в монастырь в том числе и от неё, непокорной дочери, единственного ребёнка, не желающего вступать в брак и продолжать род, тихой серой мыши, корпящей над книгами, разочарования для своих родителей. И теперь она сидела за столом, не отрывая взгляда от письма, словно написанные ровным убористым косым почерком строки могли измениться, если долго смотреть на них.
«Эжени!
Я знаю, что давно не писала тебе, и спешу это исправить. Всю весну меня мучил сильнейший насморк, который прошёл совсем недавно, но не знаю, надолго ли. Должно быть, это из-за цветения яблонь и других деревьев — я всегда начинаю чихать, когда они зацветают. Надеюсь, тебя такое не мучает. Зима была холодной, и я надеюсь также, что ты была достаточно благоразумна, чтобы проводить как можно больше времени дома, у тёплого камина, а не скакать по полям и лесам на Ланселоте, как ты это любишь делать. А если уж выезжала, то надевала подбитый мехом плащ!
Я понимаю, что моя просьба покажется тебе необычной, но я прошу тебя приехать ко мне как можно скорее. Да, после смерти Венсана и до моего ухода мы не особо ладили, но я должна рассказать тебе кое-что очень важное — и не только рассказать, но и показать, и передать. Я думала, что в монастыре скроюсь от всех тягот этого мира, но они нашли меня и здесь. То, что я хочу рассказать, касается твоего отца, но может навредить и твоему благополучию. Я надеюсь, что смогу снова спокойно спать, есть и молиться, когда передам тебе то, о чём не могу написать прямо.
Молюсь за тебя и жду твоего приезда.
Твоя мать»
— Что ж, видимо, мне не остаётся ничего иного, кроме как ехать в монастырь, — тихо проговорила Эжени, медленно отводя взгляд от написанных строк и переводя его на окно, туда, где синело небо, ослепительно ярко светило солнце, и перекликались между собой птицы, наконец-то вернувшиеся домой из дальних краёв.
