Глазами в ясное лазоревое небо

      Тулонский декабрь вобрал в себе всё самое омерзительное: и от зимы, которой только предстояло войти в полную силу в январе, и от осени, которая не особенно-то и спешила передавать свои полномочия. Температура колебалась от маленького минуса до крохотного плюса, небо всегда было либо казённо-серым, либо таким чёрным, что хоть глаз коли. А ещё с неба постоянно что-то падало: то ли снег, то ли дождь, то ли всё вместе. То, что успевало нападать — или налиться — за день, за ночь превращалось в скользкую корку льда, и выходить на улицу становилось невыносимо. Но выходить приходилось: каторжные будни никто не отменял. С моря постоянно дул холодный ветер, постоянно норовивший забраться под худые холщовые рубахи и там добраться до самых костей, схватить их ледяными руками и вывернуть так, что не то что мать родная, да сам Господь Бог не узнает. Отвратительное было время.              Бенедетто было уже шестнадцать, но, тощий и низкий, он выглядел намного младше своего возраста. Бенедетто было ещё шестнадцать, но, успевший затесаться среди убийц, воров, насильников и прочих матёрых обитателей каторги, он вёл себя гораздо старше своего возраста. Как минимум потому что жить и работать приходилось наравне с мужчинами в два, а то и в три раза старше. Сегодня, правда, работы не было. Сегодня был проклятый сочельник.              — Да уж, погодка сегодня ещё хуже, чем вчера была, — по крыше барака непрестанно барабанил дождь, но внутри было так холодно, что зубы всё стучали друг о друга и стучали. Бенедетто, сидя на своей койке в одиночестве, согласился с соседом, кем бы он ни был.       — Ага. А завтра всё замёрзнет — и давай скользи. Вот у нас в Дижоне сейчас… — поддакнул второй голос.       — А у нас в Гаскони…       — В Гаскони та же дрянь, что и здесь.       — Сдурел?!              Бенедетто не различал и половины слов — каторжане собрались вокруг едва-едва коптившей буржуйки у дальней стены барака, выставляя к ней огрубевшие в тяжёлой работе ладони. Злобного щенка никто на этот праздник, конечно, не звал — за полгода он уже умудрился сыскать репутацию, отвратительную даже для этих мест. Да он бы и не пошёл: там говорили о домах, скучали по семьям и мечтали, надеясь на возвращение. Бенедетто был всего этого лишён. И, конечно, слыша рассказы про ёлки, застолья, песни, подарки, он чертовски, бешено, отчаянно завидовал. Сейчас, далёкие от тепла родных домов, объятий жён и смеха детей, они о них думали. Они были с ними.              Бенедетто вечно был один.       Не очень-то и хотелось всё это слушать.              — Эй, малой, — из густых в своей злобе размышлений Бенедетто выдрала чья-то тяжёлая рука, легшая на его плечо. Мальчишка резко дёрнулся и увидел Антуана, коллегу-каторжанина; Антуан, в общем-то, был неплохим человеком — по крайней мере, лучше других. По крайней мере, ему было не наплевать. — Не дело это — в святой день в одиночестве сидеть.              Бенедетто раздражённо вырвался, отодвинулся и вжался спиной в холодную стену, ровно готовый вступить в драку каждую секунду.       — Не твоё дело. Пошёл ты, — плюнул подросток и поёжился.              Антуан ничего не ответил, только улыбнулся — будто бы даже без злобы. Удивительно для этого места. Такие улыбки тут не выживают — в первые же дни становятся волчьими оскалами. Доброта тут ни к чему — ей не добьёшься ничего, а клыками можно хотя бы друг друга подрать. И жандармов, разумеется. Их — в первую очередь. Но мужчина, тем не менее, улыбался мягко, спокойно и будто бы счастливо. Бенедетто насторожился.              — Ты, наверное, скучаешь по семье? — произнёс, наконец, Антуан. — Тебе надо быть с ними, а не… здесь. Рождество же.       — Нет у меня никакой семьи, — мальчишка вызывающе задрал нос. — И быть мне не с кем. И Рождество я ненавижу.       — Как это — никакой? Кто-то же должен быть.       — Нет. Я сирота, если хочешь знать. Во всём мире один, и не нужен мне никто.       — Нужен, — уверенно ответил мужчина, по-отечески сводя брови. Так, будто глубоко расстроен поступком сына, но, тем не менее, всё ещё любит этого дурного волчонка. — Но ты отказываешься это принимать. А у тебя есть мы. Нельзя вечно вести войну одному против всех, малой.              Впрочем, Бенедетто не знал, каково это — «по-отечески». Но отчего-то чувствовал, что именно так. И душа — ершистая, колючая, злобная, способная только кусаться и рычать, — отчего-то к этому тянулась. Нехотя, сомневаясь, отказываясь — но тянулась.              — Можно, — буркнул мальчишка вовсе не так уверенно, как прежде. И стыдливо отвёл глаза. — Я же веду.       — Нет, нельзя, — он протянул ладонь и взъерошил бедовому щенку волосы. — По крайней мере, точно не сегодня. Пойдём.              Закусив нижнюю губу, Бенедетто повиновался.       Идиотское Рождество.       Проклятый сочельник.