Страшные сказки Бретани

Некоторое время все шестеро шли в молчании, слишком уставшие и потрясённые, чтобы о чём-то говорить. Первой голос подала Анжелика — она запрокинула голову, поглядела в низкое небо, которое из чёрного постепенно становилось серым, луна на нём бледнела, а звёзды были уже почти неразличимы, и затем обратилась к Эжени: — Вы сами нашли ход в собор или вам тоже помогла цыганка? — Цыганка? — Эжени вздрогнула: видимо, слова Анжелики оторвали её от каких-то своих мыслей. — Какая цыганка? — Когда мы искали, как пробраться в собор, нам указала на потайную дверь молодая девушка-цыганка с козочкой. Мы ещё гадали, как она оказалась здесь и откуда знает тайные проходы в собор. — Нет, цыганку я не видела, — лицо Эжени заволокла пелена задумчивости. — Мне ход указал какой-то горбун. Видите ли, пока я разыскала квартиру Леона, узнала, куда он направился, и добралась до собора, уже совсем стемнело, и было почти ничего не видно. Я как раз раздумывала, позволено ли мне сделать то же, что и в доме Леона, и открыть двери собора магией — всё-таки Божий храм, неудобно... И тут этот горбун высунулся откуда-то из-за угла и поманил меня за собой — в темноте его было почти не разглядеть, но то, что я всё же сумела рассмотреть, признаюсь, меня напугало. Я пошла за ним, готовясь в случае чего отбиваться магией или стрелять — у меня с собой пистолет. Но горбун вскоре исчез, как будто сквозь стену прошёл, а я, подойдя поближе, обнаружила дверь. Она была открыта, я вошла внутрь, не нашла там никаких следов горбуна, но услышала голоса и шум наверху и стала подниматься. И, как видите, успела очень вовремя. — Горбун и цыганка! — неожиданно воскликнул Рауль. — Я слышал эту легенду о соборе Нотр-Дам, ещё когда был ребёнком. Говорят, что в давние времена здесь казнили одну цыганку, в которую были влюблены горбатый звонарь собора и архидьякон. Но тогда получается... — он осекся и с ужасом уставился на спутников. — Получается, мы видели привидение? — Получается, что так, — Эжени, привыкшая к общению с духами, не испытывала страха, в отличие от остальных. — Нам повезло, что на нашем пути встретились цыганка и звонарь, а не священник. Я тоже слышала истории о чёрном монахе, бродящем ночами по Парижу, и истории эти очень невесёлые! — Привидение указало нам дорогу к колдуну, а другая колдунья нас спасла, — покачал головой Анри. — Чего только не делается на этом и том свете! А козочка что, тоже стала призраком? — Иногда животные следуют за своими хозяевами и в загробный мир, — кивнула Эжени. — А козы вообще особенные животные — Леон подтвердит... — Это вы про ту историю с чёрным козлом? — Анжелика перекрестилась. — Господи, я не хочу больше выслушивать эти ужасы, с меня довольно! И вообще, нам всем пора по домам! Рауль, даже не думайте возражать, я пойду с вами и перевяжу вашу голову. — Хорошо, — обречённо вздохнул он. — С вами всё равно бесполезно спорить, баронесса. Но перед тем, как расстаться, я должен кое-что сказать мадемуазель де Сен-Мартен. Ваша отповедь тогда, в вашем замке, хоть и была сурова, но помогла нам сегодня выстоять против обвинений Виктора Туссака, так что я даже благодарен вам за сказанное тогда. — Он тоже упрекал вас в жестокости и подлости? — нахмурилась Эжени. — Да, и притом куда жёстче и несправедливее, чем вы. — Надо же, — она слабо усмехнулась. — А я только хотела сказать, что не все мои слова, возможно, были справедливы, и я готова взять их назад... часть из них. Кажется, я ошибалась насчёт вашего отношения к Леону. Вы и впрямь готовы сражаться с ним бок о бок... как настоящая команда. — И защитить меня от нападения убийц, и проводить в самые глубины парижских трущоб! — подхватил сын Портоса, кинув взгляд сначала на сестру, а затем на Анри д’Эрбле. — Вижу, без меня вы успели найти себе много приключений, — пробормотала Эжени, встревоженно посмотрев на него. — Надеюсь, вы расскажете мне о них? — Непременно расскажу! — пообещал Леон, крепче притягивая её к себе. — Господа, здесь наши пути расходятся. Я отведу Эжени в свою квартиру, а вы отправляйтесь по домам. — Дома вас, насколько я помню, ждёт де Круаль, — прищурилась Жаклин. — Вы не опасаетесь её? От этой женщины можно ожидать чего угодно! — Прошу вас, дайте мне разобраться с этим самостоятельно! — он раздражённо закатил глаза. — Де Круаль не хотела встречаться ни с кем из вас, и я не могу допустить, чтобы вы все вломились ко мне домой! — Лучше нам всем побыстрее уйти, пока никто не увидел нас на улице в такой час, — вмешалась Эжени. — Все знают, что вы враждовали с Туссаком, вас могут посчитать причастными к его смерти! — Никто не знал, что Туссак в Париже, и его падение с Нотр-Дама будет для всех полной неожиданностью, — возразил Анри. — Его посчитают внезапным самоубийством, я уверен. Никто не знает, по какой причине мы отлучались из Парижа, и никто не свяжет наше возвращение с гибелью Туссака. Джованни, возможно, о чём-то догадается, но он точно ничего не расскажет властям и будет только рад гибели Чёрного Ворона. — Похоже, я много пропустила, — заметила Эжени, напряжённо вслушиваясь в его слова. — Так что мы в безопасности, но мадемуазель де Сен-Мартен права: незачем торчать на улице в такой час, — Анри, несмотря на ногу, явно причинявшую ему неудобство, галантно поклонился, взмахнув шляпой. — Благодарю, что спасли нас всех и исцелили моё бедро. Надеюсь, в будущем мы с вами станем друзьями. Остальные дети мушкетёров распрощались в той же манере, и вскоре супруги д’Эрбле направились к себе, долечивать рану Анри, Анжелика с Раулем — в дом графа, хлопотать о его ушибах и синяках, а Леон повёл всё ещё с трудом держащуюся на ногах Эжени в свою квартиру. Когда они добрались до места назначения, уже почти рассвело. Бывший капитан открыл дверь, нарочно громко звякая ключом, впустил девушку и следом вошёл сам. Луиза де Круаль стояла возле окна — она явно поджидала его возвращения. При виде спутницы Леона она издала неопределённое «Хмм!», а вот Эжени воззрилась на Луизу с нескрываемым удивлением. — Туссак мёртв? — был первый вопрос бывшей шпионки Кольбера. — Мертвее мёртвого. Он упал с верхней галереи собора Нотр-Дам, — бросил Леон, снимая шляпу и скидывая плащ. — Можете сами сходить к собору и посмотреть, если не верите мне. — А дети мушкетёров? — Жаль вас расстраивать, но все живы и даже не получили серьёзных ранений, — Эжени при этих словах издала приглушённый смешок, и Луиза перевела взгляд на неё. — Вы обещали, что никто не войдёт в эту квартиру, пока вас нет! — Я не знал, что Эжени приедет в Париж и будет разыскивать меня! — Леон стащил перчатки и кинул их на стол. — Дамы, Эжени де Сен-Мартен — Луиза де Круаль... хотя вы, кажется, уже познакомились без меня. — Познакомились, — во взгляде Луизы тоже появилось любопытство, и она склонила голову набок, рассматривая более удачливую соперницу. — Интересно, как это вам так ловко удалось открыть дверь — неужели вы владеете отмычками? Вот, значит, кого вы предпочли мне, капитан Леон! Что вы нашли в ней такого, чего нет во мне? Леон и Эжени переглянулись, затем девушка тихо ответила: — Магию. — Ах вот как! — похоже, де Круаль была готова к такому ответу. — Что ж, тогда понятно, как вы открыли дверь и смогли победить Туссака. Дети мушкетёров нашли собственную ведьму, которая смогла дать отпор колдуну. Если так, то ваша магия и вправду сильна! Леон, шатаясь от усталости, добрался до кувшина с водой и жадно приник к нему. Перед глазами всё плыло, а позади раздавались голоса женщин, иногда ясно различимые, а иногда заглушаемые звоном в ушах. — Это правда, что вы хюльдра? — Это вам Леон сказал? — Нет, Туссак заявил об этом перед всеми детьми мушкетёров. — Проклятье! Значит, он всё-таки догадался! И дети мушкетёров теперь тоже знают! — Леон не мог видеть хвоста де Круаль, но представлял, как он нервно виляет туда-сюда под пышными юбками. Он сделал ещё пару глотков, но от следующего вопроса Эжени едва не поперхнулся и чудом удержал в руках кувшин. — Леон сказал, что вы с ним не спали, а ваш хвост он увидел, когда снимал с вас вымокшее платье. Это правда? — Правда, — без малейшего колебания ответила Луиза. Леон обернулся и увидел, что лицо у неё совершенно спокойное, без намёка на гнев, страх или ревность. — Хотя я очень старалась его соблазнить. Но он, видимо, опасался, что вы обо всём узнаете и из ревности наложите на него какое-нибудь заклятие, так что решил не рисковать. — И вовсе не поэтому! — вспыхнул Леон, но Луиза только расхохоталась. На лице Эжени появилось облегчение, и она устало опустилась в кресло. — Теперь вы, господин капитан, можете гордиться тем, что спали с хюльдрой и ведьмой, — продолжала улыбаться де Круаль. — Осталось только найти вампиршу — говорят, вампирши непревзойдённые любовницы... — Хватит! — грубо прервал её Леон. — Туссак мёртв, опасность вам больше не угрожает, так что можете убираться из моего дома и возвращаться в свой. А лучше вообще уезжайте из Парижа — кроме Туссака, у вас ведь полно и других врагов... — Благодарю за заботу, господин капитан, — она насмешливо поклонилась, закуталась в свою синюю накидку и скользящим шагом направилась к двери. — И нож мой верните! — крикнул ей вслед Леон. Де Круаль развернулась, изящным жестом вытащила из рукава тонкий столовый нож и метнула его. Эжени вскрикнула и запоздало взмахнула руками, хотя магии в них уже не осталось, Леон дёрнулся в сторону, но Луиза целилась не в них — нож вонзился в деревянный стол и остался торчать там, слегка подрагивая. Де Круаль на прощание ангельски улыбнулась прожёгшему её взглядом Леону и скрылась в дверях. — Какая... необычная женщина, — выдавила Эжени после долгого молчания. — Да уж, необычная, — Леон выдернул нож, бросил его на стол, запер дверь и в полном бессилии рухнул на кровать. Глаза у него уже закрывались от усталости, но он всё же нашёл в себе силы спросить: — Эжени, вы же не думали, что я... что я способен вам изменить? — Это не было бы изменой, — грустно ответила она. — Мы с вами расстались врагами, так что не было бы ничего удивительного, если бы вы нашли утешение в другой женщине. Тем более в такой женщине! Я не имею права ревновать, я ведь вам никто. Не госпожа, не любовница... — Вы мне не никто, — прошептал Леон, уже проваливаясь в глубины сна. — Вы для меня... очень много значите. Он проспал почти весь день, а проснувшись, увидел, что Эжени сидит в кресле, расслабленно откинувшись назад, — её тоже полностью вымотала эта ночь. Снаружи по небу разливался золотой закат, и Леон приоткрыл окно, с наслаждением вдыхая вечерний воздух, веющий прохладой, и вслушиваясь в медленно смолкающий шум городских улиц. — Ты представить себе не можешь, как я скучала! — Эжени пальцами прочёсывала волосы, и лучи заката играли на них, как когда-то лучи рассвета в маленькой старой гостинице, превращая их в рыжеватую медь. Её внезапное обращение на «ты» и столь же внезапная смена настроения с печального на откровенное были вызваны, скорее всего, потоком её внутренних мыслей, которые Эжени успела передумать, пока бывший капитан спал. — Отчего же, очень даже могу, — Леон снова опустился на кровать. Девушка покачала головой и с обидой посмотрела на него. — Я чувствовала себя так, словно во всём мире больше никого нет, словно я осталась совсем одна, и некому разделить со мной моё горе. Кое-как уладив дело Лауры Клеман, я собрала вещи и поехала в Париж — а что ещё мне оставалось? Ты можешь сказать, что это унизительно, что я совсем забыла про свою гордость, но если бы я осталась сидеть дома и ждать твоего возвращения, ты бы не вернулся — сгинул бы в этом проклятом Париже! — Я вовсе не считаю, что это унизительно... — начал было Леон, но Эжени яростно перебила его. — Я не могла спать ночами, я не могла есть, на протяжении всей дороги я думала только о том, что я скажу тебе и детям мушкетёров. И вот я приехала, я спасла всех вас и теперь-то имею полное право высказать всё, что я о вас думаю, но... все слова куда-то потерялись! Боже, я даже почти попросила прощения у детей мушкетёров! — А я прошу прощения у тебя, — Леону удалось-таки вклиниться в её бурную речь. — Мне было больно оставлять тебя, клянусь, Эжени, но ты же знаешь, что я не мог поступить иначе! Я должен был выполнить свой долг, как и предрекала цыганка Сильвия. Ничего, если я всё сделал правильно, то теперь всё будет хорошо. Я не свернул с тропы и не заблужусь в тумане. — Я не хочу больше слушать про это, — прошептала Эжени, закрыв глаза и качая головой. — Никаких пророчеств, никакой магии, никакого Туссака, Сильвии, Корнелии. Хоть на какое-то время забыть обо всём этом! — Как тебе будет угодно, — Леон склонил голову. — Я сожалею, что причинил тебе боль, и готов искупить свою вину... — он не договорил, потому что Эжени вдруг одним быстрым прыжком переместилась с кресла на постель и опустилась на Леона сверху, опрокинув его на спину с такой силой, что кровать жалобно заскрипела. Пока он переводил дух после внезапного падения, Эжени оседлала его, крепко сжав бёдра, и принялась нервными движениями развязывать шнуровку на платье. — Хочешь искупить вину? Вот и искупай, — выдохнула она, склонившись над бывшим капитаном и подаваясь бёдрами ему навстречу. — К вашим услугам, — пробормотал Леон, прежде чем Эжени заткнула ему рот поцелуем. Всегда кроткая, ласковая и покорная в любви, сейчас она стала неожиданно страстной, пылкой и требовательной, резко двигалась на Леоне, разжигая в нём ответную страсть, больно кусалась при поцелуях, разорвала рубашку своего любовника и вцепилась ногтями в его плечи. Леон не знал, чем был вызван этот пробудившийся в Эжени огонь — столь болезненным расставанием, недавней схваткой с Туссаком или ревностью к де Круаль, но принимал его с благодарностью, и его желание было ничуть не менее сильным, чем у девушки. Когда эта бешеная скачка наконец закончилась, и Эжени, соскользнув с сына Портоса, обессиленно упала на постель рядом, он нашёл в себе силы прижаться к ней и прошептать, зарываясь лицом в её волосы: — Не уезжай из Парижа. Останься хоть на несколько дней. — Останусь, куда же я от тебя денусь, — пробормотала Эжени, которую после столь яркой вспышки чувств вновь охватила сонливость. — Кто же тебя спасать будет, когда ты снова наткнёшься на колдуна или вампира...

***

С тех пор, как Эжени де Сен-Мартен решила на неопределённое время остаться в Париже, её мнение об этом городе совершенно изменилось. Поначалу он показался ей невыносимо грязным, шумным и пропахшим навозом, с узкими улочками и беспрестанно толпящимися на них горожанами, с вечным цокотом копыт, грохотом повозок, криками «Берегись!», «С дороги!» и несмолкающей руганью. Приехав вечером и остановившись в гостинице, она не успела толком рассмотреть город — кинулась сначала к Лувру, потом к дому Леона, затем к собору Нотр-Дам, задыхаясь, едва не сбивая с пути прохожих, и перед глазами её мелькали дома, улицы, мосты, арки, фонтаны и скульптуры, сливаясь в один бесконечный водоворот. Эжени не испугалась ни каменной громады собора, ни появившегося из ниоткуда горбуна (она даже не поняла, что он призрак): все мысли её были устремлены к Леону, и она выдохнула с облегчением, только услышав его крик «Жаклин, бегите! Я вас прикрою!». В последовавшее за этой безумной ночью утро Эжени тоже не смогла как следует рассмотреть Париж, и настоящий город открылся ей только на следующий день, когда она отправилась в гостиницу в сопровождении Леона. Оба были несколько утомлены, потому что сын Портоса полночи «искупал вину» перед возлюбленной, но утренний Париж, окутанный дымкой тумана, поразил Эжени настолько, что она даже забыла о своей усталости. Город оказался больше, чем она думала, он имел множество секретных закутков, переулков, проходов, и вот узкие улицы уже казались Эжени исполненными тайны, голоса горожан звучали не грубо, а весело, запах навоза, конечно же, никуда не исчез, но к нему примешивались другие — цветов, духов, свежеиспечённого хлеба, выдержанного вина, жареного мяса и целебных трав. С каждым новым днём Париж раскрывался перед ней по-новому, и вскоре Эжени осознала, что влюбляется в город, который её мать называла столицей похоти, пьянства, чревоугодия и разврата. Смерть Виктора Туссака, как и предсказывал Анри, объявили самоубийством, в соборе немедленно провели службу, чтобы очистить его от величайшего греха, пошла новая волна мрачных слухов про Нотр-Дам, и никто даже не подумал о том, что дети мушкетёров могут быть как-то связаны с произошедшим. Де Круаль тоже больше не появлялась на горизонте — она уехала из Парижа на следующий день после гибели Туссака, на прощание всё же прислав Леону кошель с деньгами — оплатить повреждённые ею стены. Бывший капитан усмехнулся такому подарку, однако принял его, проявив практичность, свойственную когда-то его отцу. Леон сдержал данное некогда обещание: он сопроводил Эжени на спектакль господина Мольера и даже познакомил её с ним самим. Девушка, к неудовольствию своего спутника, пришла в восторг от колких и изящных реплик комедианта, отдала должное его остроумию и в последующие дни мечтательно вздыхала, вспоминая представление. Дети мушкетёров взяли на себя обязанность показать Эжени Париж, и вскоре она стала их постоянной спутницей. Вместе с Леоном, Анри, Жаклин, Раулем и Анжеликой она побывала едва ли не во всех парижских тавернах и кабачках, прекрасно сознавая, что такие места не подходят для молодой девушки дворянского происхождения, но совсем не чувствуя угрызений совести. Здесь пили кислые и сладкие вина, играли в карты и кости, смачно ругались и дрались, звенели шпаги и монеты, громко возмущались трактирщики и заливисто хохотали девицы в ярких платьях. Здесь кипела жизнь, настоящая, неподдельная, без бретонских туманов и таящейся в них нечисти, искра тепла, подаренная ей Леоном, здесь превратилась в яркое пламя, и Эжени впервые за долгое время ощутила себя по-настоящему живой. Она по-прежнему жила в гостинице, но часто навещала Леона, и они проводили незабываемые ночи в его маленькой комнатке со скрипучей кроватью. Иногда она размышляла вслух, не прячутся ли среди парижан допплеры, вампиры, оборотни и чародеи. Анжелику такие разговоры пугали, Рауля раздражали, а вот Анри, Леон и Жаклин начинали наперебой обсуждать, кто из их знакомых может быть нечистой силой. — Я готова поспорить, что Кольбер вампир, ведь он столько крови тянет из простого народа! — восклицала дочь д’Артаньяна, сверкая глазами. — Тогда ему было бы сложно пересчитывать серебряные монеты — приходилось бы каждый раз надевать перчатки, ведь серебро губительно для вампиров! — весело отвечал Леон. Эжени встречала на парижских улицах и бродячих артистов, всегда напоминавших ей о труппе дядюшки Селестена: жонглёров, ловко подбрасывавших разноцветные мячики, гибких извивающихся танцовщиц, размалёванных шутов, выкрикивавших порой весьма опасные вещи о короле, министрах и государственной власти. Пожалуй, единственным из парижских зрелищ, которых она избегала, были казни: ей казалась отвратительной сама мысль о том, чтобы любоваться мучениями людей, которых вешают, четвертуют или варят в кипящем масле, да ещё и пытаться захватить часть их тела или прядь волос на память. В последнее время Эжени слишком часто сталкивалась со смертью и теперь отчаянно стремилась туда, где кипела жизнь. Побывала она и в парижских лавках — не самых роскошных, но вещи в них были несоизмеримо дороже и красивее тех, к которым привыкла она. Эжени, унаследовавшая от родителей стремление на всём экономить, ощущала непонятный стыд, покупая эти прекрасные вещи, хотя Жаклин, Анри и Анжелика, сопровождавшие её в походах по лавкам, уверяли, что это всё глупости, а деньги созданы для того, чтобы их тратить. Несколько раз Эжени писала домой, узнавала, всё ли спокойно, получая в ответ полуграмотные письма Сюзанны и старосты, и вздыхала с облегчением — новой нечисти пока не появлялось, да и старая не поднимала голову. Настоящим потрясением для неё стало приглашение в Лувр на один из бесчисленной череды балов, которые давал Король-Солнце, великолепный Людовик XIV. Приглашение каким-то чудом раздобыла Жаклин и убедила Эжени отправиться на праздник. Пришлось немедленно заказывать новое платье, до последнего было непонятно, успеет ли портниха сшить его, и девушка позже признавалась, что меньше переживала из-за сражений с нечистью, чем из-за наряда. Но портниха всё же успела, и Эжени долго смотрела на себя в зеркало, морщась от увиденного. Платье само по себе было прекрасным — голубое облако шёлка и кружев, пронизанное блестящими серебряными нитями, обтягивающее талию и дальше расходящееся по полу волнами, но Эжени казалось, что ткань слишком тонка, кружев чересчур много, вырез слишком глубок и открывает чересчур много шеи, плеч и груди, и вообще к красивому платью надо красивую женщину, а не серую мышку-провинциалку из бретонской глуши. Дети мушкетёров наперебой утверждали, что Эжени в этом наряде хороша как никогда, но она была уверена, что они говорят это только из вежливости. Успокоил её только взгляд Леона — бывший капитан увидел возлюбленную, когда она уже входила в зал, и в его глазах мелькнуло что-то трудно определяемое, нечто среднее между искренним восхищением и желанием немедленно сорвать с Эжени платье и овладеть ею прямо здесь. В былые времена такое желание напугало бы её, сейчас же она выпрямилась, расправила плечи и даже нашла в себе силы улыбнуться Леону, а затем решительно шагнула вперёд, осматривая Лувр. Дворец был не так велик, как она себе представляла, но поражал своим великолепием, блеском позолоты, нескрываемой, бьющей в глаза роскошью. Паркет был настолько красив, что Эжени опасалась ступать по нему даже в лёгких бальных туфлях и поражалась, как мужчины могут спокойно ходить здесь в грубых сапогах со шпорами. Свет сотен и тысяч свечей отражался в высоких зеркалах от пола до потолка, в холодной каменной глади колонн, играл на драгоценностях дам и кавалеров, заставляя их вспыхивать и слепить глаза, и Эжени вдруг почувствовала себя голой — из всех украшений у неё были только нитка жемчуга на шее да неизменная заколка с совой в волосах. Со стен на неё высокомерно смотрели нимфы, амуры, сатиры, древние боги и богини, созданные кистями искусных художников, вокруг всё звенело, сверкало, искрилось, переливалось, шум голосов смешивался со звучанием музыки, и Эжени почувствовала, что у неё начинает кружиться голова, а желудок внезапно свело, и она испугалась, что её вырвет. Желая хоть как-то успокоить бунтующее тело, она взяла с подноса у проходящего мимо слуги бокал с шампанским и только успела сделать глоток, как мажордом звучным голосом объявил о появлении короля и королевы Франции. Эжени, как и все остальные гости, склонилась, неловко сжимая в руке бокал и невольно вспоминая бал у лесных духов — как он был похож на человеческий! Людовик XIV оказался точно таким же, каким она представляла его по рассказам Леона: в роскошном камзоле, расшитом золотом, с золотистыми прядями парика, спадавшими на плечи, маленькими подкрученными усиками и усталостью во взоре. Он совсем не был красавцем, но было в его внешности что-то такое, что заставляло прищуриваться, точно от бьющего в глаза солнца. Рядом с Людовиком шла миниатюрная светловолосая женщина с миловидным лицом и белой кожей — его супруга Мария-Терезия. Следом в зал царственно вплыла королева-мать, Анна Австрийская: она, несмотря на почтенный возраст, сохранила остатки былой красоты. Большие глаза её смотрели нежно и чуть рассеянно, как у матери, готовой пожурить и простить любимое дитя за совершённую шалость, но в осанке и поступи чувствовалась уверенность женщины, которая в своё время одержала верх в борьбе с самим могущественным кардиналом Ришельё. Когда внимание, направленное на королевских особ, немного рассеялось, Эжени хотела уже вернуться к своему бокалу, но тут кто-то налетел на неё и толкнул в бок, так что шампанское чудом не выплеснулось на её платье. — О, простите мне мою неуклюжесть! — прозвучал нежный женский голос. — Ничего страшного, сударыня... — пробормотала Эжени, оглядывая свой наряд и с облегчением убеждаясь, что на него не попало ни капли шампанского. — Корнелия де Пуиссон, к вашим услугам. Эжени, услышав имя, вздрогнула так, что шампанское едва не расплескалось вторично. Она подняла глаза и почти не услышала произнесённого ею самой «Эжени де Сен-Мартен», глядя на Корнелию — стройную женщину средних лет в золотисто-огненном платье. Волосы её, тоже золотисто-рыжеватые, спадали на шею тугими локонами, лицо, хоть и тронутое временем, не лишилось своей красоты — тонких бровей, чувственных губ, гладкой кожи. Глаза Корнелии, имевшие приятный ореховый оттенок, смотрели бесстрастно, но в глубине их Эжени увидела пылающий огонь ненависти и с внезапной дрожью в коленях поняла, что это та самая Корнелия из писем Венсана, что она знает, кто такая Эжени, и что все опасения её отца оказались правдивы. Бывшая любовница её отца развернулась и исчезла так стремительно, что Эжени слова не успела произнести. Она обессиленно отступила к стене, поставив бокал на так кстати подвернувшийся столик красного дерева, — руки у неё дрожали, и она боялась уронить его. — Какой прекрасный бал! — сбоку к ней подлетела молодая девушка, низенькая, толстенькая и не особо красивая. — Мой дядюшка говорит, на него потратили едва ли не половину королевской казны! — Простите, сударыня, вы... — Эжени потёрла рукой горячий лоб. — Клер, фрейлина её величества королевы-матери! А мой дядюшка — сам Жан-Батист Кольбер, министр финансов! — Клер, милая, ты, как всегда, очень много болтаешь, — послышался сзади негромкий голос, слегка растягивавший слова, и Эжени обернулась, чувствуя страх едва ли не больший, чем во время встречи с Корнелией. Перед ней стоял невысокий плотный человек в скромном по дворцовым меркам наряде, с седеющей бородкой и холодными глазами, которые будто вобрали в себя металл всех монет, что они когда-либо видели. Эжени отступила перед этим ледяным взглядом, так не соответствующим ласковой, почти отеческой улыбке, и её «Эжени де Сен-Мартен» прозвучало ещё тише, чем в прошлый раз. — Жан-Батист Кольбер, — он слегка поклонился. — Слышал кое-что о вас, мадемуазель де Сен-Мартен, слышал. Говорят, вы очень дружны с детьми мушкетёров. Не самая лучшая компания для молодой девушки, да ещё и из провинции, ох, не лучшая! Клер хихикнула и залпом осушила стоявший на столике бокал, и слова «Это моё шампанское!» остались внутри Эжени, так и не сорвавшись с губ. Собрав в кулак всю свою выдержку, она медленно повернулась к Кольберу, посмотрела прямо в его холодные финансовые глаза (благо он был невысок, и ей не пришлось слишком задирать голову) и отчеканила: — Полагаю, я сама способна решить, кто для меня лучшая компания, господин Кольбер. Он улыбнулся ещё шире и неприятнее и уже открыл рот, собираясь что-то сказать, но бросил взгляд за спину Эжени, и лицо министра финансов стало таким, как будто у него внезапно случилось несварение желудка. Девушка обернулась и испытала огромный прилив облегчения, увидев стоящего неподалёку Леона дю Валлона. Он с непроницаемым лицом поклонился Кольберу, слегка взмахнув шляпой, но министр стремительно развернулся и зашагал прочь. Упорхнула с удивительной для её фигуры скоростью и фрейлина Клер, а Эжени, оставив на столике пустой бокал, направилась к Леону, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, и тяжело дыша, она сама не знала — от облегчения или от страха.