Покурим?

      Убирать дом, надеясь, что приедут родители. Быть первой в рядах тех, кто драит этот дом до кристальной чистоты. Убить свои руки, чтобы моя мать приехала и жила в чистоте. Выложить все силы, что есть в больном организме, лишь бы только сделать хоть что-то для мамы, после того, как отреклась от нее. Пытаться искупить свою вину ничтожными действиями. Быть маленьким ребёнком, который надеется на то, что он скоро увидит маму. Желать того, что приедет мама, обнимет и скажет, что прощает за все сказанное и совершенное. Ждать ее, как Хатико, до последнего, чуть ли не скуля от нетерпения. Вглядываться в силуэт на экране, надеясь, что это идет мой родной человек. Смотреть на улыбки тех, кто уже дождался. Видеть слезы тех, кто совсем не желал увидеть пришедших.       А ради чего? Ради обиды, которая разрывает все тело истерикой? Ради невыносимого чувства вины, которое так и кричит, что получила я по заслугам, мол, плачу за ошибки? Ради чего я это, сука, все делала?       Она не приехала и внутри будто что-то оборвалось. Слышите, что-то разбилось? Это моя надежда на хорошие отношения с мамой наебнулась с семнадцатого этажа. Она разбилась на маленькие куски, которые режут сердце, заставляя его кровоточить. Мне так больно еще не было. Больно понимать, что я проебала все сама. Сама во всем виновата, сама сделала все для того, чтобы она видеть меня не желала. Моя уебищность сыграла со мной злую шутку.       Я начинала думать, что все наладится и я смогу стать обычной. Стать той, которая любит людей и не становится для них чужой с первого взгляда. Но видимо не суждено мне. Кто-то так решил там, на небе. Кто-то подпортил скрижали моей судьбы. Утопил книгу жизни и забыл достать вовремя. Чернила на бумаге судьбы расплылись и стали одной сплошной черной кляксой, которую прочесть, увы, никто не может. Вот и жизнь моя одно сплошное тёмное пятно. Света в ней нет, лишь блеск серого, который на фоне тьмы кажется почти невинно белоснежным.       Стоять и трястись от истерики, которую сдержать не получается, сложно. А стоять и смотреть, как все радуются приезду родных — практически невыносимо. Хочется уйти, спрятаться, сбежать от чужого счастья, лишь бы не осквернять их праздник своими горькими слезами сожаления и мерзкой обиды. Я так хотела увидеть маму, но опять осталась одна. Крест у меня такой: быть в одиночестве всегда. Наверное, правильно тогда Шума сказала, что жить мне в одиночестве всю жизнь.       Блять. Мне так стыдно стоять вот так и слышать, как девочки говорят о том, что ко мне единственной никто не приехал. Какое я убожество. Но Крис подходит при всех. Не понимаю, что она хочет, когда пытается обнять. Зачем? Для чего ты это делаешь? Жалко меня? А мне себя не жалко. Я, блять, заслужила. Но она обнимает, обрывая все протесты. Обнимает, не обращая на ахуевание всех вокруг, потому что никто понять не может, почему вдруг она стоит и обнимает меня, когда так недавно хотела убить. Сжимает в своих сильных руках, наплевав на всех. Позволяет мне рыдать ей в плечо, пачкая пиджак слезами. Сжимаю ее одежду своими руками, цепляясь из последних сил, будто она сейчас исчезнет, как галлюцинация.       — Я никому не нужна. Боже. Я одна на этом свете, — скулю ей в плечо, но она слышит, потому что сжимает еще сильнее.       Мамочки. Как же мне плохо. Я умереть готова от того, что испытываю. Как же сильно я проебалась. Мне двадцать четыре, а на мне весь мир уже поставил крест. И мама моя тоже. Не виню ее. Ни в коем разе. Просто она больше не хочет видеть свою единственную дочь. Как же так сильно нужно обидеть своего самого родного человека, что он даже слышать тебя не желает?        — Ты не одна, малышка. Ты мне нужна.       Ещё сильнее плачу, потому что она врет. Я ей не нужна. Не такая, как я. Никто не может меня любить, даже она. Господи. Что же такого я тебе сделала, что все это достается мне? Почему я? Это невыносимо.       Хочу вырваться из крепких объятий, но не могу отлепиться от тела девушки, которая мне нравится до дрожи. Я не могу просто отпустить ее сейчас, даже если она врет. Мне так она сейчас нужна, как никто другой не нужен. Я бы хотела, чтобы она меня полюбила, но не заслуживаю даже того, что имею сейчас, поэтому единственное, что остаётся это сжимать ее тело в объятих до хруста рёбер и рыдать как ребенок, которого мама забыла забрать из детского садика, оставив одного с чужой женщиной.       Насколько сильно хочу, чтобы меня любили. Мама, бабушка, люди и она. Но разве кто-то может полюбить того, кто сам отрекся от себя?       Смотреть на объятия всех с родителями больно. Почти невыносимо. Не утешает даже то, что меня впервые пытаются поддержать все девочки.       Я стою в стороне, как долбоебка, которая нахуй никому не сдалась. Я так сильно завидую им всем. Их любят просто за то, что они есть. Боже. Как же хуево понимать, что ты не заслуживаешь любви. Смотреть на то, как Крис общается со своей мамой. Так нежно. Она будто маленькой девочкой рядом с ней становится. Мам, а это так? А это как? Умиляет, если честно. Теперь понимаю, в кого она такая красивая. И глаза у нее эти от кого. Мама. Ее мама подарила ей оружие против меня, чтобы она каждым своим взглядом потрошила мою душу. Я готова сказать этой женщине слова благодарности за то, что она двадцать семь лет назад родила девушку, которая стала занозой в моей душе. В ноги ей упасть готова, благодаря за то, что родила человека, из-за которого мне хочется жить. Пусть даже если эти ощущения мимолетны. Она все равно значит для меня больше, чем остальные.       Я не рискую подойти ближе к этим прекрасным женщинам, потому что не хочу портить все своим грустным ебалом, которое выражает вселенскую скорбь. Но наблюдаю издалека за ней, радуясь тому, что она впервые за столько времени искренне улыбается. В глазах, которые вечно горят злобой и печалью сейчас озарены светом счастья. Так вот, какая она, когда ей хорошо. Такая милая, что невольно засматриваюсь, хотя кому я вру. Я всегда смотрю на нее, в каком бы состоянии не была. Просто потому что притянув мой взор однажды, не избавишься никогда. Я ебучий сталкер, но как же мне плевать. Если своей радости нет, то почему я не могу смотреть на радость той, которая стала моей жизнью?       Настолько прилипла к ней взглядом, что не заметила, как она смотрит в ответ, кивая в ответ вопросам своей мамы. Отвернись, будь с мамой. Не надо тратить драгоценные мгновения с ней на меня. Я не заслуживаю таких жертв. Ты должна быть с ней всю неделю. Я даже не обижусь, если ты про меня не вспомнишь.       Кивает головой, мол, подойди к нам. Зачем? Что ты хочешь? Я не буду врываться в чужие моменты спокойствия и воровать твою радость, которую не видела никогда. Просто не хочу быть воровкой. Никогда ей не была и становиться не желаю. Смотрит, прожигает взглядом, пытаясь безмолвно приказать, чтобы я подошла. Но я не могу подойти. Просто не могу. Мне лучше сейчас побыть одной. Кручу головой в разные стороны, чтобы она поняла, что я не пойду. И киваю на маму ее, мол, с ней будь. Не надо на меня время тратить. Отворачивается, вливаясь в разговор.       Выдыхаю. Как же сложно не поддаться воле этого человека, она же имеет слишком большую власть надо мной. Слез больше нет. Ничего больше нет. Только ебучее разочарование, которое жрет мои внутренности, будто Чужой. Мерзкая хрень, которая живет в тебе и хочет выбраться наружу. Хочет, чтобы я натворила какую-то хуйню. Хочет, чтобы я была только в ее распоряжении и посторонних в обители не было. Но вот незадача, Захарова слишком плотно сидит во мне, что ничто не способно ее вытравить. И я ей благодарна. Благодарна за то, что не дает сорваться и снова стать тем изгоем, которым являлась всю жизнь. Не даёт убить весь достигнутый прогресс.       Снова смотрю. Смеется. Какая же она очаровательная. Я таких еще не встречала. Вроде ничего особенного, но что-то цепляет с первой секунды и не отпускает ни на шаг, будто приковывает к себе цепями. Она завораживает чем-то. Харизма? Да нет, обычная она. Кира харизматичная, не отрицаю, но почему-то на ней меня не циклит, как заезженную пластинку. Красота? Да. Она очень красивая, но я никогда не судила по внешности. Тогда что же в ней такого? Почему меня она так к себе приковала, что теперь только она может успокоить мою истерику? Если это болезнь, то какая? Скажите мне название, я хочу погуглить и понять, что я испытываю. Это смертельно или я буду жить вечно? Что со мной?       Смотрю на то, как она бережно берет свою создательницу за руку, чуть сжимая и куда-то ведет. Куда ты уходишь? Я смотрю вообще-то. Мне интересно смотреть на твое счастье, солнышко. Мне интересно видеть, какой ты становишься, когда ты рядом с любимыми людьми. Не уходи, дай ещё чуть-чуть полюбоваться. У меня своей радости нет, так дай хоть посмотрю на твою. Блять. Куда ты идёшь, ведя маму свою?       Слежу за каждым шагом, который делает Крис. Блядство. Она идет по направлению ко мне, да еще и маму свою ведет. Зачем? Чего она хочет? Я не хочу знакомиться с ее мамой, потому что недостойна. Я боюсь испачкать ее в своей грязи и печали, как сделала с ее любимой дочерью. Но от чего-то стою, не двигаясь. Не ухожу. Не сбегаю. Стою на месте, будто приросла к земле. А она идет. Они идут. И обе на меня смотрят. Что? Что со мной не так? Почему вы на меня смотрите?       Когда до меня остается расстояние размером в два маленьких шага, я понимаю, что почему-то меня начинает трясти от волнения. Руки потряхивает и дыхание какое-то слишком быстрое. Сердце колотится, как заведенный пулемёт. Да что такое со мной творится? Да на самом деле, что такого-то? Ну подумаешь, я сейчас познакомлюсь с матерью девушки, которая мне нравится до боли в грудной клетки.       — Ты как? — первый вопрос, который срывается с губ Крис.       Она волнуется? К чему этот вопрос? Хуево я. Нормально со мной все.       — Все хорошо. Спасибо, что спросила, — улыбаюсь, сквозь нервы. Это легче, чем забыть. Блять. Я смотрю на неё и на ее маму. Как же они похожи, Господи. Копия. Один в один. И глаза те же. Смотрят в душу точно так же. И волосы такие же светлые. Обе красивые, будто греческие богини из красивых фильмов про Олимп.       — Я знаю, что твоя мама не приехала, но знай, что ты можешь обратиться ко мне. Это моя профессия по жизни: быть второй мамой.       Какая она добрая. Она не представляется и имени моего, наверное, не знает, но первые ее слова мне — это слова о том, что я могу попросить ее о помощи. Боже мой. Какая она хорошая. Даже не верится, что этот ангел мог родить такого гопника, как Крис, у которой через каждое слово мат.       — Вы учитель? — догадаться легко. Почти всегда учителя это вторые мамы, которые опекают детей до последнего момента. До выпускного. Трясутся за экзамены вместе с детьми. Так же переживают за то, что у способного ребенка плохая успеваемость, виня себя в том, что они плохие педагоги.       — Я педагог русского языка и литературы. Ты любишь читать? — ахуеть можно. Никогда бы не подумала, что мама Крис — учитель русского и литературы. Это же оксюморон, потому что Шума это гопник со двора с таким же говором. Шок конкретный.       — Я обожаю читать. Школа, наверное, лучшее время в моей жизни, всегда хочу вернуться обратно. Но, увы, я ее закончила, но с золотой медалью, — то, о чем я не говорила никому. Ни одному человеку на этом проекте. Просто потому что меня чморили бы еще сильнее. Этот стереотип в голове никогда не исчезнет из голов людей, потому что весь социум погряз в ебучих стереотипах. Мол, если ты не бухаешь, не принимаешь и не куришь, так ещё и имеешь золотую медаль, то у тебя вообще нет никаких проблем в жизни. Ты просто притворяешься. Сколько раз я это слышала. Не перечесть. Ебучее обесценивание, которое отбивает желание что-либо делать и менять в своей жизни.       — Давай как-нибудь на неделе обсудим твою любимую книгу за чашкой чая. Мало кто из молодёжи может похвастаться любовью к чтению, а мою дочь просто не заставить прочитать и книгу в руки взять.       Улыбаюсь, потому что она улыбается. Она так заражает своим позитивом, что мне кажется, что все мои проблемы сущая хуйня. Боже. Какая она классная. И Крис подколола и пообщаться предложила. Лучшая женщина.       — Ну, мам, не раскрывай слабые стороны моей сопернице в борьбе за золотую брошь, — шутка. Она улыбается и даже не думает обидиться на подкол матери. Но ее шутка, в которую не особо вкладывался смысл, заставила меня ахуеть. Она видит меня в финале? Она думает, что я буду бороться с ней за первое место? Глупая.       — Меня, кстати, Лиза зовут, — протягиваю руку этой прекрасной женщине, чтобы она тоже представилась.       — Зови меня Жанной, не нужно этих формальностей, мы ведь не в школе.       Из меня вырывается смешок, когда она пожимает мою руку в ответ. Боже. Я только что познакомилась с женщиной, давшей жизнь той, которая является моим эликсиром жизни. И, наверно, я даже не успела опозориться за такой краткий диалог.       — Я вас оставлю, девочки. Хочу взять плед и сесть за стол, устала очень. Как вы только живёте на этих съемках сутками, ума не приложу, — уходит, оставляя меня со своей дочерью один на один.       Я думала, что стоит только Жанне отойти, как Крис сразу изменится, становясь собой обычной. Но она поражает, продолжая улыбаться.       — Ты ей понравилась, малышка, поздравляю, — обнимает и шепчет эти мне на ухо. А меня пробирает удовлетворение. Я смогла понравиться ее маме.       Неделя тянется мучительно медленно, будто издеваясь надо мной, ведь я один в поле тоже воин. Как самая настоящая мазохистка решила проходить все испытания. Но для чего? Для какого хера? Для кого? Для себя? Я без своей матери ничего из этих испытаний вынести не могу. Нет никаких цепляющих моментов. Я просто хожу как приведение, слушаю, смотрю и запоминаю. Вглядываюсь в чужие отношения, подмечая даже малейшие детали. Вот, например, Лера со своей мамой не может нормально существовать. Пытается, но не получается, будто что-то держит и не дает. Кира на грани истерики каждый раз, когда ей приходится говорить с дядей. У всех какие-то сложные отношения, оно и понятно, но почему-то Крис с Жанной не прилагают никаких усилий, чтобы сидеть вместе за одним столом и о чем-то говорить. Почему все так странно?       Пытаюсь держаться от всех отстранённо. Лишний раз не подхожу к Крис, потому что незачем. Просто незачем. Она и без меня счастлива. Ей моя компания не нужна. Она с мамой. Ей хорошо, а мне большего и не надо. Хотя кому я вру, меня ломает жестоко. Я так хочу побыть с ней наедине, поговорить, поцеловать, может даже заснуть, но не получается. Все время какие-то съемки. Куда-то нужно бежать. А она и не подходит, чтобы просто поговорить в свободные минуты. Хотя кто сказал, что ей это нужно? А с чего вообще должна?       Не замечаю, как невольно оказываюсь все время с Вилкой, будто отдаляясь от Киры и Крис. Вдруг, почему-то Вилка стала со мной говорить. Ей тоже одиноко? Рони же ушла, а она осталась одна. Но с ней правда весело, только я не перестаю кидать взгляды на двух девушек, которые видимо стали чуть ли не лучшими подругами, выкинув меня из своей компании, как ненужный элемент. И, возможно, я даже ревную, но вида не показываю, потому что стыдно ревновать их обеих, ведь одна просто когда-то помогла, не обещая стать другом, а вторая просто объект моей симпатии, который скорее всего не испытывает того же по отношению ко мне. Ублюдство.       Впадаю в свои мысли все глубже и глубже с каждым днем. В голове бегают воспоминания о поцелуях с ней, о том, как мы проснулись после того разговора в моей комнате и о том, какая же она красивая. Вилка шутит смешно, а я смеюсь, пытаясь казаться живой, но внутри будто пустота. Нет ничего. И это пиздец как пугает. Я даже нахожу общий язык с матерью Виолетты. Неоднозначная женщина, кроткая, но далеко не простая, будто что-то есть в ней темное. Разговоры обо всем и одновременно ни о чем держат меня на плаву, обе Малышенко пытаются быть со мной на всех испытаниях. Жалеют? Да похуй. На все похер, потому что понимаю, что загнусь одна. А они создают какую-никакую иллюзию нужности. А Крис даже не смотрит на меня, будто я пустое место. Саднит что-то внутри. Не так больно, как могло бы быть. Возможно, я понимаю, что это конец? Может и не было ничего? Приснилось мне все.       Я так хочу, чтобы она подошла и просто забрала меня к себе в кровать. Я чудовищно устала, сил нет. Я теперь не могу спать без нее, потому что она стала моим наркотиком окончательно. Один раз заснув с ней, больше не хочется спать одной, будто до этого я не спала никогда. Блядство. Как можно настолько сильно раствориться в человеке, который даже поговорить с тобой не может? Насколько нужно быть спасателем, чтобы вновь рваться в руки человека, у которого тысяча и одна травма? Боже. Похуй. Все равно хочу к ней. Я даже готова наплевать на всех и подойти к ней на глазах всех участниц, редакторов, родителей и еще невесть кого, чтобы просто обнять. Поцеловать. Не знаю что. Просто хочется быть рядом, а не где-то за сто метров, где невозможно ощутить ее тепло. Как же трудно не сорваться в тот момент, когда она выходит из испытания с театром в почти истеричном состоянии. Сразу понимаю, что ей пришлось рассказать маме про брата, и это бьёт прямо по сердцу. Это ужасно. Мне так жаль ее, что я готова правда подлететь к ней и сжать в своих объятиях, чтобы хоть как-то показать, что она не одна. Крис так сделала в начале этой недели. Смогла. Не побоялась. А я вот была готова, но остановилась. Не стала. Просто продолжила стоять на месте, будто человеку, который мне нравится, совсем не больно и ему не нужна моя помощь.       — Теперь вы мутите с Вилкой?       Что? Она задает мне этот вопрос впервые за неделю. Я впервые слышу, как она ко мне обращается, после тех объятий во время приезда родителей. Блять. И кто меня дернул пойти на кухню? Я же думала, что все спят. А она оказывается сидит здесь почти в темноте. Пьет что-то. Что у нее в кружке? Чай? Кофе? Что она больше любит вообще? Блять. А как на этот вопрос вообще реагировать надо? То есть, мы целую неделю не говорили и не взаимодействовали, и вместо «привет, как дела?» я получаю какую-то необоснованную хуйню, которую она придумала где-то в своей больной голове. Я блять в ахуе. Агрессия рвется изнутри. Блять. Неделю молчать, игнорировать меня и единственное, что я получаю какую то парашливую хрень. Заебись.       — С чего ты взяла? — пытаюсь говорить спокойно, чтобы не сорваться. Она, наверное, и правда думает, что я кидаюсь на всех, кто со мной просто поговорит. Как же противно. Это больно слышать такое. А она молчит. Не смотрит даже. Пальцами по столу водит. Да ладно. Даже орать не будет? Настолько все равно? Блядство. Я не хочу опять рыдать. Я не хочу испытывать опять какую-то боль. Но с ней других эмоций не вижу, а когда их получаю они мимолетны. Коротки.       Я иногда забываю, как мне с ней хорошо, потому что она ебучие эмоциональные качели, которые катают меня с ветерком туда-сюда. А мне трудно. Мне невыносимо. Мать не приехала, бросив здесь одну, пока остальные купались в родительской любви. Кристина просто игнорировала целую неделю, будто забыв. Я не могу все это терпеть. Мне хуево, блять.       — Ну, не просто же так вы вдвоем везде и всюду. Даже с мамочкой ее за ручки на испытание ходила. Мне вас поздравить с началом отношений, м, малышка? — яд. Самый чистый токсичный яд в ее словах. Она пытается уколоть побольнее. Отравить так, чтобы я подыхала в муках. И, наверное, у нее получается, потому что ей, Лизе больно.       Я захлебываюсь в этой кислоте, которую Захарова на меня выливает. Впервые в жизни я хочу, чтобы Кристина исчезла. Убралась сейчас с этой ебанной кухни, лишь бы только не слышать ее голоса. Сейчас ей противно. Ей обидно, что та самая, которая стала ноющей занозой в сердце, так и не поняла, что она единственная, кого она подпускает к себе. Она просто не видит тех взглядов, которые я на нее бросаю. Не слышит, как стараюсь быть с ней другой. Это убивает. Я буквально наступаю себе на горло ради того, чтобы подстраиваться под нее.       — А тебе не все равно разве? — пожимаю плечами, потому что я действительно думаю, что ей безразлично. Ей похуй, что я, где я, как я. Неделю не замечала, а сейчас решила высказать какую-то хуйню. Делает меня виноватой, а я не шибко против, потому что чувствую какую-то вину. Но только за что? Что я сделала, если сама чувствую себя виноватой? А самое интересное, почему она вновь приписывает мне отношения с кем-то другим, если я так много ей сказала? Так много сделала, чтобы она поняла, что она исключение из всех моих правил и принципов.       Я простила ее за то, что она меня ломала неделями.       Почему этого все ещё недостаточно? Почему я должна делать что-то еще? Ради чего? Ради этой еботни, которая происходит между нами? Оно мне нужно вообще?       — Мне кристаллически поебать, малышка. Я интересуюсь, как человек, которого ты хочешь, — ебучая наглость.       Она так уверена в том, что я хочу только ее, что даже не сомневается, что делает мне пиздец как больно. Будто специально. Хочет сделать мне невыносимо хуево. Но только за что? Ради чего она устраивает весь этот цирк? Я не клоун. И развлекать ее тоже не буду. Не хочу. Не буду. Но отчего-то чувствую, что уже делаю это. Ублюдство, которое ебашит меня дрожью. Ей-то весело, а мне хуево. Мне очень хуево. Мне вообще когда-нибудь становится хорошо? Почему я столько страдаю? Я заебалась. Я хочу просто жить, не купаясь в чане агонии. Но сейчас я не плачу. Ничего. Просто стою и пытаюсь безразлично общаться, готовая все завершить. Поставить точку. Забыть то, как сильно ее люблю хочу. Ничего не выходит. Не получает. Мы слишком разные. Я действительно готова пройти через этот ад без нее снова. Лишь бы только перестать мучать друг друга. Любить встречаться не значит наносить друг другу травмы. Я готова ее отпустить, если она ко мне ничего не чувствует. Я буду подыхать от боли, но когда-нибудь она точно пройдёт, и я смогу жить по-нормальному. Как человек. Обычный человек.       — Тогда расслабься. Тебя больше не будут обременять мои желания. Думаю, я могу хотеть кого-то еще. Вокруг тебя не вращается весь мир. Ты не Бог, — я могу тоже говорить хуйню. Ересь несусветную, лишь бы только защититься. Я не ангел, но и не демон. Что-то среднее между адом и раем. Я могу ранить, провоцировать, убивать словами. И сейчас я хочу, чтобы ей было хуево. Потому что я заебалась терпеть, как страдаю я. Мне не нравится, что в наших отношениях только делают больно мне. Я понимаю, что это неправильно. Сама же недавно убивалась и рыдала по тому, что происходило в жизни Захаровой. Пускай я буду винить себя. Пускай потом с ума сойду от чувства вины. Пускай буду ненавидеть себя за все сказанное. Но терпеть больше не могу. Не хочу. У меня тоже есть характер. Я могу долго терпеть, но когда меня из раза в раз купают в грязи, валяя в ней бесконтрольно много, просто не хватает сил на терпение. Простить могу многое, что и сделала, но от всего можно устать.       — Что это должно значить, малышка? Пойдёшь потрахаешься с Кирюхой? Милая, она дала мне слово, что не притронется к тебе пока ты со мной, на мне, подо мной, как тебе нравится, — отвратительно.       Так вот что они обсуждают в своих разговорах. Столбят меня, как какую-то понравившуюся игрушку. Но я же не машинка в детском магазине. Я живой человек, которого забыли спросить, с кем он вообще хочет быть. Они просто все решили между собой, будто просто выбирали кто и что купит. Мерзко. Как такое вообще можно делать? Ради чего? Я, блять, не понимаю.       А она взгляд свой на меня поднимает. На что ты уставилась? Думаешь, что я заплачу, ведь ты сделала мне больно? Не получишь ты моих слез. Не покорюсь. Не сдамся без бою. Я лучше буду в истерике биться на холодном полу в ванной, но перед тобой больше не дам слабины. Ты слишком сильно почувствовала, что можешь жить безнаказанно. Пусть не я буду тебя наказывать, но найдётся тот человек, который однажды воздаст тебе за все.       — Ты так в этом уверена? А я могу очень хорошо ее попросить, ты даже не знаешь, как я могу просить. Долго, упорно. Могу целыми сутками. А могу просто забить и предложить себя Вилке. О, я думаю она не откажется, она же с ума сходит без чужих прикосновений. Я могу пойти к любой девочке и ставлю огромные деньги на то, что никто не откажется даже из уважения к тебе.       Ну. Давай. Разозлись. Вылей на меня еще щелочи. А мне уже хуже не будет. Ты уже сделала достаточно. Мне поебать на все. Больше тебе не удастся сделать мне больно, потому что запрещенные темы кончились. Ты по ним прошлась с лихвой. Везде отметилась. Дохуя всего сказала того, чего не стоило, не задумываясь как играешь на моей больной психике, просто потому что захотелось. Я сама себя в грязь этими словами втаптываю, потому что лучше сама сяду в лужу, так хотя бы не слишком омерзительно будет.       Рука ее в кулак сжимается. И сама вся напрягается. Сдерживается. Не хочешь вылететь из школы? А раньше тебя это не волновало. Стареешь, детка. Мозги появились. Но если бы ты сейчас постаралась меня ударить, я даю гарантию, что ответила тем же. Мне надоело быть хорошей и терпеливой.       — А говорила, что я твоя главная хотелка. Спиздела получается. Я думала, что ты никогда не врешь. Ой, какое разочарование в такой милой девочке.       Да пошла ты нахуй, Захарова. Я, в отличие от тебя, хотя бы не делаю из других людей кукол, которыми можно распоряжаться, как ненужными вещами, которые валяются на запылившемся чердаке. Я хотя бы имею силу для того, чтобы говорить открыто и не бояться, что кто-то осудит меня за отношения с человеком, который мне нравится. Ты пиздишь себе и всем вокруг. Ты в этом пиздеже задохнешься скоро, но я тебя откачивать не буду, потому что ты сама выбрала себе такой путь. Я, блять, пыталась. Действительно хотела, чтобы все было нормально. Я так сильно хотела, чтобы мы помирились и забыли все, что было раньше. Хотела оставить все плохое в прошлом, но ты тащишь всю грязь обратно. Этот смрад хуевости твоих действий уже глаза мои режет. Ты умеешь только делать больно и обвинять чужих в своих косяках. Я пыталась быть той, кому ты доверишься и разделишь свою боль. Но видимо у меня не получилось. Я слишком дорого расплачиваюсь за такие крохи доверия.       — Возможно. Как хочешь, так и думай. Я просто устала играть в горячо-холодно, — а действительно. Мне проще перехотеть тебя, лишь бы просто получить покой. Это не отношения, это ебань.       С Мишель у них все просто было, так друг к другу липли, что смотреть противно было. Обнимались, будто в последний раз, приковывая к себе чужое внимание. Даже заступаться за нее полезла перед моей бывшей, которая хотела ебнуть лицемерную суку за то, что та заебла всех кругом. А со мной обращается, как с собакой. Иди сюда, пойди нахуй. Я не ее животное, которому можно кинуть мячик, и оно будет довольно. Я хочу человеческих отношений, где ко мне будут относиться как к равному партнёру. А вот эта чехарда с горячо-холодно и люблю-ненавижу мне нахуй не вперлась. С чего я вообще решила, что у нас может что-то получиться?       — И кто из нас больной, если ты все ещё со мной? — смотрит своими глазами невозможными. Рассматривает. И ответа ждет. Думает, что я сдам позиции, что сверну разговор. Но я этого делать не намерена. Хватит уже молча снашивать на себе все обиды. Я слишком долго позволяла себе купаться в собственной жалости к себе же. Больше не хочу. На носу восьмая неделя, а я не избавляюсь от самой главной своей привычки — любовь симпатия к людям, которые этого совсем недостойны. Это мой главный порок, с которым я пришла сюда бороться, но столько времени лишь потакала ему. Отпустила Хиккана, но нашла Захарову, которая может стать его копией. Не хочу.       Даже если сильно она мне нравится, я больше не ступлю на эти грабли. Меня настоебало танцевать на них, постоянно расшибая свой лоб в угоду других.       — А я больше не с тобой. Все. Это конец. Я ставлю точку. Заканчиваю эту поебень между нами. Теперь я не твоя проблема, — смотрю. Впервые за все время смотрю в ее глаза. Прямо, не отворачиваясь и не пытаясь сбежать. Они красивые. Как жаль, что это мой последний взгляд в них. Потому что потом я не вывезу этих взглядов. Я сказала эти слова и меня будто стрелой пронзило. Сердце конвульсией сжалось.       Черт, как же это больно. Совсем забыла это чувство, когда ты остаёшься со своими чувствами один на один. Блять. Что же я наделала? Зачем так близко подпустила ее к себе? Почему именно она стала моей жизнью? Больно.       Я говорила до этого, что мне больно. Но сейчас еще больнее. Я могу ее отпустить, но не хочу. Буквально из последних сил напрягаюсь, чтобы не начать реветь. Зубы сжимаю с такой силой, что боюсь, как бы не сточить их в пыль.       — Добро, — одно слово. И меня бьет второй раз как наотмашь. Такое чувство, что она приебала меня пощечиной. Ей и правда все равно. Господи. А на что я надеялась? На чувства? Да я же для нее была развлечением.       Встает со стула, на котором сидела все это время. Уходит, не убирая кружку. Не смотрит даже. Мимо проходит, но не прикасается даже плечом, будто теперь боится замараться. Блядство.       Остаюсь смотреть в то место, где она сидела. Боюсь сделать лишнее движение, потому что сердце болит. Потому что все тело агонией горит. Поступила-то может и правильно, но отчего ж так противно сейчас на душе? Будто кошки своими когтями расцарапали все полотно чувств. Гадость.       Кое-как сдвигаюсь с места, чтобы сесть на ее стул. Ее тепло отпечаталось на нем. Видимо, это последний раз, когда я греюсь о ее пламя. Больше нет возможности обнять и согреться об эту ходячую печку. Вот так и разбиваются сердца, дамы и господа. Спектакль окончен, гаснет свет.       Смотрю в кружку. Какао. Она пила какао. Неужели любит сладкое? Делаю глоток, понимая, что оно еще теплое и безумно сладкое. Слеза катится, превращая сладкое в солёное. Хорошее сочетание. Прямо как у нас было. Сначало сладкие объятия, а потом солёное расставание.       Как мне теперь быть? У меня больше никого не осталось. Она ушла сама и забрала даже Киру. Одиночество, как давно я тебя не видела. Снова здравствуй, дорогое. Как поживаешь?       Затыкаю себе рот ладонью, слыша, что делаю слишком горький всхлип. Вся наша жизнь — шоу, мы в роли. И они меня уже заебали. Устала. Как же сильно я ошиблась. Опять. Обожглась вновь.       Наверное, когда-нибудь я смогу научиться не совать руки в кипяток. Может быть, однажды я пойму, что кипяток не совсем моя температура и буду выбирать что-то холоднее. Может быть, когда-нибудь я перестану быть своим же врагом. Может быть...